Когда он размышлял о том, как сберечь каждый пенни, пронеслись первые грозные слухи (настигли они его в Шанхае), а за этими слухами последовал великий крах.
Ужас, сомнение, негодование, - через все это он прошел и наконец должен был признать тот факт, что никакого наследства он оставить не может.
Его подстерегала еще одна катастрофа: неудачник там, в Мельбурне, отказался от своей проигрышной игры и окончательно сел на мель - на этот раз в кресло инвалида. "Он никогда не сможет ходить", - написала его жена. Впервые за всю свою жизнь капитан Уолей почувствовал растерянность.
Теперь "Красавице" пришлось всерьез взяться за работу. Речь шла уже не о том, чтобы поддержать славу Гарри Уолея Сорви головы или снабдить старика карманными деньгами, новым костюмом и несколькими сотнями первосортных сигар, за которые он платил по счету в конце года. Он должен был сократить расходы и отпускать самую незначительную сумму на позолоту резьбы на носу и корме "Красавицы".
Тогда глаза его открылись, и он увидел, какие грандиозные перемены произошли в мире. От прошлого остались только знакомые имена, но вещи и люди, какие он знал раньше, исчезли. "Гарднер, Патисон и К°" все еще красовалось на стенах складов, на медных дощечках и витринах, на набережных и в деловых кварталах многих восточных портов, но в фирме уже не было ни Гарднера, ни Патисона. В частной конторе фирмы капитан Уолей уже не мог более рассчитывать на радушный прием, удобное кресло и выгодную сделку, какую предлагали старому другу в память былых услуг. Зятья Гарднера сидели за конторками в той самой комнате, куда капитан, давно уже не служивший в фирме, всегда имел доступ при старике Гарднере. Их суда были украшены теперь желтыми трубами с черными верхушками, и в конторе имелось расписание рейсов, похожее на расписание трамваев. Декабрьские и июньские ветры не имели для них значения; их капитаны (прекрасные молодые люди - в этом он не сомневался) были, конечно, знакомы с островом Уолей, ибо не так давно правительство поставило белый маяк на северном конце острова (и красный - у рифа Кондор), но они удивились бы чрезвычайно, если бы узнали, что Уолей во плоти все еще существует, - капитан Уолей, старик, блуждающий по свету и пытающийся подцепить груз для своего маленького барка.
И всюду было то же самое. Ушли люди, которые, услышав его имя, кивали одобрительно и считали своим долгом сделать что-нибудь для Гарри Уолея Сорви головы. Не представлялось больше благоприятных случаев, какими он мог бы воспользоваться; рассеялась белокрылая стая клипперов, живших буйно, по воле ветра, и сколачивавших состояние из пены морской. В мире, где надежда получить барыш очень невелика, в мире, где свободных судов вдвое больше, чем грузов, а жалкие фрахты перехватываются по телеграфу за три месяца вперед, - в этом мире человеку, который скитается на авось со своим маленьким барком, не приходится рассчитывать на удачу, да вряд ли и на место под солнцем.
С каждым годом ему приходилось все труднее. Дочери он мог посылать ничтожные суммы, и это причиняло ему страдания. Между тем он ограничил себя шестью сигарами в день, да и то второсортными. О своих затруднениях он никогда ей не говорил, а она не распространялась на тему о своих лишениях. Друг другу они доверяли и не нуждались в объяснениях, а их взаимное понимание не требовало изъявлений благодарности и сожалений. Он был бы неприятно удивлен, если бы ей пришло в голову поблагодарить его, но считал вполне естественным ее сообщение о том, что ей нужны двести фунтов.
В порт, где была зарегистрирована "Софала", он ввел "Красавицу" с балластом, собираясь поискать фрахт, и тут получил ее письмо. Смысл письма был тот, что не стоит прикрашивать факты. Единственный выход - сдавать комнаты с пансионом; по ее мнению, это дело могло пойти. Поэтому она считала возможным откровенно сообщить ему, что для начала ей хватило бы двухсот фунтов. Он поспешно разорвал конверт на палубе, где вручил ему письмо посыльный судового поставщика, явившийся с письмами в тот момент, когда "Красавица"
бросила якорь. Во второй раз за всю свою жизнь капитан Уолей пришел в ужас и остановился как вкопанный у двери каюты, а письмо дрожало в его руке. Сдавать комнаты с пансионом! Двести фунтов для начала! Единственный выход! А он не знал, где ему достать двести пенсов.
Всю ночь капитан Уолей шагал по полуюту своего ставшего на якорь судна, словно собирался подойти к берегу в густой туман и не мог определить положение после многих серых дней, когда не видно ни солнца, ни луны, ни звезд. В черной ночи мерцали путеводные огоньки маяков и прямые линии огней на берегу, а вокруг "Красавицы" огни судов отбрасывали трепещущие полосы на воду рейда. Капитан Уолей не видел и проблеска света, пока не рассвело, а тогда он заметил, что одежда его насквозь пропитана росой.
Судно проснулось. Он остановился, погладил свою влажную бороду и устало спустился с полуюта. При виде его старший помощник, сонно бродивший по шканцам, застыл с разинутым ртом, не закончив утреннего зевка.
- Доброе утро! - торжественно произнес капитан Уолей и направился в каюту. Но в дверях он приостановился и, не оборачиваясь, сказал: - Где-то в кладовой должен быть пустой деревянный ящик. Он не поломан, а?
Помощник закрыл рот, а потом с недоумением спросил:
- Какой пустой ящик, сэр?
- Большой плоский ящик от портрета, что висит в моей каюте. Распорядитесь, чтобы его вынесли на палубу, и пусть плотник его осмотрит. Он скоро может мне понадобиться.
Помощник стоял неподвижно, пока не услышал, как захлопнулась дверь капитанской каюты в носовой рубке.
Тогда он поманил пальцем второго помощника и сказал ему, что "в воздухе чем-то пахнет".
Когда зазвонил колокольчик, из каюты прогудел властный голос капитана Уолея:
- Садитесь за стол и не ждите меня.
Помощники, заинтригованные, заняли свои места, переглядываясь и перешептываясь через стол. Как! Не будет завтракать? А ведь он, кажется, всю ночь шагал по палубе! Ясно - в воздухе чем-то пахло!
У застекленного люка над их головами, задумчиво склонившимися над столом, покачивались и постукивали три проволочных клетки, в которых беспокойно прыгали голодные канарейки. Помощники слышали, как их "старик" возится в своей каюте. Готовясь сойти на берег, капитан Уолей не спеша, методически заводил хронометры, сметал пыль с портрета покойной жены, доставал из комода чистую белую рубашку. В то утро он не мог проглотить ни куска. Он принял решение продать "Красавицу".
III
Как раз в то время японцы повсюду разыскивали суда, построенные европейцами, и он без труда нашел покупателя, спекулянта, -который предложил низкую цену, но уплатил за "Красавицу" наличными, рассчитывая выгодно ее перепродать. Итак, настал день, когда капитан Уолей вышел из почтовой конторы - одной из наиболее важных почтовых контор на Востоке - и спустился по ступеням, держа в руке клочок.синей бумаги. Это была квитанция заказного письма, заключавшего в себе чек на двести фунтов и адресованного в Мельбурн. Капитан Уолей сунул бумажку в карман жилета, взял в руку палку, которую держал под мышкой, и спустился на улицу.
Это была грязноватая, недавно проложенная улица с примитивными тротуарами и мостовой, устланной мягким слоем пыли. Одним концом упираясь в грязную улицу с китайскими -лавками, неподалеку от гавани, она тянулась на протяжении двух миль среди незастроенных участков и заросших пустырей, похожих на джунгли, и наконец обрывалась у ворот новой "Объединенной компании доков". Незаконченные фасады новых правительственных зданий чередовались с изгородями пустырей, а небо словно удлиняло широкие проспекты. Улица была пустынна; после делового дня туземцы избегали ее, словно опасались, как бы один из тигров, обитающих по соседству с водопроводными сооружениями, на холме, не спустился галопом с гор, чтобы раздобыть себе на ужин какого-нибудь лавочника китайца.
Но капитан Уолей не казался карликом на этой пустынной и широкой улице. Он импонировал своим видом.
Это была одинокая фигура задумавшегося человека; его длинная белая борода походила на бороду пилигрима, а толстая палка напоминала оружие. С одной стороны виднелись приземистые колонны низкого, без всяких украшений портика при новом здании суда; эти колонны были почти скрыты несколькими старыми деревьями. С другой стороны павильон нового колониального казначейства вынес свои крылья до самой улицы. Капитан Уолей, не имевший теперь ни судна, ни крова, вспомнил, как по приезде из Англии он увидел на этом самом месте рыбачью деревушку; несколько хижин со стенами из циновок высились на сваях между тинистой речонкой и грязной тропинкой, которая, извиваясь, уходила в джунгли, и не было здесь никаких доков или водопроводных сооружений.
Нет судна - нет крова. И у бедной его Айви тоже не было крова. Нельзя назвать своим кровом меблированные комнаты, хотя они и могут доставить вам средства к жизни. Он возмущался при мысли о меблированных комнатах. Были у него кое-какие предрассудки, заставлявшие его считать некоторые занятия унизительными. Так, например, он всегда предпочитал плавание на торговых судах (честное, приличное занятие) покупке и продаже товаров, ибо торговля сводится к тому, чтобы кого-нибудь одурачить при сделке, - недостойное состязание в хитрости. Отцом капитана был отставной полковник Уолей, живший на пенсию и имевший очень скудные средства, но прекрасные связи. Когда капитан Уолей был мальчиком, ему часто приходилось слышать, как лакеи в гостиницах, деревенские лавочники и тому подобный мелкий люд величали старого вояку "милордом", ибо внешность у него была аристократическая.
И сам капитан Уолей (он служил бы в королевском флоте, если бы отец не умер, когда сыну еще не исполнилось четырнадцати лет) важной своей осанкой походил на старого заслуженного адмирала. Но сейчас он, словно соломинка в водовороте, затерялся в толпе коричневых и желтых людей, запрудивших улицу; после широкой и пустынной дороги, по которой только что шел капитан, улица эта казалась узкой, как тропинка, и жизнь кипела здесь ключом. Стены домов были голубые; китайские лавки походили на пещеры и логовища; груды всевозможных товаров виднелись во мраке, под аркадами.
Заходящее солнце заливало середину улицы из конца в конец огненным пламенем, похожим на отблеск пожара.
Солнечные лучи падали на темные лица босоногой толпы, на бледно-желтые спины полуголых толкающихся кули, на форменный мундир кавалериста с разделенной посередине бородой и грозными усами - солдата из племени сикхов, стоявшего на страже у ворот полицейского отделения. В красной дымке пыли, поднимаясь высоко над головами толпы, маячил битком набитый вагон трамвая и осторожно пробирался вперед среди потока людей, постоянно давая гудки, словно пароход, разыскивающий путь в тумане.
Капитан Уолей перебрался, как пловец, на другую сторону и, остановившись в тени между стенами запертых лавок, снял шляпу, чтобы освежить лоб. Что-то унизительное связано было с профессией содержательницы меблированных комнат. Говорили, что эти женщины жадны, беспринципны, - боже упаси! - нечестны; и хотя он не презирал никого из своих ближних, но ему казалось делом неподобающим, чтобы кого-нибудь из Уолеев могли в чем-то заподозрить. Однако он ее не упрекал; он верил, что она разделяет его чувства, жалел ее, доверял ее суждению. Утешение он видел в том, что может еще раз ей помочь, но в глубине своей аристократической души он чувствовал, что ему было бы легче, если бы она сделалась швеей. Смутно вспоминал он прочитанное много лет назад трогательное стихотворение, называвшееся "Песнь о рубашке". Что и говорить, прекрасное занятие - складывать песни о бедных женщинах. Внучка полковника Уолея содержит меблированные комнаты! Уф! Он надел шляпу, порылся в карманах, поднес зажженную спичку к концу дешевой сигары и с горечью выпустил облако дыма в лицо миру, преподносившему такие сюрпризы.
В одном он не сомневался; она поистине была дочерью умной матери. Теперь, преодолев боль, вызванную разлукой с судном, он ясно понял, что этот шаг был неизбежен. Быть может, он все время это знал, но даже самому себе не признавался. Но она, там, далеко, должна была почувствовать интуитивно: нашлась у нее смелость посмотреть правде в лицо и высказать правду; благодаря этому-то свойству мать ее и была женщиной, всегда умевшей дать блестящий совет.
Во всяком случае, так должно было кончиться! Хорошо, что она принудила его сделать этот шаг. Через год или два и продать было бы уже невозможно. Чтобы содержать судно в порядке, он с каждым годом все больше запутывался. Он не мог защищаться против коварных происков врагов, но умел мужественно встретить открытую атаку, он походил на утес, который стойко выносит натиск бурного моря и горделиво не ведает того, что предательские волны подмывают его основание. Теперь, когда он расплатился со всеми долгами, исполнил ее просьбу и никому не должен был ни единого пенни, у него оставалось еще пятьсот фунтов, которые он поместил в надежное место. Кроме того, на руках у него имелось около сорока долларов, - этого было достаточно, чтобы уплатить по счету в отеле в том случае, если он не слишком долго будет занимать скромную комнату, где нашел себе приют.
- Эта комната, скудно меблированная, с навощенным полом, выходила на одну из боковых веранд. В отеле - большом кирпичном здании - ветер разгуливал, словно в клетке для птиц, и постоянно слышалось хлопанье тростниковых жалюзи, тревожимых ветром и висевших между выбеленных четырехугольных колонн на веранде, обращенной к морю. Комнаты были высокие, на потолке переваливалась рябь солнечных лучей; периодически повторялись нашествия туристов с какого-нибудь пассажирского парохода, прибывшего в гавань, и в темном, обвеваемом ветром отеле раздавались незнакомые голоса, появлялись и исчезали люди, словно толпы блуждаю- щих теней, которые обречены с головокружительной быстротой носиться вокруг земли, нигде не оставляя по себе воспоминаний. Их болтовня внезапно смолкала; коридоры, где разгуливал ветер, и шезлонги на веранде не видели больше этих людей, вечно стремившихся поглядеть на новый пейзаж или отдыхавших в изнеможении. А капитан Уолей, почтенный и нимало не похожий на тень, оставался чуть ли не один на весь отель, покинутый веселой компанией; он себя чувствовал, как турист, севший на мель и не видящий перед собой никакой цели, как путник, покинутый и бездомный.
Одинокий в своей комнате, он задумчиво курил, поглядывая на два морских сундука, куда спрятано было все, что он мог назвать своим земным достоянием. Карты, свернутые в трубку и засунутые в парусиновый футляр, прислонились в углу; плоский ящик с портретом масляными красками и тремя фотографиями был задвинут под кровать. Капитана Уолея утомило обсуждение условий, утомила необходимость присутствовать при осмотре судна, вся эта деловая процедура. То, что для других было лишь продажей судна, казалось ему знаменательным событием, заставлявшим по-новому взглянуть на жизнь.
Он знал, что после этого судна другого уже не будет, а все надежды молодости, все чувства, достижения, вся деятельность зрелого возраста были неразрывно связаны у него с судами. На многих кораблях он служил; несколько судов было его собственностью; в те годы, когда он отошел от моря, жизнь казалась ему выносимой только потому, что он мог протянуть руку с пригоршней денег и приобрести себе судно. Он волен был чувствовать себя так, как будто ему принадлежали все корабли в мире. Продажа этого судна была делом утомительным; но теперь, когда он окончательно его потерял, когда подписал последнюю бумагу, ему показалось, будто в мире не осталось ни одного корабля, а он покинут на берегу беспредельного океана с семьюстами фунтов в руке.
Твердыми шагами не спеша шел капитан Уолей по набережной, отворачиваясь от знакомого рейда. С того дня, как он впервые вышел в море, народились два поколения моряков, стоявших между ним и всеми этими судами на рейде. Его собственное судно было продано, и он задавал себе вопрос: что же дальше?
Чувство одиночества, опустошенности и утраты словно отняло у него даже душу, навело его на мысль немедленно уехать и поселиться у дочери. "Вот последние мои пенсы, - скажет он ей, - возьми их, милая. А вот твой старый отец: ты должна принять и его".
Но тут он содрогнулся, словно испуганный тем, что скрывалось за этой мыслью. Отступить? Никогда! Если человек очень утомлен, всякий вздор лезет в голову.
Недурной был бы подарок бедной женщине - семьсот фунтов, а в придачу бодрый старик, который, вероятно, протянет еще много лет. Разве не годится он на то, чтобы умереть в упряжи, как любой из юнцов, что командуют этими судами там, на рейде?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17