Люди недоумевают, но уже предчувствие говорит им, что свершилось что-то прекрасное, светлое, не зря же звонят колокола! - После пяти минут торжественного благовеста, - возбуждается фантазия и у Лизы, - все проснулись, вся страна, весь народ, все у радиоприемников. - Колокола замолкают, голос с железным тембром. - Не Левитана, конечно? - О нет, конечно, не Левитана. "Дорогие соотечественники! Нами, группой освобождения и возрождения России, сегодня, 18 июля, в Москве произведен государственный переворот. Так называемое советское правительство, доведшее страну до полного разложения и маразма, низложено, арестовано и содержится в изоляции". - И уничтожено физически! - с ходу уточняет Кирилл. - В благоприятный момент будет проведен всеобщий опрос с тем, чтобы народы, населяющие нашу страну, сами могли выбрать желательный для них образ жизни и верховную власть. Для управления страной на ближайшее время создан контрреволюционный - да, именно так, не боясь этого слова, - контрреволюционный комитет во главе с председателем, называющимся наместником верховной власти в России. - Почему наместником верховной власти? - В России должен быть царь, император, но к этому надо подготовить страну, народы. Пока что наместник верховной власти, который потом передаст эту власть из рук в руки... Сегодня в 12 часов председатель комитета, он же наместник верховной власти, выступит по радио с большой программной речью. - Нет, лучше бы пока без речей. Лучше в течение нескольких дней сначала показать на деле, что все изменилось, и что изменилось именно к лучшему. - Например? - Ну, например, утром встали люди, пошли в магазины, а там... Ну, как во всем остальном мире - полное разнообразие, полное изобилие. Мясо лежит разных сортов, телятина, вырезка, языки, поросята. Говядина стоит семьдесят копеек. Сливочное масло - 1.20. Водка - 65 копеек (пол-литра). Думаешь, не понравилось бы народу? Дубленки разных фасонов, осетрина, стерлядь, икра такая-этакая, вобла кулями, автомобили двадцати марок, все завалено разнообразными фруктами, свежей рыбой. Ткани и платья, трикотаж и обувь... Одним словом, все как в других современных государствах и городах. - Где же сразу взять такое изобилие, да еще чтобы дешево? - Бросить на это все финансовые резервы. Указ № 1. "О временном прекращении исследований космического пространства". Пусть американцы исследуют. Каждый космический корабль - это миллиарды и миллиарды рублей. Два-три незапущенных корабля - вот тебе и полное изобилие товаров. Закупить за границей на первое время. Пустить на первое время немецкие, французские, итальянские фирмы, пусть заваливают нас своими красивыми и модными товарами. Потом окрепнем и оттесним. Указ № 2. "О возвращении исторически сложившихся названий городам, площадям, поселкам и улицам. Нижний Новгород, Вятка, Самара, Тверь, Екатеринбург, Санкт-Петербург, Петербургский университет (а не университет имени Жданова), Марьинский театр (а не театр имени Кирова). Никаких Дзержинских, Урицких, Воровских, Луначарских, Семашек... Указ № 3... - Мы говорили, захлебываясь от восторга и перебивая друг друга - "О всеобщей свободе вероисповеданий". Открыть все церкви! Восстановить разрушающиеся построить достаточное количество новых. Открыть мечети, костелы, кирхи, всюду повесить колокола. Особым постановлением начать строительство храма Христа Спасителя. Восстановить и открыть все монастыри. Указ о новом названии государства. Название СССР упраздняется. Впредь именовать - Великое Государство Российское, в обиходном сокращении - Россия. Указ о роспуске КПСС. Роспуск колхозов и возвращение к естественному, нормальному земледельческому труду. Возобновление свободного труда для крестьян, возрождение ярмарок. Свободное передвижение всех людей как за границу, гак и обратно. Отмена прописки. Особым обращением возвратить русскую эмиграцию... Представьте себе, какое началось бы оживление, какая гора свалилась бы у людей с плеч, как повеселели бы взгляды и прояснились бы лица, как расправились бы и распрямились души! ...К этому времени мы уже достигли Москвы и ехали теперь по серой ночной промороженной улице, и два-три лозунга уже успели броситься нам в глаза: "Народ и партия едины", "Встретим ударным трудом...", "Мы придем к победе коммунистического труда". Внятно и четко, вразумительно и проникновенно вдруг Лиза сказала: - Жутко оттуда, где мы только что побывали, возвращаться опять к действительности. Не хочу! Наступила в нашей машине тишина. Я поймал себя на том, насколько точно определила Лиза и мое душевное состояние: нелепо и жутко опять возвращаться в серую, мертвенную тюремную камеру, когда только что побывал на живой земле, на живой траве, под живым небом. К тому же где-то в глубине души появился червячок сомнения: не поздно ли? Не все ли уже кончено с Россией? Была искусственно парализована, обескровлена, выедена изнутри, обглодана почти до остова. Вспомнились ужасные слова Розанова из его "Опавших листьев": "Когда она (Родина) наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости, - тот будет "русский", кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми покинутого". Так не мертва ли она? Не осталась ли нам скорбная доля только оплакивать ее остов по пророчеству русского писателя? А если теперь и оживить? Есть ли смысл оживлять человека на подопытном операционном столе, если у него вырезано все самое главное и важное? Оставшиеся органы все перепутаны хирургами-палачами. Не на мучения ли разбудишь его и вернешь к жизни? Ведь всюду будет болеть, когда начнет он оттаивать от анестезии?.. Кирилл Буренин оказался тверже меня. - Прекрасно то, что мы на минуту сейчас вообразили. Но само оно не придет. - Так что же? - Надо действовать. Они в свое время не сидели сложа руки. - Как действовать? Что? Нет же способа привнести наши идеи в массы. Нет. Листовки, что ли, расклеивать? - Надо создавать организацию. Группу хотя бы на первых порах. Пусть двадцать, сорок человек, но твердых, надежных, каменных. - Какая группа из двадцати человек, когда у нас в стране каждый пятый - стукач?! - Осмотрительно, осторожно. Теория малых дел. Птичка по зернышку клюет и сыта бывает. А под лежачий камень вода не потечет, нет. - Народ оболванен. Вон эти, демократы, вышли однажды на площадь... К Лобному месту. Развернули лозунг: "Руки прочь от Чехословакии". Людишки смотрят, спрашивают друг у друга: - Смотри-ка, "Руки прочь от Чехословакии!" Напал на нее, что ли, кто? Немцы, что ли, напали? Смех. Пока зеваки разбирались, кто напал на Чехословакию, подъехал автобус, и демократов забрали. - Создать группу. Создавать цепь, звено к звену. Осторожно, осмотрительно, самых верных, самых живых. Как заметил, что прощупывается пульс, так и занимайся реанимацией, искусственное дыхание, компресс на сердце, а то и укол в сердце. Смотришь, открылись глаза, появилась речь. А так мы только болтаем. Вот, например, если я дам тебе книгу... Сумеешь ты передать ее послезавтра одному из самых надежных и самых живых, на твой взгляд, людей? Это уже будет дело. Звено к звену. Продумать систему. Каждый знает двоих-троих. Есть же, не перевелись же, черт возьми, русские люди. Или думаешь, одни только мы с тобой остались? - Я думаю, что людей много даже и зрячих, вполне живых, но все разобщены и запуганы. В кружке из четырех-пяти человек ни один не будет разговаривать откровенно, разве что по пьянке. - Ну так как? Сможешь послезавтра передать книгу одному из своих друзей? Можешь воспринимать это как задание. А чтобы оно было действительно заданием - обязательно послезавтра. Где-то боковой искрой мелькнуло, что есть в нашем государстве, есть разница между тем, чтобы прочитать книгу самому, и тем, чтобы дать ее почитать товарищу. Одно дело держать такую книгу у себя, а другое дело ее распространять. И что не напрасно Кирилл настаивает, чтобы я непременно передал кому-нибудь его книгу. Это уж - приобщить, сделать участником, отрезать пути. А что же мне их не отрезать? Разве мне, все понявшему и увидевшему все в истинном свете, мне, у которого каждый час и каждую минуту сердце обливается кровью при мысли о России, мне, который, по моим же словам, если бы сказали сейчас - прыгай с колокольни Ивана Великого, и в момент шлепка тела о землю все вспыхнет, воскреснет, воскреснет или оживет, я и секунды не колебался бы, а бросился бы, раскинув руки... Что же мне бояться отрезания путей? Да есть ли для меня теперь другой путь, кроме одного, если даже он ведет к неизбежной гибели? - Хорошо. Завтра ты дашь мне книгу, а послезавтра я передам ее другому человеку, но своему выбору. - Кровь и ненависть, кровь и пламя! Через день, в десять часов утра, когда я только что собрался позвонить одному человеку, чтобы условиться с ним о встрече, у меня самого зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос отца Алексея из Троице-Сергиевой лавры. Я несколько удивился этому звонку, потому что слышал, будто между отцом Алексеем и Кириллом пробежала какая-то кошка. О чем-то они спорили, на чем-то не поладили, в чем-то разошлись. Я жалел об этом, думая, что холодок их отношений падет на меня, а было бы жалко. Я полюбил бывать в лавре в гостях у отца Алексея в той особенной атмосфере, которая хоть и создана теперь искусственно, вроде как в оранжерее, да все-таки напоминает атмосферу России. На чем они могли охладиться? По репликам, по интонациям Кирилла я понял, что РПЦ злила его своей лояльностью, ее пугал экстремизм Кирилла. Она искала тихой мирной жизни, в то время как Кирилл требовал энергичных и практических действий. А у тех ведь еще и саны, и должности. Скажем, ученый секретарь академии. Достигнуто, и жалко терять. Отсюда соглашательство, прислужничество. "Они тоже на пшене, - клеймил Кирилл, тоже клюют с ладони". По крайней мере, так все это выглядело в интерпретации самого Кирилла. И вот отец Алексей позвонил сам. Я тотчас увидел в этом промысел: как же! Перед таким решительным шагом, который я собирался сделать сегодня, хорошее ли это, плохое ли предзнаменование, но совпадение - вот оно! Помнится, я обрадовался этому совпадению. - Как живете, Владимир Алексеевич? - Вашими молитвами. - Молимся, молимся о вас. Постоянно молимся о вас. Давненько не виделись, а есть потребность. - Так что же, мне приехать в Загорск? - Приехать, но не в Загорск. Я сегодня нахожусь в Переделкинской резиденции патриарха. Это и ближе. Если можете, жду вас к обеду. Приезжайте в час дня. Я был убежден, что отец Алексей хочет помириться с Кириллом, и надеялся, что я по мере сил посодействую этому. Что ж, мирить хороших людей - благое дело. Я ехал в Переделкино с легким сердцем, радостно возбужденным, и всякое море казалось мне по колено. А книгу я сегодня отдам. Пришел и мой черед выходить на линию огня. Что ж, "Я не первый воин, не последний". За рулем отлично читаются стихи, и я твердил два стихотворения, пришедшиеся к случаю, так что каждая строка, каждая интонация отвечали полностью моему настроению, состоянию моего духа, моей судьбе. И не только отвечали - сливались всеми точками, совпадали. Мы, сам-друг, над степью в полночь встали, Не вернуться, не взглянуть назад. За Непрядвой лебеди кричали, И опять, опять они кричат... Опять, опять, опять... Недаром словечко "опять" пронизывает весь этот цикл "На поле Куликовом", входящий, в свою очередь, в цикл "Родина". Опять. "И вечный бой, покой нам только снится". Миллионы погублены, расстреляны, брошены в грязные ямы, замучены, порабощены, растлены. Но я оказался жив. Мы оказались живы. И вот - опять, опять... За Непрядвой лебеди кричали, И опять, опять они кричат. По пути горючий белый камень. За рекой поганая орда. Светлый стяг над нашими полками Не взыграет больше никогда. Над нашими полками... Светлый стяг... Где русские полки и где светлые стяги? "Все расхищено, предано, продано". Но... К земле склоняясь головою. Говорит мне друг: "Остри свой меч, Чтоб недаром биться с татарвою, За святое дело мертвым лечь!" За святое дело. За Россию. За Русь. За милую Родину истерзанную темными силами. Да я... Господи... Мертвым лечь, если надо!.. Я не первый воин, не последний, Долго будет Родина больна. Помяни ж за раннею обедней . Мила друга, светлая жена! Тут спазм перехватил мне горло, но это был не спазм горя, не печали, но спазм боевого восторга, точно и впрямь сейчас опять развернется надо мною светлое знамя и я в составе головного полка вырву из ножен обоюдоострый тяжелый меч. Опять над полем Куликовым Взошла и расточилась мгла, И словно облаком суровым Грядущий день заволокла. Не просто суровым облаком, а тяжелым, беспросветным мраком, растянувшимся на долгие десятилетия унылого рабского существования, влачения судьбы, покорности и постепенного угасания. За тишиною непробудной, За расстилающейся мглой Не слышно грома битвы чудной, Не видно молньи боевой... Тихо-то тихо, темно-то темно. Но есть еще живые люди, есть еще живые сердца, бьется еще пульс России. "Еще польска не згинела, пока мы жиемо". Может быть, безнадежным окажется пробудить ее от сна, а тем более воскресить ее силы. Но. Но. Но... Но узнаю тебя, начало Высоких и мятежных дней! Над вражьим станом, как бывало. И плеск и трубы лебедей. Не может сердце жить покоем, Недаром тучи собрались. Доспел тяжел, как перед боем. Теперь твой час настал. Молись! Настал и мой час. Настала моя пора выходить на линию огня. Я погибну, конечно, но погибну за Россию, погибну как русский. Это будет прекрасно. Я не первый воин, не последний. Долго будет Родина больна... И можно было не повторять уж последующих, завершающих строк, они и так звучали, пели, ликовали во мне. Может быть, я и не повторял их вслух, но все это во мне и вокруг меня, и этот послушный руль, и эта скорость, и этот поворот дороги, после которого вспыхнула вдруг на горе златоглавая патриаршья церковка, все во мне и вокруг меня были одни эти строки, одна эта пронзительная и омывающая радость, и все грядущие муки, и саму грядущую насильственную смерть превращала в радость эта нота: Помяни ж за раннею обедней Мила друга, светлая жена! ........................................... И когда наутро тучей черной Двинулась орда, Был в щите твой лик нерукотворный Светел навсегда! Бывшее, шестнадцатого еще века, подмосковное именьице бояр Колычевых чудесным образом уцелело и сохранилось. И главное не было передано под какую-нибудь МТС, а было отдано патриархии как подмосковная резиденция патриарха всея Руси, вроде загородного дома или дачи. Образовался еще один крохотный оазис, обнесенный не очень высокой, всегда свежепобеленной стеной. Въездные ворота в имение парадные, с витиеватыми башенками, за ними уж там, на самой территории, терем-теремок. Обелиск перед ним с именами всех бояр Колычевых, маленькое кладбище с несколькими крестами, служебные постройки - кухня, квасная, погреб и прочее. Сад на всей территории, пруд среди сада, заросший кувшинками. А церковь так стоит, что есть в нее вход с улицы для всех прихожан, но есть и с территории - через узкую боковую дверь. Но, конечно, в тереме у патриарха своя домовая церковь, где никогда не гаснут лампады мерцанием золоченых окладов перед ликами древнего письма. Если идти со стороны станции вечером, то поверх ворот виден верхний этаж терема, и тогда поймешь, что за стрельчатыми окошками в глубине дома мерцают тихие негасимые лампады. После обеда мы пошли прогуляться по саду и, отойдя подальше от дома, от людей, от милиционера, который всегда дежурит на территории, сели на лавочку перед прудом. Я почувствовал, что отец Алексей сейчас заговорит о важном, зачем и позвал меня, но все же я не мог предчувствовать, каким обухом по голове припасено меня оглушить. - Вот, Владимир .Алексеевич, я возьму быка за рога. Мы. конечно, не государство в государстве, и у нас своей разведки нет, но хорошие люди есть всюду. Хорошие люди уверяют нас, что Кирилл Буренин со всех сторон окружен чекистами и провокаторами... Я не хочу сказать (а это пришлось бы доказывать), что он сам... этого, может быть, и нет... Но он "под колпаком", и следовательно, каждый. кто оказывается рядом с ним... Ну вот, а вас нам жалко. Вы - писатель. Вы - нужны. Поэтому мы после долгих колебаний и решили вас предупредить, чтобы не допустить вашей гибели. Если еще не поздно. Я онемел. В глазах у меня потемнело. Появилось полное впечатление, что я рухнул, провалился сквозь тонкий лед и падаю, падаю в бесконечную бездну, в бездну, у которой даже нельзя представить дна, настолько глубока она и ужасна. Калейдоскопически возникали во мне и тотчас разваливались, чтобы уступить место вновь возникающим и вновь разваливающимся картинкам. Кирилл, Лиза, наши поездки, наша взаимная доверительность, наши взаимные разговоры во время поездок, все их реплики, вся их нацеленность, все руины церквей и монастырей, которые мы с ними увидели, вся мерзость запустения на самых святых и русских местах, все людские души, которые раскрывались от единого слова Кирилла и Лизы, хотя бы это, совсем уж недавнее, искреннее, как выдох, восклицание Лизы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47