В конце концов она начала рассказывать о себе, о своей дружбе, о любви к Сеньке и о том, как все-таки трудно девушкам на фронте, особенно если девушка одна среди ребят. Наташа, казалось, слушала внимательно. Однако, когда Вера спросила ее о чем-то, Наташа не ответила. Она думала о себе, о парторге, о матери Уварова и ее соседке, которая поддержала Кирилловну в большом горе и не дала ей упасть, и Наташе хотелось обнять всех этих хороших, умных и добрых людей. Думала Наташа и о разведчиках. Люди эти, огрубевшие на войне, убивавшие и убивающие врагов, -- эти самые люди окружили ее трогательной заботливостью.
-- Страшно неудобно... кругом хлопцы, -- продолжала рассуждать Вера. -Конечно, ведь мы тоже солдаты. Вот некоторые бойцы и относятся к нам только как к солдатам. А ты знаешь, Наташа, мой Семен пропал! -- вдруг сообщила Вера.
-- Как пропал? -- отвлеклась наконец от своих мыслей Наташа.
-- Опять Акима искать... Знаешь, Сеня просто места себе не находит. С ним сейчас и говорить невозможно. Потемнел, худой стал -- просто страшно за него. Ты знаешь, Наташенька, как он любил твоего Акима!.. А тут они еще поссорились с ним из-за чего-то. Вот Сеня и мучается. Боюсь я за него, Наташенька! -- пухлые губы Веры покривились, и была она похожа сейчас на большого ребенка, готового расплакаться.
Наташа, словно очнувшись, порывисто охватила шею девушки и крепко прижала голову Веры к своей груди.
-- Сестренка моя!.. Родная...
В комнату к девушкам заглянул Марченко, но, ничего не сказав, вышел. Появление Наташи в подразделении повлияло на поведение лейтенанта самым лучшим образом. Он как бы вновь стал таким, каким его знали солдаты раньше: энергичным, стремительным, деятельным. Не давал покоя ни себе, ни старшине, ни командиру взвода. Всюду старался навести порядок, хотя и без того было все хорошо налажено. Пинчуку это очень нравилось.
-- З Марченко щось случилось. Не посидит ни одной минуты на месте. Усе хлопочет. Ось якый вин!.. -- говорил старшина Забарову и довольно приглаживал усы.
Вот и сейчас, выйдя от девушек, Марченко отдавал всякие распоряжения. Наташа и Вера услышали его разговор:
-- Где ты был, Ванин?
-- Акима...
-- Ну, что... нет? Ничего не слышно?
Ответа не последовало.
Вера плотнее прижалась к подруге, будто просила у нее извинения: "Прости, Наташа, что я такая счастливая..." Наташа поняла ее состояние, тихо проговорила, гладя голову Веры:
-- Ничего, сестричка моя... -- Глаза ее были сухи, в них будто навсегда померкла вечно живая, бездонная синь.
Вера подбежала к окну, открыла его, чтобы лучше слышать разговор Марченко с Сенькой. Однако командир уже говорил с Забаровым.
-- ...Под Сталинградом я не так действовал. Я бы не позволил... Помнишь Аксай, я там с горсткой разведчиков четыре дня держался... А Песчанку помнишь?
Забаров что-то ответил глухим голосом, и Вера не расслышала его слов. До них вновь донесся резкий голос командира:
-- Назад тоже нужно оглядываться!
-- Оглядываться, но не глядеть все время, -- уже громче заметил Федор, и подруги услышали эти слова.
Разговор на минуту стих. Потом вновь возобновился.
-- Наши готовятся к ночному штурму города. Утром, видно, двинемся дальше. Начальник штаба приказал сдать машину. Передай Ванину, чтобы отогнал ее в автороту.
Услышав об этом, Ванин даже не пытался возражать. Он был уже безразличен к своему "оппель-блитцу".
-- Пускай забирают, -- равнодушно сказал он.
Когда разговоры за окном стихли, а Вера убежала, очевидно к Сеньке, Наташа вновь принялась листать дневник.
Прочла и непонятные слова: "Следует подумать" и еще несколько коротких записей. Из блокнота выпала какая-то бумажка. Наташа наклонилась и подняла ее.
"В партийную организацию разведроты
от ефрейтора Ерофеенко Акима Тихоновича. Заявление", -
прочитала она. Ниже листок оставался чистым. Времени ли не хватило Акиму, заколебался ли он, кто узнает теперь.
Во дворе уже было темно. Накрапывал дождь. Штурмовики, прижатые почти к самой земле тяжелыми, темными тучами, с ревом проносились над крышами домов, возвращаясь с бомбежки. По улице нескончаемой чередой тянулись повозки. Подтягивались куда-то установки гвардейских минометов.
Возле дома, в котором размещались разведчики, шофер из автороты принимал от Сеньки машину.
-- Где ключ? -- спрашивал он, вытирая черной тряпкой масленые руки.
-- Это ты у немцев спроси, -- посоветовал Ванин, который все еще был не в духе.
-- Я у тебя спрашиваю!
-- Слушай, парень, -- серьезно предупредил Сенька,-- уматывайся-ка ты отсюда подобру-поздорову. А то как бы вот этой штукой тебе красоту не попортил. -- И Ванин внушительно повертел в своих руках заводную ручку. Вид его не предвещал ничего хорошего.
-- А цепи у тебя есть? -- сбавив тон, спросил шофер. -- Дождь начинается. Не доеду. Забуксует.
-- Ну, это уж другой разговор. Цепи имеются. В кузове они.
-- А закурить найдется?
-- Нет, брат. У самого уши пухнут.
-- Плохо вы, разведчики, живете. -- Шофер вывернул карманы брюк и стал вытряхивать в газетный обрывок табачную пыльцу, прикрываясь от ветра и дождевых капель подолом гимнастерки. А Ванин следил, много ли наскребет водитель. Оказалось -- немного. Сенька беззвучно выругался и зашагал в глубь двора.
7
На рассвете дивизия Сизова прорвала оборону противника и во взаимодействии с другими частями, при поддержке танков, овладела городом Красноградом; сбивая вражеские заслоны, советские полки устремились на юго-запад к Днепру...
Разведчики, наскоро позавтракав, выстроились во дворе и ждали команды, чтобы тронуться в путь. Крупные дождевые капли катились по маскхалатам, обмывали загорелые, коричневые руки, сжимавшие автоматы. Наташа стояла рядом с Камушкиным. Маленький халат, перепоясанный широким офицерским ремнем, плотно облегал ее стройную, тонкую фигуру.
Марченко дал команду, и рота быстро двинулась со двора.
Пинчук поспешно укладывал на повозки свое хозяйство. В помощь ему был оставлен Ванин.
-- Зараз на Днипро двинем! -- ликовал старшина, подмаргивая Сеньке.-Помогай, Семен. Быстрее соберемось!..
Вечером, уже за городом, разведчики узнали о приказе Главнокомандующего о присвоении их дивизии наименования Красноградской. Сенька приободрился:
-- Имя-то какое, а? Крас-но-град-ская!.. Это тебе не Мерефа! Конечно, и этот город не ахти какой великий, но красивое название имеет. И за это ему наше солдатское спасибо!..
-- Спалылы тильки хвашисты поганючи. Мисто було гарнэ. Сад, а не мисто...
-- Ничего, товарищ старшина, возродится.
-- А як же! -- подтвердил Пинчук. Он словно ждал этого и немедленно стал излагать свои планы на будущее.
Ясно, что, как только кончится война, он, Пинчук, уже немолодой человек, да к тому же еще и голова колгоспу, немедленно вернется домой. Ванину, как полагал Пинчук, придется еще, пожалуй, несколько годков пожить за границей и после войны; надо ведь, чтобы и там был порядок, чтобы люди были людьми, а не черт знает кем, чтобы и там наконец уважалось доброе и великое слово -- народ. В общем Сенька останется в армии. Что же касается его, Пинчука, то он придет домой -- дела его большие ждали в колхозе. Еще до войны начал Петр строить у себя в артели электростанцию -- помешали фашисты. Теперь он обязательно ее построит, и притом большей мощности, чем предполагалось раньше. Восстановит мельницу, маслобойку, крупорушку. И Пинчук не хочет, чтобы колхозники в его селе жили под соломенными крышами. Хватит! Он понастроит им просторные и светлые хаты из кирпича, покроет их крепкой и нарядной черепицей, все дома зальет электричеством, у всех установит радиоприемники, выстроит клуб, -- да что там клуб -- кинотеатр выстроит! А школу, какую школу он соорудит для малышей! Жаль, что погиб Аким. Быть бы ему директором этой школы (хоронилась в Пинчуковом сердце думка: переманить к себе Акима). А к тому времени подрастет посаженный еще до войны сад на трехстах гектарах -- какая же хорошая жизнь будет!..
-- Тильки б нам не мишалы бильшэ, -- закончил изложение своих больших планов Пинчук.
Настроение у всех троих,-- Кузьмич хоть и не принимал участия в беседе, но и его она сильно разволновала, -- стало вдруг таким же светлым и радостным, как была светла и радостна эта ночь -- лунная, многозвездная и теплая. А утро выдалось еще великолепнее -- без единого облака, прозрачно-синее, как в мае, чуть подкрашенное пробивавшимися из-за горизонта лучами пробудившегося солнца. Радовала глаз и окружающая картина: куда ни посмотри -- всюду стояли брошенные и подбитые немецкие машины, танки, бронетранспортеры, пушки. И нашим солдатам плевать на них: стоят они, эти фашистские машины и пушки, смирнехонько, беспомощные, укрощенные. А укротители их сейчас бойко шагают по обочинам дорог, стремясь на запад, к Днепру, за Днепр, к границе... Вот они тянутся цепочками -- люди в обмотках, с помятыми пилотками и в выцветших гимнастерках, не слишком, может быть, деликатные люди, но зато справедливые. Обгоняя обозы и пехоту, взлохмачивая пыль, с ревом и лязгом мчались наши танки, за ними поспевали "катюши", самоходки. А над всем этим проносились эскадрильи самолетов. И все туда же, на юго-запад.
Слева, среди бурьяна, в черных потеках масла и бензина Кузьмич увидел обломки вражеского бомбардировщика.
-- Сбегай, Семен, принеси-ка кусок плексигласа. Лавра мундштуки нам сделает, -- попросил ездовой.
Сегодня он был тщательно выбрит, рыжие усы аккуратно подстрижены. Даже хлястик на его шинели не висел больше на одной пуговице. И Сенька знал: не хотел старый сибиряк, как и все разведчики, выглядеть перед Наташей неряхой. На всех лежало ее светлое, живое отражение.
-- Пошли они к черту, эти мундштуки! -- решительно отказался Сенька, чего с ним никогда не случалось.-- Не хочу руки марать!..
Пинчук и Кузьмич с удивлением посмотрели на ярого трофейщика.
-- А може, сбегаешь, Семен? -- на всякий случай предложил Петр.
-- Коммунизм небось собираешься строить, а сам посылаешь меня за разной гадостью, -- упрекнул Сенька. Но Петр запротестовал:
-- При коммунизме бережливость вдвойне нужна. Вещь-то пропадет, а мы б ее в дило употребили.
Немцы откатывались к Днепру, яростно огрызаясь. Но сдержать советских солдат, которых великая река притягивала, как магнит, они уже не могли. Наши пехотинцы и танкисты врывались в села и города и сбивали неприятеля, вынуждая его к бегству. Все это радовало ехавших на повозке разведчиков.
Но Пинчук скоро изменился в лице, впал в редкую для него угрюмость: справа и слева от дороги, куда ни кинь взгляд, потекли назад сожженные дотла села. Тяжелые, горькие дымы поднимались к небу, застилали светлый горизонт. Едкая гарь, смешанная с терпкими степными запахами, ударяла в ноздри, теребила душу. Черные, обгорелые яблони стояли у дорог, роняя на землю крупные испеченные плоды. Коробились на огородах испаренные тыквы. Босоногие одичавшие ребятишки рылись в золе, у родных пепелищ, собирая для чего-то обгорелые, ненужные гвозди и дверные скобы. Ребята были так подавлены совершившимся, что не могли даже по-детски радоваться приходу освободителей. Пинчук смотрел на этих ребятишек и думал: "Наверное, и моя дочурка вот так же роется в золе у сгоревшей хаты..."
-- Кузьмич, -- тихо проговорил Петр, -- командир роты разрешив мэни заскочить до дому. Я вас скоро догоню. А пока що побудь за мэнэ. Смотри за Лачугою. Отстане ще, бисов сын. Люди щоб булы накормлены... Ну, бувайте!..
Он пожал руки Кузьмичу и Сеньке, тяжело соскочил на землю и пошел напрямик непаханым полем. Он шагал и шагал, осматриваясь вокруг, потеплевшим взором обнимая и лаская степь. Глаза его, мудрые Пинчуковы очи, что-то беспокойно искали. Петр вдруг остановился как вкопанный. Перед ним, заросший диким бурьяном, возвышался полусгнивший землемерный столбик. Отсюда начиналась вспоенная его потом, исхоженная и измеренная вдоль и поперек, родимая, навеки благословенная земля его деревни. Он думал о ней, ворочаясь в сыром окопе, она снилась ему, ею полнилось широкое Пинчуково сердце. Она была его "второй болезнью", о которой хотел и не мог догадаться Сенька там, за Харьковом.
Пинчук стоял, всматриваясь в даль. Неоглядным волнующим морем дрожала перед его отуманенным, заслезившимся взором ширь полей, и невыразимая боль пронзила его грудь: поля были мертвы, заросли злым, колючим осотом, хрустким и вредным молочаем...
Петр шумно вздохнул и пошел дальше. Наконец он увидел родное селение. Оно было сожжено, как сожжены все села на Полтавщине. Но школа, выстроенная Пинчуком, уцелела. Это удивило его и обрадовало. Уже потом он выяснил, что немцы просто не успели ее подпалить. Семьи Пинчука дома не оказалось. От соседей он узнал, что жена и дочка его живы. Находятся у родственников в дальней и глухой деревеньке, которая теперь, наверное, тоже уже освобождена. Петр побродил возле трубы, что осталась от его хаты, и собирался ужe было уходить, когда к нему со всех сторон потянулись редкие односельчане.
-- Та цэ ж наш голова колгоспу! -- подхромал к Пинчуку, выставив вперед аспидно-черную бороду, Ефим Даниленко -- бывший завхоз. -- Какими судьбами?
-- По дорози забиг. Наступаемо... А ты що, Юхим, хвашистам служил? -напрямик спросил Пинчук.
Лицо Ефима стало таким же черным, как его борода.
-- Нет, Петро, не найти в нашем селе таких, которые с фашистами дружбу вели. Был один староста, да и тот недолго голову носил, -- сказала Мария Кравченко, Пинчукова соседка, из третьей бригады. Петр вспомнил, что дважды премировал ее поросенком.
-- Добрэ, колы так. Ну, Юхим, принимайся, чоловиче, за дило! В армию тебя не визьмуть -- хромый та и старый вже. Так от и руководствуй тут. Пока мэнэ нэмае, ты будешь головою. Та щоб колгосп наш на хорошему счету був!.. Приеду, подывлюсь!..
Откровенно говоря, Пинчуку не хотелось ставить Ефима во главе артели: недолюбливал его Петр, еще до войны хотел заменить Ефима другим, более расторопным и смекалистым завхозом, да не успел. Ленив был малость да несообразителен Ефим Даниленко. А что еще хуже -- на водчонку падок. Но сейчас у Петра Тарасовича не было выбора, и он остановился на Ефиме. "Будет плохо работать, переизберут", -- подумал он. И, сам того не замечая, стал давать задания колхозникам:
-- Першым долгом инвентарь соберите. Як що кони у кого е та коровы, зябь начинайте подымать. Помогайте друг другу хаты строить. Конюшни колгоспни до зимы восстановить трэба... И от що, Юхим, я тоби кажу: не справишься ты со всем, як що не построишь саманный завод в нашому колгоспи. Так що завод -- основнэ зараз... Памъятай про цэ.
До полудня ходили они с Ефимом по селу да все планировали. Заглянули в школу.
-- Директор, Иван Петрович, живый? -- спросил Пинчук, поднимаясь по ступенькам.
-- Живой был... Весною до Ковпака пишов.
-- В район почаще навидуйся. Учительок просы. Хлопцям учитыся трэба.
-- Добрэ.
Привычным и родным повеяло на Пинчука в школе.
Вот в этом зале когда-то проходили торжественные собрания, здесь он был частым гостем, сидел непременно за столом президиума на всех выпускных вечерах, тут сам вручал ребятам подарки от колхоза.
Вошли в один класс. Над дверью сохранился номер "7". Петр огляделся. В классе, на полу, увидел фотографию выпускников. Веселые, смеющиеся лица девчат и хлопцев. Среди них, в центре, Иван Петрович, вокруг него молодые учительницы и учителя -- всех их хорошо знал Пинчук. На углу фотографии отпечатался след кованого сапога. Он пришелся как раз на круглое личико девочки, исказил его, вмял косички. И почему-то это было больнее всего видеть Петру. Он поднял фотографию, тщательно ее обтер и бережно уложил в карман. Затем с яростью принялся выбрасывать на улицу через разбитое окно немецкие противогазы, сваленные в углу, и старое темно-зеленое обмундирование. Затем перешел в другой класс и там сделал то же самое. Так он очистил всю школу. Потом вышел на улицу, зачерпнул в школьном колодце бадью воды и умылся. Ефим пригласил Пинчука зайти к нему в дом, которым теперь служил полуобвалившийся погреб, перекусить и отдохнуть. Но Пинчук отказался. Наскоро написал письмо жене и передал завхозу:
-- Нехай не туже. Вернусь в целости.
Потом долго думал, что еще наказать завхозу. Вспомнил:
-- В Марьевку сходи. Посоветуйся з головою. Може, пидмогнэтэ друг другу. У него, мабуть, кони е. Вин чоловик хитрый. Спрятав, може, от нимца!.. Сходи в райком. Хай коммунистив дадут. Чоловика два хотя б, щоб помогли тоби...
Петр собрался уходить. Еще раз оглянулся вокруг. Там, где когда-то были густые вишневые сады, теперь торчал обгорелый черный кустарник. Сердце солдата сжалось.
-- Надиюсь на тэбэ, Юхим, гляди тут за хозяйством, -- сказал он и, вдруг вспомнив о старом Силантии, о долгой беседе с ним, подумал: "Вот бы кого мэни завхозом-то". -- Так гляди же, Юхим!.. -- густые усы Пинчука шевельнулись, он их прикрыл зачем-то своей огромной ладонью.
-- Добра!.. -- сказал Ефим.
И утопил лицо Петра в своей аспидной бороде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
-- Страшно неудобно... кругом хлопцы, -- продолжала рассуждать Вера. -Конечно, ведь мы тоже солдаты. Вот некоторые бойцы и относятся к нам только как к солдатам. А ты знаешь, Наташа, мой Семен пропал! -- вдруг сообщила Вера.
-- Как пропал? -- отвлеклась наконец от своих мыслей Наташа.
-- Опять Акима искать... Знаешь, Сеня просто места себе не находит. С ним сейчас и говорить невозможно. Потемнел, худой стал -- просто страшно за него. Ты знаешь, Наташенька, как он любил твоего Акима!.. А тут они еще поссорились с ним из-за чего-то. Вот Сеня и мучается. Боюсь я за него, Наташенька! -- пухлые губы Веры покривились, и была она похожа сейчас на большого ребенка, готового расплакаться.
Наташа, словно очнувшись, порывисто охватила шею девушки и крепко прижала голову Веры к своей груди.
-- Сестренка моя!.. Родная...
В комнату к девушкам заглянул Марченко, но, ничего не сказав, вышел. Появление Наташи в подразделении повлияло на поведение лейтенанта самым лучшим образом. Он как бы вновь стал таким, каким его знали солдаты раньше: энергичным, стремительным, деятельным. Не давал покоя ни себе, ни старшине, ни командиру взвода. Всюду старался навести порядок, хотя и без того было все хорошо налажено. Пинчуку это очень нравилось.
-- З Марченко щось случилось. Не посидит ни одной минуты на месте. Усе хлопочет. Ось якый вин!.. -- говорил старшина Забарову и довольно приглаживал усы.
Вот и сейчас, выйдя от девушек, Марченко отдавал всякие распоряжения. Наташа и Вера услышали его разговор:
-- Где ты был, Ванин?
-- Акима...
-- Ну, что... нет? Ничего не слышно?
Ответа не последовало.
Вера плотнее прижалась к подруге, будто просила у нее извинения: "Прости, Наташа, что я такая счастливая..." Наташа поняла ее состояние, тихо проговорила, гладя голову Веры:
-- Ничего, сестричка моя... -- Глаза ее были сухи, в них будто навсегда померкла вечно живая, бездонная синь.
Вера подбежала к окну, открыла его, чтобы лучше слышать разговор Марченко с Сенькой. Однако командир уже говорил с Забаровым.
-- ...Под Сталинградом я не так действовал. Я бы не позволил... Помнишь Аксай, я там с горсткой разведчиков четыре дня держался... А Песчанку помнишь?
Забаров что-то ответил глухим голосом, и Вера не расслышала его слов. До них вновь донесся резкий голос командира:
-- Назад тоже нужно оглядываться!
-- Оглядываться, но не глядеть все время, -- уже громче заметил Федор, и подруги услышали эти слова.
Разговор на минуту стих. Потом вновь возобновился.
-- Наши готовятся к ночному штурму города. Утром, видно, двинемся дальше. Начальник штаба приказал сдать машину. Передай Ванину, чтобы отогнал ее в автороту.
Услышав об этом, Ванин даже не пытался возражать. Он был уже безразличен к своему "оппель-блитцу".
-- Пускай забирают, -- равнодушно сказал он.
Когда разговоры за окном стихли, а Вера убежала, очевидно к Сеньке, Наташа вновь принялась листать дневник.
Прочла и непонятные слова: "Следует подумать" и еще несколько коротких записей. Из блокнота выпала какая-то бумажка. Наташа наклонилась и подняла ее.
"В партийную организацию разведроты
от ефрейтора Ерофеенко Акима Тихоновича. Заявление", -
прочитала она. Ниже листок оставался чистым. Времени ли не хватило Акиму, заколебался ли он, кто узнает теперь.
Во дворе уже было темно. Накрапывал дождь. Штурмовики, прижатые почти к самой земле тяжелыми, темными тучами, с ревом проносились над крышами домов, возвращаясь с бомбежки. По улице нескончаемой чередой тянулись повозки. Подтягивались куда-то установки гвардейских минометов.
Возле дома, в котором размещались разведчики, шофер из автороты принимал от Сеньки машину.
-- Где ключ? -- спрашивал он, вытирая черной тряпкой масленые руки.
-- Это ты у немцев спроси, -- посоветовал Ванин, который все еще был не в духе.
-- Я у тебя спрашиваю!
-- Слушай, парень, -- серьезно предупредил Сенька,-- уматывайся-ка ты отсюда подобру-поздорову. А то как бы вот этой штукой тебе красоту не попортил. -- И Ванин внушительно повертел в своих руках заводную ручку. Вид его не предвещал ничего хорошего.
-- А цепи у тебя есть? -- сбавив тон, спросил шофер. -- Дождь начинается. Не доеду. Забуксует.
-- Ну, это уж другой разговор. Цепи имеются. В кузове они.
-- А закурить найдется?
-- Нет, брат. У самого уши пухнут.
-- Плохо вы, разведчики, живете. -- Шофер вывернул карманы брюк и стал вытряхивать в газетный обрывок табачную пыльцу, прикрываясь от ветра и дождевых капель подолом гимнастерки. А Ванин следил, много ли наскребет водитель. Оказалось -- немного. Сенька беззвучно выругался и зашагал в глубь двора.
7
На рассвете дивизия Сизова прорвала оборону противника и во взаимодействии с другими частями, при поддержке танков, овладела городом Красноградом; сбивая вражеские заслоны, советские полки устремились на юго-запад к Днепру...
Разведчики, наскоро позавтракав, выстроились во дворе и ждали команды, чтобы тронуться в путь. Крупные дождевые капли катились по маскхалатам, обмывали загорелые, коричневые руки, сжимавшие автоматы. Наташа стояла рядом с Камушкиным. Маленький халат, перепоясанный широким офицерским ремнем, плотно облегал ее стройную, тонкую фигуру.
Марченко дал команду, и рота быстро двинулась со двора.
Пинчук поспешно укладывал на повозки свое хозяйство. В помощь ему был оставлен Ванин.
-- Зараз на Днипро двинем! -- ликовал старшина, подмаргивая Сеньке.-Помогай, Семен. Быстрее соберемось!..
Вечером, уже за городом, разведчики узнали о приказе Главнокомандующего о присвоении их дивизии наименования Красноградской. Сенька приободрился:
-- Имя-то какое, а? Крас-но-град-ская!.. Это тебе не Мерефа! Конечно, и этот город не ахти какой великий, но красивое название имеет. И за это ему наше солдатское спасибо!..
-- Спалылы тильки хвашисты поганючи. Мисто було гарнэ. Сад, а не мисто...
-- Ничего, товарищ старшина, возродится.
-- А як же! -- подтвердил Пинчук. Он словно ждал этого и немедленно стал излагать свои планы на будущее.
Ясно, что, как только кончится война, он, Пинчук, уже немолодой человек, да к тому же еще и голова колгоспу, немедленно вернется домой. Ванину, как полагал Пинчук, придется еще, пожалуй, несколько годков пожить за границей и после войны; надо ведь, чтобы и там был порядок, чтобы люди были людьми, а не черт знает кем, чтобы и там наконец уважалось доброе и великое слово -- народ. В общем Сенька останется в армии. Что же касается его, Пинчука, то он придет домой -- дела его большие ждали в колхозе. Еще до войны начал Петр строить у себя в артели электростанцию -- помешали фашисты. Теперь он обязательно ее построит, и притом большей мощности, чем предполагалось раньше. Восстановит мельницу, маслобойку, крупорушку. И Пинчук не хочет, чтобы колхозники в его селе жили под соломенными крышами. Хватит! Он понастроит им просторные и светлые хаты из кирпича, покроет их крепкой и нарядной черепицей, все дома зальет электричеством, у всех установит радиоприемники, выстроит клуб, -- да что там клуб -- кинотеатр выстроит! А школу, какую школу он соорудит для малышей! Жаль, что погиб Аким. Быть бы ему директором этой школы (хоронилась в Пинчуковом сердце думка: переманить к себе Акима). А к тому времени подрастет посаженный еще до войны сад на трехстах гектарах -- какая же хорошая жизнь будет!..
-- Тильки б нам не мишалы бильшэ, -- закончил изложение своих больших планов Пинчук.
Настроение у всех троих,-- Кузьмич хоть и не принимал участия в беседе, но и его она сильно разволновала, -- стало вдруг таким же светлым и радостным, как была светла и радостна эта ночь -- лунная, многозвездная и теплая. А утро выдалось еще великолепнее -- без единого облака, прозрачно-синее, как в мае, чуть подкрашенное пробивавшимися из-за горизонта лучами пробудившегося солнца. Радовала глаз и окружающая картина: куда ни посмотри -- всюду стояли брошенные и подбитые немецкие машины, танки, бронетранспортеры, пушки. И нашим солдатам плевать на них: стоят они, эти фашистские машины и пушки, смирнехонько, беспомощные, укрощенные. А укротители их сейчас бойко шагают по обочинам дорог, стремясь на запад, к Днепру, за Днепр, к границе... Вот они тянутся цепочками -- люди в обмотках, с помятыми пилотками и в выцветших гимнастерках, не слишком, может быть, деликатные люди, но зато справедливые. Обгоняя обозы и пехоту, взлохмачивая пыль, с ревом и лязгом мчались наши танки, за ними поспевали "катюши", самоходки. А над всем этим проносились эскадрильи самолетов. И все туда же, на юго-запад.
Слева, среди бурьяна, в черных потеках масла и бензина Кузьмич увидел обломки вражеского бомбардировщика.
-- Сбегай, Семен, принеси-ка кусок плексигласа. Лавра мундштуки нам сделает, -- попросил ездовой.
Сегодня он был тщательно выбрит, рыжие усы аккуратно подстрижены. Даже хлястик на его шинели не висел больше на одной пуговице. И Сенька знал: не хотел старый сибиряк, как и все разведчики, выглядеть перед Наташей неряхой. На всех лежало ее светлое, живое отражение.
-- Пошли они к черту, эти мундштуки! -- решительно отказался Сенька, чего с ним никогда не случалось.-- Не хочу руки марать!..
Пинчук и Кузьмич с удивлением посмотрели на ярого трофейщика.
-- А може, сбегаешь, Семен? -- на всякий случай предложил Петр.
-- Коммунизм небось собираешься строить, а сам посылаешь меня за разной гадостью, -- упрекнул Сенька. Но Петр запротестовал:
-- При коммунизме бережливость вдвойне нужна. Вещь-то пропадет, а мы б ее в дило употребили.
Немцы откатывались к Днепру, яростно огрызаясь. Но сдержать советских солдат, которых великая река притягивала, как магнит, они уже не могли. Наши пехотинцы и танкисты врывались в села и города и сбивали неприятеля, вынуждая его к бегству. Все это радовало ехавших на повозке разведчиков.
Но Пинчук скоро изменился в лице, впал в редкую для него угрюмость: справа и слева от дороги, куда ни кинь взгляд, потекли назад сожженные дотла села. Тяжелые, горькие дымы поднимались к небу, застилали светлый горизонт. Едкая гарь, смешанная с терпкими степными запахами, ударяла в ноздри, теребила душу. Черные, обгорелые яблони стояли у дорог, роняя на землю крупные испеченные плоды. Коробились на огородах испаренные тыквы. Босоногие одичавшие ребятишки рылись в золе, у родных пепелищ, собирая для чего-то обгорелые, ненужные гвозди и дверные скобы. Ребята были так подавлены совершившимся, что не могли даже по-детски радоваться приходу освободителей. Пинчук смотрел на этих ребятишек и думал: "Наверное, и моя дочурка вот так же роется в золе у сгоревшей хаты..."
-- Кузьмич, -- тихо проговорил Петр, -- командир роты разрешив мэни заскочить до дому. Я вас скоро догоню. А пока що побудь за мэнэ. Смотри за Лачугою. Отстане ще, бисов сын. Люди щоб булы накормлены... Ну, бувайте!..
Он пожал руки Кузьмичу и Сеньке, тяжело соскочил на землю и пошел напрямик непаханым полем. Он шагал и шагал, осматриваясь вокруг, потеплевшим взором обнимая и лаская степь. Глаза его, мудрые Пинчуковы очи, что-то беспокойно искали. Петр вдруг остановился как вкопанный. Перед ним, заросший диким бурьяном, возвышался полусгнивший землемерный столбик. Отсюда начиналась вспоенная его потом, исхоженная и измеренная вдоль и поперек, родимая, навеки благословенная земля его деревни. Он думал о ней, ворочаясь в сыром окопе, она снилась ему, ею полнилось широкое Пинчуково сердце. Она была его "второй болезнью", о которой хотел и не мог догадаться Сенька там, за Харьковом.
Пинчук стоял, всматриваясь в даль. Неоглядным волнующим морем дрожала перед его отуманенным, заслезившимся взором ширь полей, и невыразимая боль пронзила его грудь: поля были мертвы, заросли злым, колючим осотом, хрустким и вредным молочаем...
Петр шумно вздохнул и пошел дальше. Наконец он увидел родное селение. Оно было сожжено, как сожжены все села на Полтавщине. Но школа, выстроенная Пинчуком, уцелела. Это удивило его и обрадовало. Уже потом он выяснил, что немцы просто не успели ее подпалить. Семьи Пинчука дома не оказалось. От соседей он узнал, что жена и дочка его живы. Находятся у родственников в дальней и глухой деревеньке, которая теперь, наверное, тоже уже освобождена. Петр побродил возле трубы, что осталась от его хаты, и собирался ужe было уходить, когда к нему со всех сторон потянулись редкие односельчане.
-- Та цэ ж наш голова колгоспу! -- подхромал к Пинчуку, выставив вперед аспидно-черную бороду, Ефим Даниленко -- бывший завхоз. -- Какими судьбами?
-- По дорози забиг. Наступаемо... А ты що, Юхим, хвашистам служил? -напрямик спросил Пинчук.
Лицо Ефима стало таким же черным, как его борода.
-- Нет, Петро, не найти в нашем селе таких, которые с фашистами дружбу вели. Был один староста, да и тот недолго голову носил, -- сказала Мария Кравченко, Пинчукова соседка, из третьей бригады. Петр вспомнил, что дважды премировал ее поросенком.
-- Добрэ, колы так. Ну, Юхим, принимайся, чоловиче, за дило! В армию тебя не визьмуть -- хромый та и старый вже. Так от и руководствуй тут. Пока мэнэ нэмае, ты будешь головою. Та щоб колгосп наш на хорошему счету був!.. Приеду, подывлюсь!..
Откровенно говоря, Пинчуку не хотелось ставить Ефима во главе артели: недолюбливал его Петр, еще до войны хотел заменить Ефима другим, более расторопным и смекалистым завхозом, да не успел. Ленив был малость да несообразителен Ефим Даниленко. А что еще хуже -- на водчонку падок. Но сейчас у Петра Тарасовича не было выбора, и он остановился на Ефиме. "Будет плохо работать, переизберут", -- подумал он. И, сам того не замечая, стал давать задания колхозникам:
-- Першым долгом инвентарь соберите. Як що кони у кого е та коровы, зябь начинайте подымать. Помогайте друг другу хаты строить. Конюшни колгоспни до зимы восстановить трэба... И от що, Юхим, я тоби кажу: не справишься ты со всем, як що не построишь саманный завод в нашому колгоспи. Так що завод -- основнэ зараз... Памъятай про цэ.
До полудня ходили они с Ефимом по селу да все планировали. Заглянули в школу.
-- Директор, Иван Петрович, живый? -- спросил Пинчук, поднимаясь по ступенькам.
-- Живой был... Весною до Ковпака пишов.
-- В район почаще навидуйся. Учительок просы. Хлопцям учитыся трэба.
-- Добрэ.
Привычным и родным повеяло на Пинчука в школе.
Вот в этом зале когда-то проходили торжественные собрания, здесь он был частым гостем, сидел непременно за столом президиума на всех выпускных вечерах, тут сам вручал ребятам подарки от колхоза.
Вошли в один класс. Над дверью сохранился номер "7". Петр огляделся. В классе, на полу, увидел фотографию выпускников. Веселые, смеющиеся лица девчат и хлопцев. Среди них, в центре, Иван Петрович, вокруг него молодые учительницы и учителя -- всех их хорошо знал Пинчук. На углу фотографии отпечатался след кованого сапога. Он пришелся как раз на круглое личико девочки, исказил его, вмял косички. И почему-то это было больнее всего видеть Петру. Он поднял фотографию, тщательно ее обтер и бережно уложил в карман. Затем с яростью принялся выбрасывать на улицу через разбитое окно немецкие противогазы, сваленные в углу, и старое темно-зеленое обмундирование. Затем перешел в другой класс и там сделал то же самое. Так он очистил всю школу. Потом вышел на улицу, зачерпнул в школьном колодце бадью воды и умылся. Ефим пригласил Пинчука зайти к нему в дом, которым теперь служил полуобвалившийся погреб, перекусить и отдохнуть. Но Пинчук отказался. Наскоро написал письмо жене и передал завхозу:
-- Нехай не туже. Вернусь в целости.
Потом долго думал, что еще наказать завхозу. Вспомнил:
-- В Марьевку сходи. Посоветуйся з головою. Може, пидмогнэтэ друг другу. У него, мабуть, кони е. Вин чоловик хитрый. Спрятав, може, от нимца!.. Сходи в райком. Хай коммунистив дадут. Чоловика два хотя б, щоб помогли тоби...
Петр собрался уходить. Еще раз оглянулся вокруг. Там, где когда-то были густые вишневые сады, теперь торчал обгорелый черный кустарник. Сердце солдата сжалось.
-- Надиюсь на тэбэ, Юхим, гляди тут за хозяйством, -- сказал он и, вдруг вспомнив о старом Силантии, о долгой беседе с ним, подумал: "Вот бы кого мэни завхозом-то". -- Так гляди же, Юхим!.. -- густые усы Пинчука шевельнулись, он их прикрыл зачем-то своей огромной ладонью.
-- Добра!.. -- сказал Ефим.
И утопил лицо Петра в своей аспидной бороде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37