– Якуты отплачивают ему тем же. Мы, якуты, очень любим Кулаковского и его поэзию, но любим, так сказать, полуофициально. Правда, с 1962 года мы его любим почти уже официально…
– Почему именно с 1962 года?
– Потому что в 1962 году, шестнадцатого февраля бюро Якутского обкома приняло постановление «Об исправлении ошибок в освещении некоторых вопросов истории якутской литературы».
– Если я вас правильно понимаю, то до 1962 года Кулаковского нельзя было считать зачинателем, основоположником и классиком якутской литературы, а с 1962 года разрешили его таковым считать.
– Примерно так.
– Почему же вы говорите «почти официально»?
– Постановление принято, но некоторые ученые, историки и литературоведы остались на своих крайних позициях. Но, слава богу, хоть Башарину теперь дышится легче.
– Кто такой Башарин?
– Георгий Прокопьевич Башарин – наш якутский ученый, профессор. Рыцарь без страха и упрека. Всю свою жизнь он отдал Кулаковскому, его литературному наследию, его судьбе. Ну и досталось же ему, бедному! И кафедры его лишали, и преподавать запрещали, сидел без работы со своей семьей. Но поколебать его все же не удалось. Как ваш протопоп Аввакум прожил до смерти с поднятыми вверх двумя перстами, так и наш Башарин живет с поднятым вверх именем Кулаковского. Да и то правда – Кулаковский наша главная культурная национальная ценность. Более дорогого имени у якутов пока нет…
– Но в чем же там было дело?
– В чем, в чем… Кулаковский родился в 1877 году. С детских лет его влекло к образованию, к литературе, к просветительству. Учась еще только в Якутском реальном училище, он уже написал реферат «Главнейшие достоинства Пушкина». Вскоре появилась и вторая его работа – «Вправе ли русские гордиться своим именем».
В литературном образовании, точнее, самообразовании Алексея Елисеевича можно определить два периода. Он много читает русскую классику, заучивает наизусть стихи, переписывает в тетрадь многие страницы из Пушкина, Лермонтова, Крылова, Некрасова, Кольцова, Никитина, Жуковского… Переводит на якутский язык отрывки из лермонтовского «Демона». Можно предполагать, что его поэма «Дары реки» (Лены) написана в 1909 году под влиянием «Даров Терека». Ничего общего в самой поэме со стихотворением Лермонтова нет, но замысел…
Вторая ступень его самообразования – это устно-поэтическое творчество якутов. На протяжении десятилетий он собирает, изучает, записывает пословицы и поговорки, сказания, песни, диалекты.
В собственном творчестве Кулаковского эти две струи его образования слились. Они-то и дали тот золотой сплав, который мы теперь держим в руках.
Ну, а дальше что же… Далеко, далеко от Якутии стали происходить потрясающие события: Февральская революция, Октябрьская революция, гражданская война… Слухи о событиях доходили с огромным опозданием. Разобраться в них было не просто. Кроме того, Алексей Кулаковский был самым популярным в народе человеком. Когда начали меняться разные правления, каждое стремилось привлечь на свою сторону Кулаковского: где Кулаковский, там-де и правда.
Нет, скажем прямо, он не был марксистом, революционером-подпольщиком, агитатором, конспиратором, политическим каторжанином, красным партизаном, установителем Советской власти в Якутии. Он был мирным учителем, поэтом, этнографом, фольклористом, просветителем. Но, конечно, как человек, беззаветно любящий свой народ, он не мог оставаться совсем в стороне от политических событий. Были у него колебания, были…
– В чем же проявлялись колебания Кулаковского?
– После Февральской революции его назначили комиссаром Временного правительства по Верхоянскому округу. Он считал Якутский областной Совет органом истинной демократии и поэтому, когда вскоре совершилась еще одна революция, он понимал ее сначала как антидемократическую (разгляди-ка из Верхоянского округа).
Не умея разобраться в происходящем, он попросил назначить его учителем в село Абый, где мечтал снова заняться собиранием устного народного творчества и материалов для языковедческих исследований. Но Советская власть окончательно утвердилась (15 декабря 1919 года), и советские органы стали привлекать к новому строительству лояльно настроенных интеллигентов. Кулаковского назначили заведующим какой-то там этнографической секцией.
С одной стороны, он в 1921 году выступает на революционном митинге: «Теперь образование для всех открыто… Призываю всех товарищей всеми силами стремиться к образованию и просвещению».
С одной стороны, он с 1921 года регулярно печатает свои труды…
С одной стороны, от губревкома он получает «открытый лист» на свободное передвижение по Якутии (то есть пользуется доверием) и аттестован как «один из лучших, вполне советских представителей интеллигенции»…
С другой же стороны, в 1922 году он оказывается в порту Аян, на берегу Охотского моря, где сосредоточивались повстанческие белогвардейские отряды под командованием генерала Пепеляева.
Его там сделали членом какого-то совета «видных общественных деятелей». По всей вероятности, как мы теперь сказали бы, «для вывески», чтобы правительство выглядело более народным.
И осталась расписка Кулаковского в получении жалования в виде нескольких горностаевых шкурок, общей сложностью на три с чем-то рубля. Вот эта-то расписка, как улика, и не дает покоя противникам Кулаковского.
– А когда пепеляевцы были разбиты, он ушел с их остатками в эмиграцию?
– Что вы! Он каким-то образом очутился в верховьях реки Колымы в Сеймчане. Стремясь перебраться в советский Якутск, он обратился в Якутское отделение Российского географического общества, и письмо его дошло. Он писал: «Не имею никаких средств для такого дальнего и трудного перехода. Имел всего двух коней, которых убил и мясом их питаюсь… Нет у меня (да и у всех сеймчанцев) ни хлеба, ни масла, ни соли».
Возвратившись в Якутск, Кулаковский сотрудничает с Советской властью, и весной 1925 года общественность Якутии торжественно отметила 25-летие литературной и научной деятельности Кулаковского.
Вскоре его направили в Баку на Всесоюзный съезд тюркологов. Там он заболел и в декабре 1925 года переехал в Москву, перенес несколько сложных операций. Умер Алексей Кулаковский 6 июня 1926 года вдалеке от родной Якутии. Где могила его, неизвестно. Как будто похоронен он был в Донском монастыре.
Газета «Известия» писала тогда: «Смерть Кулаковского – большая утрата для культурного строительства только что пробивающейся к свету Якутии».
– Ну, так и в чем же дело?! Почему же на протяжении десятилетий он все-таки находился в нетях?
– Вот, видите ли… были все-таки колебания…
– Да, но уже давно издаются Бунин и Цветаева, пластинки с пением Шаляпина, повсюду звучит Рахманинов… Многие колебались. Получилось, что вы, якуты, обокрали самих себя, Дмитрия Гулиа все знают а о Кулаковском никто не слышал. А ведь, между прочим, Гулиа до прихода Красной Армии в Грузию тоже был редактором меньшевистской газеты. Однако теперь ему все почести, музей в Сухуми, а главное – книги… Что значат эти временные колебания по сравнению с тем, что создано Кулаковским? Пришлите, пожалуйста, мне его портрет, я буду смотреть на него, переводя все его стихи и поэмы.
…Чем больше я вчитывался в поэзию Кулаковского, тем больше красот в ней открывалось. Эти как бы повторы, но на самом деле вовсе и не повторы. Река Лена говорит, например, Ледовитому океану, в который она впадает:
Твое ледяное лицо
Девяносто веков заморожено,
Я его оттаять намерена.
Твое прозрачное горло
Семьдесят веков, как обледенело,
Отогреть его я намерена.
Твое замороженное сердце
С девятью ледяными перехватами
Взволновать я намерена…
Или река сообщает, что наделала по пути островов и отмелей, а то, что осталось от островов (от строительного, значит, материала), дарит океану:
Остатки земли
Черной водой в тебя вливаю,
Остатки песка
Желтой водой в тебя вливаю,
Остатки камней
Серой водой в тебя вливаю.
Эти смело употребляемые и прекрасно работающие прозаизмы, когда река отчитывается перед океаном за выполненное поручение:
…Поручила ты мне, соленая,
Выкармливать и выхаживать
Некоторых пресноводных рыб.
Их, голодных и тощих,
Я жирными сделала,
Малочисленных их
Я бессчетными сделала.
Панцирных ублажая,
Плавниковых лелея,
Позвоночных приумножая,
Икромечущих
В тихих заводях убаюкивая,
Молоками брызжущих,
В глубоких омутах приголубливая,
Новорожденных мальков
В теплых водах воспитывая,
Бока их окрашивая
В золотистый цвет,
Брюшко разукрашивая
В серебристый цвет,
В чешую одевая,
Быстротой наделяя,
От истоков реки до устья реки
Собрала я их несметные косяки.
А когда Лена начала перечислять своих дочерей, свои притоки, называя их почтительно госпожами, то поэт умел двумя-тремя строчками дать яркий портрет той или иной реки:
А еще была
Со звенящим течением,
С холодным дыханьем
Резвая
Тыра – госпожа;
А еще была
С каменными боками,
Со скалистыми берегами
Дикая
Хандыга – госпожа;
А еще была
С лесистыми горами,
С многочисленными лосями
Прекрасная
Тандыга – госпожа;
А еще была
С грузовыми пристанями,
С разными народностями
Наилучшая
Майыыда – госпожа;
…А еще была
С полосатыми бурундуками,
С кедровыми деревьями,
Заманивающая всех охотников
Таежная
Селичила – госпожа;
А еще была
С шелковистыми соболями,
Охотников с ума сводящая,
Пленительная
Учур – госпожа;
А еще была
С медленным течением,
С привольным воздухом,
С широкими поймами,
С многими жителями на берегах
Кормилица
Амгу – госпожа.
Слова, близкие по значению, но разно звучащие, или, напротив, слова, близкие по созвучию, но разные по значению, дробятся в поэзии Кулаковского, разветвляются, множатся, колышутся, как многие травы единого луга или многие струи единого, сильного потока светлой реки.
От доенья коров уставшая,
Выгребаньем навоза измученная,
Хождением по воду измотанная,
Верчением жерновов измочаленная,
Руки вилами измозолившая,
От скверной пищи обессилевшая,
Каши с заболонью нахлебавшаяся,
Перемерзшей простокваши наевшаяся…
Реалистические мазки этого художника точны и беспощадны. В «Песне старухи, которой исполнилось сто лет» после резвого детства якутки, после налитой молодости, после зрелого благополучия (читайте обо всем этом в поэме) рисуется следующая картина:
Космы мои седые взлохмачены,
Одежда моя грязна и растрепана,
Ресницы из красных век
Все повыпали,
Глаза среди красных век
Все повыплаканы.
Дырявые торбаса сползают,
Износившиеся штаны спадают,
Кожаные трусы обовшивели,
Груди отвисли и запаршивели.
Прячусь я в дальнем, темном углу,
Обитаю я почти что в хлеву,
У самых дверей в коровий хлев
Кашляю, соплю, жую свой хлеб.
С таким же реализмом, но уже другими красками рисует Кулаковский девушку-якутку из городской богатой семьи.
Из умывальника,
Привезенного из дальних стран,
Растепленной водой умылась.
Душистым розовым мылом
Руки свои помылила.
Французским зубным порошком
Зубки свои почистила.
Вышитым полотенцем
Старательно, тщательно вытерлась.
Перед заморским зеркалом
На мягком стуле уселась.
Пальчиками слегка дотрагиваясь,
Лицо свое разглядела.
Как мы уже говорили, Кулаковский марксистом и революционером-подпольщиком не был. Он не призывает якутку, перемазанную в навозе, к топору, чтобы она пришла и зарубила эту другую городскую якутку, которая:
Прямая, как тонкий волос,
Стройная, гибкая, ладная,
Вышла из спальной,
Словно солнце взошло.
Гостиную комнату осветила,
Столовую комнату обогрела,
Проходя мимо кухни,
И ее лучом озарила.
За стол присела,
Домашних всех осчастливила.
Драгоценного кофе не пригубила,
До фамильного чая не дотронулась,
Топленые сливки ей не понравились.
Крупчатую булочку не попробовала,
На сахар даже не поглядела,
Варенья вовсе не захотела.
Только конфетку одну надкусила.
Оказывается, у милой дитятки
Аппетит еще не проснулся.
Здоровьем близких не интересуясь,
Ни во что вникать не желая,
Ни в чем родителям не помогая,
О делах домашних не расспросила.
Снова в спальню удалилась,
Взяла недочитанную книгу,
Роман недочитанный развернула…
Негодования, сарказма и классовой ненависти мы здесь, конечно, не найдем, дело ограничивается иронией, легким, добродушным осуждением. Более того, в глубине души, быть может, даже поэт любуется девушкой и рад за ее благополучие. Все-таки – якутка и все-таки – читает роман. Точно так же, как с явным удовлетворением рисует Кулаковский и материальное благополучие деревенской женщины:
Тогда
Сделалась я степенной и важной,
С подобранным животом, но высокой грудью.
Тогда
Сделались у меня круглыми щеки.
Тогда
Сделались у меня широкими бедра.
Тогда
Поставила я коновязь около нашего дома,
И была коновязь вся медью украшена.
Тогда
Весело горел огонь у пас в очаге.
Тогда
Стал наш дом полной чашей,
Тогда
Сделалась я хозяйкой стад,
Мычащих и рогатых.
Тогда
Сделалась я хозяйкой табунов,
Скачущих и гривастых.
Тогда
Собирала я звериные сверкающие меха.
Тогда
Нарожала я отважных и сильных мужчин.
Тогда
Нарожала я прекрасных и нежных дочерей.
…Пешие у нас ночевали,
Ели и пили,
Конные нас не объезжали
И подолгу гостили.
Были мы как прорубь,
Что в глубоком озере прорубают,
Сколько ни черпай,
А вода в проруби не убывает.
Кулаковский бичует не сословия, не материальное благополучие (которому он на фоне общей якутской бедности, может быть, даже радуется), но пороки. «Богатый скупец», «Бахвальство пьяного богача», «Оборотень» («Слово о водке») – вот где мы в первую очередь найдем сатиру и сарказм, бичевание словом.
Ну что же, как будто Толстой не любовался Наташей Ростовой, а Пушкин Татьяной Лариной в то время, как Чернышевский звал Русь к топору. Как будто у Тургенева, Аксакова, Гончарова, Лескова, Мельникова-Печерского (у каждого почти русского дореволюционного писателя) мы не встретим страниц, изображающих не только материальное благополучие, но изобилие без немедленного призыва это изобилие сокрушить, уничтожить и развеять по ветру.
Даже у Некрасова, революционного демократа и «певца скорби народной», в тех местах, где над ним не властвовала специальная задача, мы находим подобные светлые мотивы.
***
Будут песни к нему хороводные
На заре из села долетать,
Будут нивы ему хлебородные
Безгреховные сны навевать.
***
Воробушков стая слетела
С снопов, над телегой взвилась,
И Дарыошка долго смотрела,
От солнца рукой заслонясь,
Как дети с отцом приближались
К дымящейся риге своей,
И ей из снопов улыбались
Румяные лица детей.
***
В ней ясно и крепко сознанье.
Что все их спасенье в труде,
И труд ей несет воздаянье:
Семейство не бьется в нужде,
Всегда у них теплая хата.
Хлеб выпечен, вкусен квасок,
Здоровы и сыты ребята,
На праздник есть лишний кусок.
***
Идет эта баба к обедне
Пред всею семьей впереди:
Сидит, как на стуле, двухлетний
Ребенок у ней на груди.
Рядком шестилетнего сына
Нарядная мамка ведет…
И по сердцу эта картина
Всем любящим русский народ!
Алексей Елисеевич Кулаковский – великий якутский народный поэт. Он народен не только потому, что в своих поэмах обращается к изображению народной жизни якутов и якуток («Портреты якутских женщин», «Деревенская женщина», «Песня старухи, которой исполнилось сто лет», «Плач по умершему мужу», «Обездоленный еще до рождения»); не только потому, что его поэзия наследует якутский фольклор: «Благословение по-старинному», «Старинная якутская клятва», «Хомус»; не только потому, что он постоянно размышляет о судьбе своих сородичей, соплеменников («Сон шамана»); не только потому, что он воспевает в своих поэмах родную природу («Дары реки», «Наступление лета»); не только потому, что вся его поэзия пронизана, освещена и согрета глубокой сыновней любовью к родным якутам; он народен (и глубоко народен) потому, что после прочтения его поэм у читателя, мало, допустим, знакомого или вовсе не знакомого с характером якутского народа, возникает и складывается яркое и цельное представление о складе ума, об образе мышления, о мироощущении, о взглядах на жизнь, на вещи, на мир, о душе, наконец, якутского народа, о самом народе как о части человечества, вынужденного нести, так сказать, свою историческую биологическую вахту в суровейших условиях таежного Приполярья, на вечной мерзлоте, оттаивающей в летние месяцы едва ли на метр, причем не кочевать, идя на поводу у природы, не пробавляться только рыбой либо охотой, но вести оседлое хозяйство, разводить коров, лошадей, возделывать землю.
Древние верования якутов со всеми позднейшими наслоениями, древний эпос якутов, семейные, бытовые и социальные отношения, народный юмор, чистейший народный язык, труд и праздник, радость и горе, свадьбы и похороны, нищета и благополучие – всем этим ярко и щедро насыщены поэмы Алексея Кулаковского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23