Результаты этих усилий были неутешительны. Единодушия не было даже в экипаже «Торнадо». Клим Ждан потенциально доверял Андрею Дзю, потому что верил в силу своей интуиции, которая, правду сказать, подводила его не столь уж часто. Кронин, как и всегда, был осторожен. Он, в общем-то, разделял официальную точку зрения службы безопасности космофлота, которая считала, что полагаться на информацию старого космонавта без проверки её по другим каналам было бы не совсем разумно, а может быть, и рискованно. Помимо забывчивости и провалов памяти по прошлому, настораживали личностные перемены в облике Андрея Дзю, которые не могли не броситься в глаза и Лобову. Как, например, объяснить, что такой высокообразованный человек, каким был Дзю, вдруг заговорил на языке подчёркнутого просторечья — с характерными словечками и оборотами староуральского диалекта?
На этот счёт у психологов были разные, по-своему убедительно обоснованные мнения. Но наиболее распространённое, разделявшееся и штабом дальнего космофлота, сводилось, в принципе, к тому, что у Андрея Дзю произошла активизация древней, так называемой родовой, или генетической памяти, которая у психически нормального человека заторможена, создавая лишь слабый, эмоциональный фон при восприятии действительности. Лишь во сне иногда снимаются эти тормоза! И тогда человек видит странные, увлекательные и пугающие сны: он видит пейзажи, города, человеческие лица, никогда не виденные им наяву и в то же время до боли знакомые. У Андрея же Дзю родовая память отчасти растормаживалась и во время бодрствования. Отсюда — староуральские акценты его речи, отсюда смешение настоящего с близким и давним прошлым. Именно это и заставляло психологов сомневаться в полной психической полноценности Андрея Дзю, подрывая доверие к достоверности его информации.
Лобову было отрадно узнать, что Ян Кирсипуу, мнение которого он ценил очень высоко, общепринятой точки зрения на психическое состояние Андрея Дзю не разделял. Кирсипуу считал, что старый хитрован и теперь хитрит, только на новый лад. Маску уральского деда Дзю надел специально. Старику живётся скучновато, вот он и затеял приглянувшуюся ему игру. К тому же маска нарочитой простоватости позволяла ему легко уходить от ответов на те вопросы, на которые он не хотел или не мог отвечать. Кирсипуу был убеждён, что за пределами провалов памяти, когда старый космонавт порою терялся в различиях между сном, грёзой и явью, Андрей Дзю был вполне нормальным человеком с острым умом и цепкой ещё памятью. Но он хитрит! Он относится к уиктянским моноцитам, как к своим братьям, а может быть, и детям. Старый космонавт боится за их судьбу. И какие-то ключи для установления доверительных контактов с ними хранит при себе.
— У тебя есть жена, Иван Лобов? — вдруг спросил Дзю.
Иван надолго задумался, прежде чем ответить.
— Есть.
— А дети?
— Детей нет.
— Что так?
Лобов хотел было спросить — разве вы сами не знаете? Но, спохватившись, пояснил:
— Детей теперь рожают либо в молодости, в начале жизни, живут для детей, либо уже после сорока, когда дело жизни положено и можно передохнуть.
— Поздновато — после сорока! А как быть? У меня вот не было ни жены, ни детей. Все клал, как ты говоришь, дело своей жизни. А как положил и оглянулся, — уже старик! И само дело это — будто в тумане: что видно, что ещё угадываешь, когда поднатужишься, а что и совсем кануло, будто и не было его никогда. — Приглядываясь к Лобову, старый космонавт спросил: — Ты замечал, Иван Лобов, что маленькие дети похожи друг на друга? Когда совсем маленькие, так и не поймёшь мальчик ли, девочка, замечал?
Иван кивнул.
— Вот и старики похожи друг на друга. Не так сильно, как дети, но похожи. Может, только гении да подлецы сильно разнятся от других, да сколько их, гениев-то да подлецов? А так — похожи! Выцветает человек к старости, выветривается. Видел статуи из песчаника, веками стоявшие под ветром пустынь? Сглажены у них черты, выдуты, потому и трудно отличить одну от другой. Так и человек, сглаживается под ветром жизни, выцветает. И мир, что видит он вокруг, выцветает в его глазах, черно-белым каким-то становится, хотя и видишь его краски. Краски, а не настоящий, живой цвет, как в детстве и юности! И мир из-за этого кажется ненастоящим. Будто не жизнь видишь, а представление в театре, где декорации сляпали кое-как. И чувствуешь, скоро занавес закроется, погаснут софиты и воцарится вечный мрак! — Андрей Дзю присмотрелся к Лобову и улыбнулся самыми кончиками губ. — Страшно?
— Страшновато, — подтвердил Иван.
— Вот! Когда не настоящая жизнь, а театр, так не страшно, а страшновато. Раз театр, то представление должно когда-нибудь закончиться. Обязательно! Актёры устанут, декорации поломаются. Любопытно, какой конец у представления. Какой уж тут страх! Хотя, чего зря говорить, — страшновато!
Старик проницательно взглянул на Лобова:
— Ты ведь по Уикту пришёл ко мне, Иван Лобов?
— Так, Андрей Андреевич.
— И ты туда же! Всем нужна Уикта. — Дзю задумался, постукивая пальцами по подлокотникам кресла. — Знаешь, Иван Лобов, первый раз мир показался мне ненастоящим, похожим на театр не здесь, а на Уикте. Как наваждение! И полет по рукаву Ориона, и крылатая Галактика, и сама Уикта со своими лугами, лесами и зверями, — все казалось мне представлением и театральными декорациями. И с той поры я не могу избавиться от этого чувства! Порой кажется, что я и не на Земле вовсе, а по-прежнему на Уикте. Прилёт спасателей на «Спике», возвращение на Землю, лечение — все это сон. А беседка, дом и все остальное — декорации, сделанные моими друзьями-моноцитами, чтобы легче жилось на покое, когда пользы от меня никакой! Может быть, ты — вовсе и не Иван Лобов, а Тук или Добрыня, принявшие твой облик, чтобы немножко развлечь меня. Понимаешь теперь, командир «Торнадо», почему мне не страшно, а только страшновато да и любопытно думать о том, что представление скоро окончится, упадёт занавес и наступит темнота?
— Понимаю, — сдержанно сказал Иван.
Он не стал говорить Андрею Дзю, что нечто подобное испытывает каждый впечатлительный, а стало быть и незаурядный космонавт, побывавший на чужих планетах, похожих на Землю. Находясь там, порою трудно отделаться от навязчивой мысли, что все происходящее с тобою сейчас — всего лишь сон, который грезится тебе в родном доме. А вернувшись на Землю, иногда ловишь себя на пугающей мысли — не сон ли то, что ты видел на Орнитерре или планете Шутников?
— Там, на Уикте, я ещё не был стар, — продолжал Дзю. Говорят, я был болен, хотя и не догадывался об этом. Почему же не догадывался? Догадывался! Если бы я не владел искусством догадки, разве бы я сидел сейчас перед тобой, командир, когда мне три года осталось до ста лет? Догадывался, но ничего не мог с собой поделать. И когда Пламен вывалил передо мной ворох уиктянских загадок, не выдержал и рассказал ему о своих мыслях, о ландшафтных декорациях вокруг нас, о животных-марионетках, управляемых не то злодеем, не то насмешником.
Старый космонавт перехватил удивлённый взгляд Лобова и тихонько засмеялся.
— Ты думал, что это фантазии Пламена? Все так думали и думают! Я не стал разубеждать: сил для этого нужно много, а толку — никакого. Да и как не старайся, всех не переубедишь.
Андрей Дзю умолк, улыбка медленно сошла с его лица, будто угасла.
— Пламен был настоящий космонавт — отважный и добрый. И специалист отменный! Вот осторожности ему не хватало. Это не беда, не всем осторожность дана от рождения. К иным она приходит с годами. Не учёл я тогда, что этих лет у Пламена маловато! Выложил я ему все свои бредни, в которые и сам-то по-настоящему не верил. Уж очень мне хотелось, чтобы он не замыкался в биологическом профессионализме, а сделал первый шаг в сторону мудрости. Без неё нельзя стать первопроходцем! Я любил Пламена как сына и прочил его себе на смену. А Пламен обеспокоился. Ему хотелось завтра же доказать мне, что мои бредни — это бредни! И что у квазиполиков-животных мозг совмещён с централизованным генотипом, а нервная система — с генетической системой, по которой к каждой псевдоклетке и подаётся необходимая доза наследственной информации. Сходство чужих планет с Землёй завораживает, ты это хорошо знаешь, сынок. Заворожила Уикта Пламена! Забыл он о том, что это не Земля и что всякий новый шаг по этой планете грозит неожиданностями, которые человеку знать ещё не дано. Э, да что говорить об этом!
Дзю оборвал свою, похожую на пересказ только что оборванного сновидения речь и сердито посмотрел на Лобова, точно это именно он был виноват в случившемся на Уикте.
— Ты плакал когда-нибудь? — вдруг спросил он и, видя, что Лобов не вполне понимает его, уточнил: — По-настоящему, как плачут женщины? Плачут, ничего не видя вокруг?
— Нет, так я не плакал.
— А я плакал, один раз. Когда взорвалась «Надежда» и вместе с нею погиб Пламен Делчев. Я плакал так, что ничего не видел и перестал понимать, где я и что со мной. Я плакал не только потому, что любил Пламена как сына! Я плакал и потому, что остался на этой чужой планете один. Без связи. Без шлюпа. Без надежды снова увидеть людей и Землю. Мне было жутко, как это бывает в детстве. Когда проснёшься в темноте и не можешь понять, где дверь, где окно. И где ты вообще находишься! Мне было жутко, как в детстве. И хотя я был не ребёнком, а Андреем Дзю, я знал, что никто меня не видит, никто не узнает, как я плачу. Вот я и дал себе волю!
— Я понимаю, — глухо сказал Иван.
Он и правда понимал. Каждый космонавт, оставаясь один на один с чужим миром далеко от Земли, знает мучительное чувство жути, которое человек обычно испытывает только в сновидениях. А если при этом сознаёшь, что нет надежд на возвращение? Наверное, не все при этом плачут. Некоторые сходят с ума. Другие кончают самоубийством. Третьи…
— Если бы ты не понимал, я бы и рассказывать тебе не стал, Иван Лобов. — В угольных глазах Андрея Дзю обозначилась некая ироничность. — Судьба любит шутить с нами! Я думал, что меня никто не видит, а меня видели. И хотя трудно придумать в мире разума что-нибудь более непохожее, чем люди и моноциты, они поняли моё отчаяние, моё горе. И пожалели меня. Тук потом признался, что если бы в тот злополучный день я не горевал так сильно и откровенно, моноциты умертвили бы меня. Ведь в их глазах я был виновником гибели двух их собратьев. Собратьев, пошедших на великий подвиг и для раскрытия тайны неведомого забравшихся внутрь громады, упавшей с неба.
Старый космонавт помолчал и уже спокойнее продолжал свой рассказ:
— Месяцы, что прошли до знакомства с Туком, я прожил как во сне. Не в том смысле, что не помню себя. Помню! Я боялся сойти с ума, изо всех сил держал себя в руках и искал, искал разумных, запустивших маршевый двигатель «Надежды». И все-таки, как сон! Все дни похожи, а потому слились в один долгий день. Время будто остановилось! Это пугало. Мне снились земные сны! И я порой сомневался, может, мои сны — это и не сны вовсе, а действительность, путающаяся в больном мозгу? А Уикта — сон. Длинный, тяжёлый сон. Сон — и ничего больше! Потом, когда я познакомился с Туком и другими моноцитами, когда я научил говорить их на земном языке, стало легче. А когда я пообвык в их обществе, присмотрелся, стало и вовсе хорошо. Человек — существо привычливое! — Андрей Дзю пожал сухими плечиками и взглянул на Ивана недоуменно и в то же время хитренько. — Ты не поверишь, сынок, но когда на Уикту прилетели спасатели, они показались мне уродами. Сколько лишнего! Ходули-ноги, щупальца-руки, зубастый рот. То ли дело мои моноциты! Круглые шары, ничего лишнего. Надо — выбросит ручки, а как они сделают своё дело, спрячет, будто их и не было. Надо — плюнет импульсом света, что твой лучевой пистолет, пугнёт врага. А перейдёт на генерацию, так что пищу готовить, что тоннель пробивать, — одинаково хорошо.
Старик замолчал, глядя перед собой и позабыв о существовании Лобова. Пауза затягивалась. Чтобы напомнить о себе, Иван приподнялся и снова сел, переменив позу.
— Что тебе, сынок?
Глаза у Дзю были пустые. С чувством щемящей жалости Лобов понял, что старик забыл о знакомстве, забыл о разговоре: он смотрел на Ивана как на чужого человека, только что появившегося в беседке. Вспомнив наставления самого Андрея Дзю, мимоходом высказанные им самим, Иван представился:
— Я командир патрульного корабля «Торнадо», Иван Лобов.
Припухшие веки старика дрогнули, угольки глаз сверкнули мыслью.
— Иван Лобов, как же! — В глазах скользнуло и пропало беспокойство. — Мы славно поговорили с тобой, Иван Лобов. Иль пригрезилось мне? У стариков ведь, что явь, что сон, не сразу и разберёшь.
— Нет, Андрей Андреевич, не пригрезилось.
— С тобой хорошо говорить, сынок. Ты спокойный, терпеливый. Не суетишься, как другие. По делу ведь ко мне, угадал?
— Угадали. Я на Уикту собираюсь. Вот и пришёл к вам за советом.
Старик молчал, заново разглядывая Ивана. Потом вздохнул:
— Чего врёшь? Уикта для экспедиций закрыта! Или перемены какие?
— Я пойду так. — Иван провёл рукой по телу. — Без оружия, без скафандра, с непокрытой головой. Так можно.
— И не боишься?
— Боюсь.
— И все-таки пойдёшь?
— Пойду. Надо!
Старый космонавт одобрительно мотнул головой, повозился, устраиваясь в кресле поудобнее, и потребовал:
— Расскажи.
Андрей Дзю умел не только говорить, он умел и слушать. И по глазам его Иван видел, что мысль его работает сейчас остро: он не только слушает, но и цепко идёт вслед за его словами. Ни разу он не перебил Ивана, лишь подталкивал его, когда он умолкал, сомневаясь, не потерял ли старик нити его мысли. Только когда Иван, уже завершая свой рассказ, заикнулся о том, что, может быть, и не придётся идти на Уикту, может быть, Лена уговорит Мира Сладки ждать помощи на «Антаресе», Дзю перебил его:
— Не уговорит!
— Почему?
— Я не знаю Мира Сладки, зато знаю лоцманов. Храбрые ребята, пилоты знатные. Но как сказать? Ремесленники! Понимаешь, Иван Лобов? Не в обиду им скажу, нет в них искры Божьей и высокой веры. Лена, вот, точно ждать тебя собирается. Она в тебя верит! И знает, кто ты такой есть, командир «Торнадо» Иван Лобов. А Мир Сладки знать того, что ей ведомо, не может. Да и знай он, как он поверит в чудеса? Не поверит! А он командир. Уйдёт он на Уикту, это точно.
— Я и готовлюсь к Уикте.
— Верно делаешь, командир. Уикты ты не бойся! Я, командир «Антареса», тебе помогу. Дело твоё свято! Грех не помочь.
Глава 13
Мысль Лобова о том, что Лену Зим и Мира Сладки следует искать за границами Галактики — на Уикте, оказалась для Всеволода Онегина неожиданной. Он надолго задумался, покручивая в пальцах трехгранную ножку резного бокала и время от времени испытующе поглядывая на Лобова холодноватыми синими глазами. Иван был спокоен. Он рассеянно жевал сандвичи, вряд ли обращая внимание на то, что он ест, думал о своём и ждал, что ему ответит старый товарищ — начальник дальнего космофлота Земли.
— В этом есть смысл, — сказал наконец Всеволод. — Смысл есть, хотя шансы на удачу, прямо скажем, невелики.
Иван кивнул:
— Знаю. И все-таки, хочу попытаться.
— Понимаю. Тогда поговорим о технических деталях.
— Поговорим.
Иван отдавал инициативу Снегину. Чуждый многословию, он предпочитал отвечать на вопросы, пусть самые каверзные, а не краснобайствовать, излагая задуманное во всех деталях и тонкостях, которые живое дело потом все равно поломает. Всеволод, знающий Лобова так же хорошо, как и самого себя, а может быть, и лучше — в чужую душу проще заглядывать, не так страшно, улыбнулся уголками чётко очерченных губ.
— До Уикты на форсаже не дойдёшь — двигатели не выдержат. Максимально крейсерская скорость — вот самое большее, что ты сможешь себе позволить. А это два с половиной года по рукаву Ориона! Вынь да положь.
— Можно пойти не на рейдере, а на патрульном корабле. Тогда будет уже не два с половиной, а всего два года, — возразил Иван.
— У патрульного корабля для такого рейда не хватит ни энергии, ни жизненных запасов.
— В эллингах центральной лунной базы готовится к ходовым испытаниям гиперсветовой корабль нового образца — дальний патрульный. У него для полёта на Уикту хватит и энергии, и жизненных запасов.
— Знаю, — перебил Снегин. — Но он ещё не испытан.
— Я готов испытать его на марше по рукаву Ориона.
— Лихо! — Снегин некоторое время разглядывал товарища. В нарушение всех существующих обязательных правил и инструкций.
— Я готов рискнуть. Да и риск невелик! Ведь «Перун» уже испытан на коротких маршах. Дальние ходовые испытания больше формальность, чем настоящая необходимость. Дань традициям!
— И безопасности полётов.
— Я же сказал, что готов рискнуть. — Иван был само терпение.
— Поэтому ты и не берёшь с собой Клима с Алексеем?
По губам Лобова скользнула лёгкая, едва уловимая чужому взгляду улыбка. Но чуткий Всеволод её заметил и насторожился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
На этот счёт у психологов были разные, по-своему убедительно обоснованные мнения. Но наиболее распространённое, разделявшееся и штабом дальнего космофлота, сводилось, в принципе, к тому, что у Андрея Дзю произошла активизация древней, так называемой родовой, или генетической памяти, которая у психически нормального человека заторможена, создавая лишь слабый, эмоциональный фон при восприятии действительности. Лишь во сне иногда снимаются эти тормоза! И тогда человек видит странные, увлекательные и пугающие сны: он видит пейзажи, города, человеческие лица, никогда не виденные им наяву и в то же время до боли знакомые. У Андрея же Дзю родовая память отчасти растормаживалась и во время бодрствования. Отсюда — староуральские акценты его речи, отсюда смешение настоящего с близким и давним прошлым. Именно это и заставляло психологов сомневаться в полной психической полноценности Андрея Дзю, подрывая доверие к достоверности его информации.
Лобову было отрадно узнать, что Ян Кирсипуу, мнение которого он ценил очень высоко, общепринятой точки зрения на психическое состояние Андрея Дзю не разделял. Кирсипуу считал, что старый хитрован и теперь хитрит, только на новый лад. Маску уральского деда Дзю надел специально. Старику живётся скучновато, вот он и затеял приглянувшуюся ему игру. К тому же маска нарочитой простоватости позволяла ему легко уходить от ответов на те вопросы, на которые он не хотел или не мог отвечать. Кирсипуу был убеждён, что за пределами провалов памяти, когда старый космонавт порою терялся в различиях между сном, грёзой и явью, Андрей Дзю был вполне нормальным человеком с острым умом и цепкой ещё памятью. Но он хитрит! Он относится к уиктянским моноцитам, как к своим братьям, а может быть, и детям. Старый космонавт боится за их судьбу. И какие-то ключи для установления доверительных контактов с ними хранит при себе.
— У тебя есть жена, Иван Лобов? — вдруг спросил Дзю.
Иван надолго задумался, прежде чем ответить.
— Есть.
— А дети?
— Детей нет.
— Что так?
Лобов хотел было спросить — разве вы сами не знаете? Но, спохватившись, пояснил:
— Детей теперь рожают либо в молодости, в начале жизни, живут для детей, либо уже после сорока, когда дело жизни положено и можно передохнуть.
— Поздновато — после сорока! А как быть? У меня вот не было ни жены, ни детей. Все клал, как ты говоришь, дело своей жизни. А как положил и оглянулся, — уже старик! И само дело это — будто в тумане: что видно, что ещё угадываешь, когда поднатужишься, а что и совсем кануло, будто и не было его никогда. — Приглядываясь к Лобову, старый космонавт спросил: — Ты замечал, Иван Лобов, что маленькие дети похожи друг на друга? Когда совсем маленькие, так и не поймёшь мальчик ли, девочка, замечал?
Иван кивнул.
— Вот и старики похожи друг на друга. Не так сильно, как дети, но похожи. Может, только гении да подлецы сильно разнятся от других, да сколько их, гениев-то да подлецов? А так — похожи! Выцветает человек к старости, выветривается. Видел статуи из песчаника, веками стоявшие под ветром пустынь? Сглажены у них черты, выдуты, потому и трудно отличить одну от другой. Так и человек, сглаживается под ветром жизни, выцветает. И мир, что видит он вокруг, выцветает в его глазах, черно-белым каким-то становится, хотя и видишь его краски. Краски, а не настоящий, живой цвет, как в детстве и юности! И мир из-за этого кажется ненастоящим. Будто не жизнь видишь, а представление в театре, где декорации сляпали кое-как. И чувствуешь, скоро занавес закроется, погаснут софиты и воцарится вечный мрак! — Андрей Дзю присмотрелся к Лобову и улыбнулся самыми кончиками губ. — Страшно?
— Страшновато, — подтвердил Иван.
— Вот! Когда не настоящая жизнь, а театр, так не страшно, а страшновато. Раз театр, то представление должно когда-нибудь закончиться. Обязательно! Актёры устанут, декорации поломаются. Любопытно, какой конец у представления. Какой уж тут страх! Хотя, чего зря говорить, — страшновато!
Старик проницательно взглянул на Лобова:
— Ты ведь по Уикту пришёл ко мне, Иван Лобов?
— Так, Андрей Андреевич.
— И ты туда же! Всем нужна Уикта. — Дзю задумался, постукивая пальцами по подлокотникам кресла. — Знаешь, Иван Лобов, первый раз мир показался мне ненастоящим, похожим на театр не здесь, а на Уикте. Как наваждение! И полет по рукаву Ориона, и крылатая Галактика, и сама Уикта со своими лугами, лесами и зверями, — все казалось мне представлением и театральными декорациями. И с той поры я не могу избавиться от этого чувства! Порой кажется, что я и не на Земле вовсе, а по-прежнему на Уикте. Прилёт спасателей на «Спике», возвращение на Землю, лечение — все это сон. А беседка, дом и все остальное — декорации, сделанные моими друзьями-моноцитами, чтобы легче жилось на покое, когда пользы от меня никакой! Может быть, ты — вовсе и не Иван Лобов, а Тук или Добрыня, принявшие твой облик, чтобы немножко развлечь меня. Понимаешь теперь, командир «Торнадо», почему мне не страшно, а только страшновато да и любопытно думать о том, что представление скоро окончится, упадёт занавес и наступит темнота?
— Понимаю, — сдержанно сказал Иван.
Он не стал говорить Андрею Дзю, что нечто подобное испытывает каждый впечатлительный, а стало быть и незаурядный космонавт, побывавший на чужих планетах, похожих на Землю. Находясь там, порою трудно отделаться от навязчивой мысли, что все происходящее с тобою сейчас — всего лишь сон, который грезится тебе в родном доме. А вернувшись на Землю, иногда ловишь себя на пугающей мысли — не сон ли то, что ты видел на Орнитерре или планете Шутников?
— Там, на Уикте, я ещё не был стар, — продолжал Дзю. Говорят, я был болен, хотя и не догадывался об этом. Почему же не догадывался? Догадывался! Если бы я не владел искусством догадки, разве бы я сидел сейчас перед тобой, командир, когда мне три года осталось до ста лет? Догадывался, но ничего не мог с собой поделать. И когда Пламен вывалил передо мной ворох уиктянских загадок, не выдержал и рассказал ему о своих мыслях, о ландшафтных декорациях вокруг нас, о животных-марионетках, управляемых не то злодеем, не то насмешником.
Старый космонавт перехватил удивлённый взгляд Лобова и тихонько засмеялся.
— Ты думал, что это фантазии Пламена? Все так думали и думают! Я не стал разубеждать: сил для этого нужно много, а толку — никакого. Да и как не старайся, всех не переубедишь.
Андрей Дзю умолк, улыбка медленно сошла с его лица, будто угасла.
— Пламен был настоящий космонавт — отважный и добрый. И специалист отменный! Вот осторожности ему не хватало. Это не беда, не всем осторожность дана от рождения. К иным она приходит с годами. Не учёл я тогда, что этих лет у Пламена маловато! Выложил я ему все свои бредни, в которые и сам-то по-настоящему не верил. Уж очень мне хотелось, чтобы он не замыкался в биологическом профессионализме, а сделал первый шаг в сторону мудрости. Без неё нельзя стать первопроходцем! Я любил Пламена как сына и прочил его себе на смену. А Пламен обеспокоился. Ему хотелось завтра же доказать мне, что мои бредни — это бредни! И что у квазиполиков-животных мозг совмещён с централизованным генотипом, а нервная система — с генетической системой, по которой к каждой псевдоклетке и подаётся необходимая доза наследственной информации. Сходство чужих планет с Землёй завораживает, ты это хорошо знаешь, сынок. Заворожила Уикта Пламена! Забыл он о том, что это не Земля и что всякий новый шаг по этой планете грозит неожиданностями, которые человеку знать ещё не дано. Э, да что говорить об этом!
Дзю оборвал свою, похожую на пересказ только что оборванного сновидения речь и сердито посмотрел на Лобова, точно это именно он был виноват в случившемся на Уикте.
— Ты плакал когда-нибудь? — вдруг спросил он и, видя, что Лобов не вполне понимает его, уточнил: — По-настоящему, как плачут женщины? Плачут, ничего не видя вокруг?
— Нет, так я не плакал.
— А я плакал, один раз. Когда взорвалась «Надежда» и вместе с нею погиб Пламен Делчев. Я плакал так, что ничего не видел и перестал понимать, где я и что со мной. Я плакал не только потому, что любил Пламена как сына! Я плакал и потому, что остался на этой чужой планете один. Без связи. Без шлюпа. Без надежды снова увидеть людей и Землю. Мне было жутко, как это бывает в детстве. Когда проснёшься в темноте и не можешь понять, где дверь, где окно. И где ты вообще находишься! Мне было жутко, как в детстве. И хотя я был не ребёнком, а Андреем Дзю, я знал, что никто меня не видит, никто не узнает, как я плачу. Вот я и дал себе волю!
— Я понимаю, — глухо сказал Иван.
Он и правда понимал. Каждый космонавт, оставаясь один на один с чужим миром далеко от Земли, знает мучительное чувство жути, которое человек обычно испытывает только в сновидениях. А если при этом сознаёшь, что нет надежд на возвращение? Наверное, не все при этом плачут. Некоторые сходят с ума. Другие кончают самоубийством. Третьи…
— Если бы ты не понимал, я бы и рассказывать тебе не стал, Иван Лобов. — В угольных глазах Андрея Дзю обозначилась некая ироничность. — Судьба любит шутить с нами! Я думал, что меня никто не видит, а меня видели. И хотя трудно придумать в мире разума что-нибудь более непохожее, чем люди и моноциты, они поняли моё отчаяние, моё горе. И пожалели меня. Тук потом признался, что если бы в тот злополучный день я не горевал так сильно и откровенно, моноциты умертвили бы меня. Ведь в их глазах я был виновником гибели двух их собратьев. Собратьев, пошедших на великий подвиг и для раскрытия тайны неведомого забравшихся внутрь громады, упавшей с неба.
Старый космонавт помолчал и уже спокойнее продолжал свой рассказ:
— Месяцы, что прошли до знакомства с Туком, я прожил как во сне. Не в том смысле, что не помню себя. Помню! Я боялся сойти с ума, изо всех сил держал себя в руках и искал, искал разумных, запустивших маршевый двигатель «Надежды». И все-таки, как сон! Все дни похожи, а потому слились в один долгий день. Время будто остановилось! Это пугало. Мне снились земные сны! И я порой сомневался, может, мои сны — это и не сны вовсе, а действительность, путающаяся в больном мозгу? А Уикта — сон. Длинный, тяжёлый сон. Сон — и ничего больше! Потом, когда я познакомился с Туком и другими моноцитами, когда я научил говорить их на земном языке, стало легче. А когда я пообвык в их обществе, присмотрелся, стало и вовсе хорошо. Человек — существо привычливое! — Андрей Дзю пожал сухими плечиками и взглянул на Ивана недоуменно и в то же время хитренько. — Ты не поверишь, сынок, но когда на Уикту прилетели спасатели, они показались мне уродами. Сколько лишнего! Ходули-ноги, щупальца-руки, зубастый рот. То ли дело мои моноциты! Круглые шары, ничего лишнего. Надо — выбросит ручки, а как они сделают своё дело, спрячет, будто их и не было. Надо — плюнет импульсом света, что твой лучевой пистолет, пугнёт врага. А перейдёт на генерацию, так что пищу готовить, что тоннель пробивать, — одинаково хорошо.
Старик замолчал, глядя перед собой и позабыв о существовании Лобова. Пауза затягивалась. Чтобы напомнить о себе, Иван приподнялся и снова сел, переменив позу.
— Что тебе, сынок?
Глаза у Дзю были пустые. С чувством щемящей жалости Лобов понял, что старик забыл о знакомстве, забыл о разговоре: он смотрел на Ивана как на чужого человека, только что появившегося в беседке. Вспомнив наставления самого Андрея Дзю, мимоходом высказанные им самим, Иван представился:
— Я командир патрульного корабля «Торнадо», Иван Лобов.
Припухшие веки старика дрогнули, угольки глаз сверкнули мыслью.
— Иван Лобов, как же! — В глазах скользнуло и пропало беспокойство. — Мы славно поговорили с тобой, Иван Лобов. Иль пригрезилось мне? У стариков ведь, что явь, что сон, не сразу и разберёшь.
— Нет, Андрей Андреевич, не пригрезилось.
— С тобой хорошо говорить, сынок. Ты спокойный, терпеливый. Не суетишься, как другие. По делу ведь ко мне, угадал?
— Угадали. Я на Уикту собираюсь. Вот и пришёл к вам за советом.
Старик молчал, заново разглядывая Ивана. Потом вздохнул:
— Чего врёшь? Уикта для экспедиций закрыта! Или перемены какие?
— Я пойду так. — Иван провёл рукой по телу. — Без оружия, без скафандра, с непокрытой головой. Так можно.
— И не боишься?
— Боюсь.
— И все-таки пойдёшь?
— Пойду. Надо!
Старый космонавт одобрительно мотнул головой, повозился, устраиваясь в кресле поудобнее, и потребовал:
— Расскажи.
Андрей Дзю умел не только говорить, он умел и слушать. И по глазам его Иван видел, что мысль его работает сейчас остро: он не только слушает, но и цепко идёт вслед за его словами. Ни разу он не перебил Ивана, лишь подталкивал его, когда он умолкал, сомневаясь, не потерял ли старик нити его мысли. Только когда Иван, уже завершая свой рассказ, заикнулся о том, что, может быть, и не придётся идти на Уикту, может быть, Лена уговорит Мира Сладки ждать помощи на «Антаресе», Дзю перебил его:
— Не уговорит!
— Почему?
— Я не знаю Мира Сладки, зато знаю лоцманов. Храбрые ребята, пилоты знатные. Но как сказать? Ремесленники! Понимаешь, Иван Лобов? Не в обиду им скажу, нет в них искры Божьей и высокой веры. Лена, вот, точно ждать тебя собирается. Она в тебя верит! И знает, кто ты такой есть, командир «Торнадо» Иван Лобов. А Мир Сладки знать того, что ей ведомо, не может. Да и знай он, как он поверит в чудеса? Не поверит! А он командир. Уйдёт он на Уикту, это точно.
— Я и готовлюсь к Уикте.
— Верно делаешь, командир. Уикты ты не бойся! Я, командир «Антареса», тебе помогу. Дело твоё свято! Грех не помочь.
Глава 13
Мысль Лобова о том, что Лену Зим и Мира Сладки следует искать за границами Галактики — на Уикте, оказалась для Всеволода Онегина неожиданной. Он надолго задумался, покручивая в пальцах трехгранную ножку резного бокала и время от времени испытующе поглядывая на Лобова холодноватыми синими глазами. Иван был спокоен. Он рассеянно жевал сандвичи, вряд ли обращая внимание на то, что он ест, думал о своём и ждал, что ему ответит старый товарищ — начальник дальнего космофлота Земли.
— В этом есть смысл, — сказал наконец Всеволод. — Смысл есть, хотя шансы на удачу, прямо скажем, невелики.
Иван кивнул:
— Знаю. И все-таки, хочу попытаться.
— Понимаю. Тогда поговорим о технических деталях.
— Поговорим.
Иван отдавал инициативу Снегину. Чуждый многословию, он предпочитал отвечать на вопросы, пусть самые каверзные, а не краснобайствовать, излагая задуманное во всех деталях и тонкостях, которые живое дело потом все равно поломает. Всеволод, знающий Лобова так же хорошо, как и самого себя, а может быть, и лучше — в чужую душу проще заглядывать, не так страшно, улыбнулся уголками чётко очерченных губ.
— До Уикты на форсаже не дойдёшь — двигатели не выдержат. Максимально крейсерская скорость — вот самое большее, что ты сможешь себе позволить. А это два с половиной года по рукаву Ориона! Вынь да положь.
— Можно пойти не на рейдере, а на патрульном корабле. Тогда будет уже не два с половиной, а всего два года, — возразил Иван.
— У патрульного корабля для такого рейда не хватит ни энергии, ни жизненных запасов.
— В эллингах центральной лунной базы готовится к ходовым испытаниям гиперсветовой корабль нового образца — дальний патрульный. У него для полёта на Уикту хватит и энергии, и жизненных запасов.
— Знаю, — перебил Снегин. — Но он ещё не испытан.
— Я готов испытать его на марше по рукаву Ориона.
— Лихо! — Снегин некоторое время разглядывал товарища. В нарушение всех существующих обязательных правил и инструкций.
— Я готов рискнуть. Да и риск невелик! Ведь «Перун» уже испытан на коротких маршах. Дальние ходовые испытания больше формальность, чем настоящая необходимость. Дань традициям!
— И безопасности полётов.
— Я же сказал, что готов рискнуть. — Иван был само терпение.
— Поэтому ты и не берёшь с собой Клима с Алексеем?
По губам Лобова скользнула лёгкая, едва уловимая чужому взгляду улыбка. Но чуткий Всеволод её заметил и насторожился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20