Так продолжалось до тех пор, пока он не закончил колледж с отличием. Отец пожал ему руку и подарил ручку «Синбад» из своей коллекции.
Когда же Фил сообщил им, что в конце лета собирается в Калифорнию, учиться на актера, отец обозвал его глупой задницей и вышел из комнаты. Миссис Стрейхорн, с трудом подавив гордость и радость, велела ему пойти и извиниться перед отцом. Вместо этого Фил собрал сумку и ушел из дому. После этого они с родителями не общались два года.
Оказавшись в Лос-Анджелесе, мы с ним на пару сняли квартирку на Мэнсфилд-авеню в Хэнкок-Парке и начали пытаться стать знаменитыми. Но у нас ничего не выходило. В конце концов, мы оба так и не сумели начать делать карьеры и, соответственно, вынуждены были подрабатывать официантами в разных модных ресторанчиках на Беверли-Хиллз.
В этот сумбурный и полный разочарований период я ухитрился выпустить сборничек стихов. Тайком от меня Фил обошел все книжные лавки от Венис-Бич до Голливудского бульвара и договорился с торговцами разместить мою книжицу везде, где имелись отделы поэзии. Далее, все происходило, как в кино: сотрудница отдела новых проектов одной независимой кинокомпании в одной из этих книжных лавок услышала, как я читаю свои стихи. Подойдя ко мне после выступления, она сказала, что ей понравились мои «стихи-диалоги» и спросила, не хочу ли я попробовать свои силы в сценариях. Так я и начал. И этого бы не произошло, если бы Фил Стрейхорн не взял дело в свои руки и не убедил скептиков, что мою книгу стоит заказать.
Мне повезло. Я переделал три чужих сценария, а потом написал и свой собственный. Фил слышал каждую строчку из всех четырех и был справедливым и откровенным критиком. Затем мой сценарий, называвшийся «Хладные одежды» без малого год путешествовал по киностудиям, пока в конце концов кто-то не сказал «да». Мне отвалили кучу денег, но фильм снят так никогда и не был. Непривычное состояние финансового благополучия позволило мне немного притормозить и многое обдумать — чего мне как раз и не хватало Результатом явился костяк моего первого собственного фильма «Блондинка-ночь».
Впрочем, с чего это я вдруг начал рассказывать о себе, когда это история жизни Фила? Да потому, что он тогда, как и я, изо всех сил старался прорваться, но безуспешно. Мы всегда жили вскладчину, но он решительно отказался пользоваться теми деньгами, которые я получил за переделанные сценарии, заявив, что они чисто мои. И как я ни убеждал его в обратном, он лишь упрямо качал головой. Мне только и оставалось, что время от времени угощать его обедом, и все. Когда же я купил ему в подарок на день рождения отличный цейссовский бинокль, у Фила на глазах показатись слезы.
Существует особая категория людей — они не то чтобы святые, а просто почти бессознательно считают себя на вторых ролях по отношению к тем, кого любят. С их стороны это ни в коем случае не жертва и не свидетельство преклонения — они просто любят. И нет ничего трогательнее, чем их удивление, когда хоть малая толика этой любви и заботы возвращается им. И дело, по-моему, вовсе не в том, что они не считают себя совсем уж недостойными внимания. Просто их удивляет, когда кто-то удосуживается подумать и о них. Многие добрые люди удивляются (и бывают очень тронуты) проявленной по отношению к ним щедростью.
Неудачи следовали одна за другой. Те из нас, кто искренне беспокоился за него, пытались помочь, чем только могли, однако эти долгие месяцы стали для Фила настоящим «периодом пощечин»: придуманный им образ. Он рассказывал, что в те дни просыпался утром уже заранее готовый уклониться от готовой появиться невесть откуда руки, которая сегодня снова начнет валять его по полу жизни. Иногда ему вроде бы поначалу и удавалось увернуться, но рука каждый раз неизменно находила его вновь. А может, этим делом занимались и сразу две руки.
Он встречался с девицей, которая постоянно норовила затащить его в постель. Это помогало ему сохранять спокойствие и ходить с забавно, чуть по-рыбьи, вытаращенными глазами, но оказалось, что она к тому же еще и большая любительница разных источников высокого напряжения. В том состоянии, в котором тогда пребывал Фил, он просто не мог время от времени не поддаться искушению отведать ее кислотной «пурпурной дымки» или поучаствовать в ее экспериментах с кокаином. Как-то раз они на пару выкурили несколько косяков с колумбийской дурью, пропитанной псилобицином. У него начались такие галлюцинации, что он, сам того не осознавая, выкатился из ее дома задом наперед и таким манером одолел целых три квартала.
Но потом, благодарение Богу, он повстречался со свиньей.
Ее звали Конни, и она была вьетнамской вислобрюхой свиньей. Представьте себе дикого кабана без клыков и с провисающей от холки до крестца буквой "U" спиной так, что брюхо волочится по земле, с горячим пристрастием к «эм-энд-эмз», исключительно проницательным умом, и вы сможете себе представить Конни.
Фил был из тех людей, которые не теряются ни в каких ситуациях, поэтому, когда это создание однажды вечером появилось у нас на заднем дворе, где мы как раз были заняты барбекю, он лишь слегка пригнулся к ней и спросил, не на десерт ли она пришла. Я спросил, это еще что за тварь? А он ответил — это, мол, вьетнамская вислобрюхая свинья. Спрашивать, откуда он это знает, я уже не стал, поскольку Стрейхорн знал понемногу обо всем. Он был единственным из тех, кого я знал, способным просто для развлечения прочитывать целые энциклопедии ради того, чтобы стать актером, отказаться от предложения учиться физике в Калифорнийском технологическом, а на сон грядущий почитывать книжки вроде « Tractatus Logico-рhilosophicus» Людвига Витгенштейна, постоянно валяющиеся у него на тумбочке возле кровати.
На шее у свиньи был красивый кожаный собачий ошейник, с вытисненным на нем именем «Конни» и нацарапанным рядом номером телефона. Я отправился в дом звонить, а Фил тем временем кормил ее изюмом в шоколаде.
Минут через пятнадцать в нашем патио появился довольно жизнерадостный с виду старик. Он был коренаст, плотно сбит и имел вид человека, много времени проводящего на открытом воздухе. Округлое лицо с живыми яркими глазами обрамляли седые, будто присыпанные тальком коротко стриженные волосы. В общем, он был похож на человека, то ли имеющего собственный грузовик, то ли работающего на заводе, где здоровые парни зарабатывают на жизнь своим горбом, теряя по кварте пота каждый день.
— Вот ты где, моя Конни! Привет, ребята. Я — Венаск.
Так началось выздоровление Фила.
Венаск жил в соседнем квартале в собственном доме вместе с этой самой свиньей да еще пожилым бультерьером по кличке Кумпол. Оказывается, они по три раза в день прогуливались чуть ли не мимо нашего дома, хотя до этого мы их ни разу не видели. Поскольку эти прогулки были регулярными, Фил стал по возможности принимать в них участие.
Единственным, что старик реально сделал для Фила за следующие несколько месяцев, так это научил его плавать. Но, очевидно, между ними происходило еще что-то, о чем я не имел ни малейшего понятия. Чем больше они сближались, тем меньше при мне разговаривали друг с другом. И все же с самого начала было совершенно ясно, что у них очень много общего.
Иногда нас спасает какая-то сущая мелочь: внезапное похолодание, забавный жест ребенка, несколько чашек хорошего кофе. Обычно, когда я спрашивал Фила, чем они с Венаском целый день занимались, он улыбался и неопределенно отвечал, что они «плавали», «болтали» или «играли с животными».
Венаск был родом из Франции, но родины не видел уже лет тридцать. Этот бежавший во время войны от нацистов еврей осел в Калифорнии потому, что она напоминала ему родные места в окрестностях Авиньона. Он был женат, но жена умерла. Много лет назад они держали довольно популярную закусочную напротив одной из киностудий. Поэтому, когда бы вы ни пришли к нему, первым делом он неизменно спрашивал, не сделать ли вам сэндвич. И отказаться было довольно трудно.
Они с Филом проводили вместе все больше и больше времени. Сначала это меня удивляло. А потом я стал даже немного ревновать. Как-то я спросил его, чем ему так полюбился старик, но Фил лишь заметил, что тот «много чего знает» — самая большая похвала в устах Стрейхорна.
Что бы там ни знал Венаск, это делало моего друга счастливее и примиряло с самим собой. Он перестал встречаться с наркоманкой, бросил работу в ресторане и снова начал искать работу по специальности. На некоторое время ему даже удалось получить небольшую роль в одной ужасной комедии положений, что служило ему хоть каким-то занятием и позволяло оплачивать счета. Он, как и я, страшно любил вещи и покупал их вне зависимости от того, позволяли ему это средства, или нет (он даже шутил, что на кредитных карточках «Америкен Экспресс» или «Мастер Чардж» следовало бы красоваться надписи «Оставь надежду всяк сюда входящий»). Еще когда-то давно, в нашем совместном прошлом, мы дружно пришли к выводу, что лучшее средство для поднятия духа —пойти и купить себе что-нибудь экстравагантное. Подумаешь, нет денег! — зато новый атташе-кейс или какая-нибудь библиографическая редкость хоть немного, да взбодрит.
Я познакомился с актрисой и совершил ошибку, переехав к ней. Из-за этого, моей карьеры и Венаска, мы с Филом не виделись около двух лет.
После того, как я съехал, он еще несколько месяцев прожил в нашей квартире один. А потом, к моему удивлению, перебрался к старику. После этого обстановка у Венаска стала прямо какой-то едва ли не сказочной — мудрый старик, его ученик, собака и свинья.
Время вечно шепчется у нас за спиной. Внешне оно дружелюбно и рассудительно, оно без колебаний старается помочь, чем может. Но, стоит нам отвернуться, и оно крадет наши жизни, а потом рассказывает про нас же украденным кусочкам всякие нехорошие вещи.
Юность? Она могла бы стать для тебя гораздо более удачной, если бы он больше трудился. Дружба? Сколько бы времени я ему ни отводил, он никогда не уделял его тебе достаточно. Двадцать лет? Ты мог бы претендовать на большее, используй он меня как надо. Подобное мы слышим с самых разных сторон, особенно часто это наши внутренние голоса, которые беспрерывно и с удовольствием нашептывают то, что услышали от недругов.
Мы со Стейхорном хотели работать в кино, стремились к интересной жизни. Возможно, именно этим-то наше — послевоенное — поколение и отличается от других: правильно это или нет, но мы привыкли ощущать частью нашего права от рождения возможность хотя бы побороться за создание своей собственной окружающей среды, позволяющей нам просыпаться по утрам с жаждой свершений и желанием узнать, что готовит для нас новый день.
Но время уже начинало нашептывать свое. Я сделал «Блондинку-ночь» на 16-миллиметровой пленке. Никто не снимал шестнадцатимиллиметровых фильмов уже так давно, что, узнав о моем творении, большинство людей лишь улыбалось или недоуменно приподнимало брови. Фильм был черно-белым, порочным, но в то же время каким-то очень нежным. По-моему, лучше всего о нем отозвался Фил. Он сказал, что картина жгучая и немного странная на вкус — как хрен. Выходя из кинотеатра после просмотра, люди горячо спорили о ней. Иногда ее можно увидеть и сейчас в местах вроде нью-йоркской «Талии», где ее обычно показывают в паре с такими фильмами, как «Человек-слон» или «Чужероднее рая».
Перед моим отъездом в Европу на съемки "Нежной кожи ", мы с Филом сделали то, в чем поклялись друг другу в первый же день приезда в Голливуд: когда один из нас наконец добьется успеха, мы вместе отправимся в салон и сделаем себе татуировки. Мы точно знали: ни один мастер не сделает нам того, что мы хотим, поэтому взяли с собой картинку, на которой сошлись еще много лет назад. На ней был изображен большой черный ворон. Символ нашей вечной дружбы. Мы попросили выколоть их высоко, почти у самых плеч, так, чтобы казалось, будто они летят по нашим спинам.
Пять месяцев спустя, когда я вернулся из Европы, Фил встречал меня в аэропорту со сценарием «Полуночи» в руках.
Утро сопровождало нас с Уайеттом весь полет. В иллюминаторах мы видели только самые первые светлые лучи рассвета, и даже грозовые тучи над Колорадо выглядели новенькими и чистенькими. Приземлиться в Лос-Анджелесе мы должны были в полдень. Вертун-Болтун пока так ничего и не рассказал о Спросоне.
Поднявшись, чтобы сходить в туалет, я внезапно почувствовал ужасную, какую-то одновременно и царапающую, и тянущую боль в спине. Это было так неожиданно, что я охнул и судорожно схватился рукой за больное место. Уайетт и наши соседи удивленно взглянули на меня, но я тогда просто не мог вымолвить ни слова. На меня будто кто-то напал: какой-то огромный рот пытался всосать кожу на моей спине или что-то в этом роде. Никогда до сих пор я не испытывал ничего подобного.
Поспешно пройдя в конец салона, я взглянул на светящиеся надписи над дверями туалетов и с облегчением увидел, что один из них свободен. Проскользнув в тесную, как телефонная будка кабинку, я запер за собой дверь. Что же со мной такое, черт побери? Но не успев еще даже снять куртку, я ощутил под рубашкой на спине что-то новое и страшно пугающее. Боль прекратилась, но теперь там что-то шевелилось. Что-то большое, размером с кисть руки, отчаянно царапающейся и старающейся выбраться наружу.
Я потерял контроль над собой. Срывая с себя одежду, я наконец ухитрился стянуть с себя джинсовую куртку и несколькими отчаянными рывками высвободил из брюк рубашку. Думаю, при этом я еще и наделал шума. Я вообще плохо помню, что делал, если бы счел необходимым. Увы, большинству людей летать ни к чему. Величайшим из чудес Венаска была его способность помочь вам найти то, что, в конце концов, спасет вам жизнь. Зачастую это оказывалось чем-то весьма тривиальным.
Радклифф как-то поведал мне одну из любимых историй Венаска. Получив Притцкеровскую премию по архитектуре и попав на обложку журнала 'Тайм", Гарри пережил нервный срыв.
Проявилось это довольно оригинальным образом: в самый разгар работы над очень важным проектом здания, строительство которого было приурочено к 750-й годовщине основания Берлина, Гарри неожиданно полностью забросил работу над ним и принялся прямо у себя в гостиной на полу собирать какой-то совершенно заумный миниатюрный город.
Поначалу он состоял из бумажных моделей Музея Венского Сецессиона, здания лондонского Ллойда работы Ричарда Роджерса и миниатюрной копии «Teatro del Monado» Альдо Росси. Чуть позже он добавил к ним тридцать или сорок дешевых сувенирных копий таких сооружений, как Эйфелева Башня, «Космическая Игла» в Сиэтле и Статуя Свободы. Потом к ним добавились шесть хромированных заварных чайничков работы Майкла Грейвза, слегка приплюснутый китайский котелок, призванный служить частью Космопорта для приема гостей с иных планет, разные другие модельки, игрушки и глиняные фигурки, которые Радклифф либо делал своими руками, либо покупал. Попробуйте представить себе все это и вы получите представление о том, каков был его город.
От друзей жена Гарри случайно услышала о Венаске, связалась с ним и попросила помочь. Он, якобы, подкатил к их дому в Санта-Барбаре в джипе, на переднем сидении которого чинно восседала свинья.
Оказавшись в гостиной, эта самая свинья, которую звали Конни, заметив лежащий на столе завтрак
Гарри, тут же направилась к нему, по пути сокрушив половину построенного Гарри города. Венаск же ногами расшвырял другую половину, приговаривая: "Довольно с него зданий. Ему нужен кларнет ".
Сам старик ни одним инструментом не владел, но это не помешало ему заставить Гарри начать учиться играть по четырехдолларовому самоучителю, который они вместе купили в тот же день вместе со стареньким кларнетом.
Я читал Поуэллса, Леви-Стросса, Джозефа Кэмпбелла, Кастанеду и Мирче Элиаде и достаточно знаком с их взглядами на волшебство и шаманов. Но их взгляды совершенно неверны по одной простой причине: те, кто что-то могут — делают, те же, кто не может, говорят (или пишут) об этом. Еще только начиная понимать, на что способен Венаск, я в один прекрасный день по наивности спросил его, существуют ли люди, умеющие летать.
— Да.
— А ходить по воде?
— Конечно. Может, еще рыбного салата?
— Почему же, в таком случае, они никогда не демонстрируют этого другим?
— А зачем? Думаешь, их волнует, знаешь ты об этом или нет? Вот, к примеру, ты, Фил, человек, несомненно, умный. А хотел бы ты, чтобы и все окружающие узнали, что ты умен?
Я улыбнулся.
— Ну да, в принципе я бы не прочь. Он подмигнул.
— Вот в том-то и разница между тобой и человеком, который может ходить по воде. Он делает это лишь для того, чтобы определиться на своей карте, а вовсе не с целью попасть в вечернее телешоу.
За те шесть месяцев, что он позволил мне провести рядом с ним, я узнал от Венаска о своей "карте " и как находить на ней определенные координаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Когда же Фил сообщил им, что в конце лета собирается в Калифорнию, учиться на актера, отец обозвал его глупой задницей и вышел из комнаты. Миссис Стрейхорн, с трудом подавив гордость и радость, велела ему пойти и извиниться перед отцом. Вместо этого Фил собрал сумку и ушел из дому. После этого они с родителями не общались два года.
Оказавшись в Лос-Анджелесе, мы с ним на пару сняли квартирку на Мэнсфилд-авеню в Хэнкок-Парке и начали пытаться стать знаменитыми. Но у нас ничего не выходило. В конце концов, мы оба так и не сумели начать делать карьеры и, соответственно, вынуждены были подрабатывать официантами в разных модных ресторанчиках на Беверли-Хиллз.
В этот сумбурный и полный разочарований период я ухитрился выпустить сборничек стихов. Тайком от меня Фил обошел все книжные лавки от Венис-Бич до Голливудского бульвара и договорился с торговцами разместить мою книжицу везде, где имелись отделы поэзии. Далее, все происходило, как в кино: сотрудница отдела новых проектов одной независимой кинокомпании в одной из этих книжных лавок услышала, как я читаю свои стихи. Подойдя ко мне после выступления, она сказала, что ей понравились мои «стихи-диалоги» и спросила, не хочу ли я попробовать свои силы в сценариях. Так я и начал. И этого бы не произошло, если бы Фил Стрейхорн не взял дело в свои руки и не убедил скептиков, что мою книгу стоит заказать.
Мне повезло. Я переделал три чужих сценария, а потом написал и свой собственный. Фил слышал каждую строчку из всех четырех и был справедливым и откровенным критиком. Затем мой сценарий, называвшийся «Хладные одежды» без малого год путешествовал по киностудиям, пока в конце концов кто-то не сказал «да». Мне отвалили кучу денег, но фильм снят так никогда и не был. Непривычное состояние финансового благополучия позволило мне немного притормозить и многое обдумать — чего мне как раз и не хватало Результатом явился костяк моего первого собственного фильма «Блондинка-ночь».
Впрочем, с чего это я вдруг начал рассказывать о себе, когда это история жизни Фила? Да потому, что он тогда, как и я, изо всех сил старался прорваться, но безуспешно. Мы всегда жили вскладчину, но он решительно отказался пользоваться теми деньгами, которые я получил за переделанные сценарии, заявив, что они чисто мои. И как я ни убеждал его в обратном, он лишь упрямо качал головой. Мне только и оставалось, что время от времени угощать его обедом, и все. Когда же я купил ему в подарок на день рождения отличный цейссовский бинокль, у Фила на глазах показатись слезы.
Существует особая категория людей — они не то чтобы святые, а просто почти бессознательно считают себя на вторых ролях по отношению к тем, кого любят. С их стороны это ни в коем случае не жертва и не свидетельство преклонения — они просто любят. И нет ничего трогательнее, чем их удивление, когда хоть малая толика этой любви и заботы возвращается им. И дело, по-моему, вовсе не в том, что они не считают себя совсем уж недостойными внимания. Просто их удивляет, когда кто-то удосуживается подумать и о них. Многие добрые люди удивляются (и бывают очень тронуты) проявленной по отношению к ним щедростью.
Неудачи следовали одна за другой. Те из нас, кто искренне беспокоился за него, пытались помочь, чем только могли, однако эти долгие месяцы стали для Фила настоящим «периодом пощечин»: придуманный им образ. Он рассказывал, что в те дни просыпался утром уже заранее готовый уклониться от готовой появиться невесть откуда руки, которая сегодня снова начнет валять его по полу жизни. Иногда ему вроде бы поначалу и удавалось увернуться, но рука каждый раз неизменно находила его вновь. А может, этим делом занимались и сразу две руки.
Он встречался с девицей, которая постоянно норовила затащить его в постель. Это помогало ему сохранять спокойствие и ходить с забавно, чуть по-рыбьи, вытаращенными глазами, но оказалось, что она к тому же еще и большая любительница разных источников высокого напряжения. В том состоянии, в котором тогда пребывал Фил, он просто не мог время от времени не поддаться искушению отведать ее кислотной «пурпурной дымки» или поучаствовать в ее экспериментах с кокаином. Как-то раз они на пару выкурили несколько косяков с колумбийской дурью, пропитанной псилобицином. У него начались такие галлюцинации, что он, сам того не осознавая, выкатился из ее дома задом наперед и таким манером одолел целых три квартала.
Но потом, благодарение Богу, он повстречался со свиньей.
Ее звали Конни, и она была вьетнамской вислобрюхой свиньей. Представьте себе дикого кабана без клыков и с провисающей от холки до крестца буквой "U" спиной так, что брюхо волочится по земле, с горячим пристрастием к «эм-энд-эмз», исключительно проницательным умом, и вы сможете себе представить Конни.
Фил был из тех людей, которые не теряются ни в каких ситуациях, поэтому, когда это создание однажды вечером появилось у нас на заднем дворе, где мы как раз были заняты барбекю, он лишь слегка пригнулся к ней и спросил, не на десерт ли она пришла. Я спросил, это еще что за тварь? А он ответил — это, мол, вьетнамская вислобрюхая свинья. Спрашивать, откуда он это знает, я уже не стал, поскольку Стрейхорн знал понемногу обо всем. Он был единственным из тех, кого я знал, способным просто для развлечения прочитывать целые энциклопедии ради того, чтобы стать актером, отказаться от предложения учиться физике в Калифорнийском технологическом, а на сон грядущий почитывать книжки вроде « Tractatus Logico-рhilosophicus» Людвига Витгенштейна, постоянно валяющиеся у него на тумбочке возле кровати.
На шее у свиньи был красивый кожаный собачий ошейник, с вытисненным на нем именем «Конни» и нацарапанным рядом номером телефона. Я отправился в дом звонить, а Фил тем временем кормил ее изюмом в шоколаде.
Минут через пятнадцать в нашем патио появился довольно жизнерадостный с виду старик. Он был коренаст, плотно сбит и имел вид человека, много времени проводящего на открытом воздухе. Округлое лицо с живыми яркими глазами обрамляли седые, будто присыпанные тальком коротко стриженные волосы. В общем, он был похож на человека, то ли имеющего собственный грузовик, то ли работающего на заводе, где здоровые парни зарабатывают на жизнь своим горбом, теряя по кварте пота каждый день.
— Вот ты где, моя Конни! Привет, ребята. Я — Венаск.
Так началось выздоровление Фила.
Венаск жил в соседнем квартале в собственном доме вместе с этой самой свиньей да еще пожилым бультерьером по кличке Кумпол. Оказывается, они по три раза в день прогуливались чуть ли не мимо нашего дома, хотя до этого мы их ни разу не видели. Поскольку эти прогулки были регулярными, Фил стал по возможности принимать в них участие.
Единственным, что старик реально сделал для Фила за следующие несколько месяцев, так это научил его плавать. Но, очевидно, между ними происходило еще что-то, о чем я не имел ни малейшего понятия. Чем больше они сближались, тем меньше при мне разговаривали друг с другом. И все же с самого начала было совершенно ясно, что у них очень много общего.
Иногда нас спасает какая-то сущая мелочь: внезапное похолодание, забавный жест ребенка, несколько чашек хорошего кофе. Обычно, когда я спрашивал Фила, чем они с Венаском целый день занимались, он улыбался и неопределенно отвечал, что они «плавали», «болтали» или «играли с животными».
Венаск был родом из Франции, но родины не видел уже лет тридцать. Этот бежавший во время войны от нацистов еврей осел в Калифорнии потому, что она напоминала ему родные места в окрестностях Авиньона. Он был женат, но жена умерла. Много лет назад они держали довольно популярную закусочную напротив одной из киностудий. Поэтому, когда бы вы ни пришли к нему, первым делом он неизменно спрашивал, не сделать ли вам сэндвич. И отказаться было довольно трудно.
Они с Филом проводили вместе все больше и больше времени. Сначала это меня удивляло. А потом я стал даже немного ревновать. Как-то я спросил его, чем ему так полюбился старик, но Фил лишь заметил, что тот «много чего знает» — самая большая похвала в устах Стрейхорна.
Что бы там ни знал Венаск, это делало моего друга счастливее и примиряло с самим собой. Он перестал встречаться с наркоманкой, бросил работу в ресторане и снова начал искать работу по специальности. На некоторое время ему даже удалось получить небольшую роль в одной ужасной комедии положений, что служило ему хоть каким-то занятием и позволяло оплачивать счета. Он, как и я, страшно любил вещи и покупал их вне зависимости от того, позволяли ему это средства, или нет (он даже шутил, что на кредитных карточках «Америкен Экспресс» или «Мастер Чардж» следовало бы красоваться надписи «Оставь надежду всяк сюда входящий»). Еще когда-то давно, в нашем совместном прошлом, мы дружно пришли к выводу, что лучшее средство для поднятия духа —пойти и купить себе что-нибудь экстравагантное. Подумаешь, нет денег! — зато новый атташе-кейс или какая-нибудь библиографическая редкость хоть немного, да взбодрит.
Я познакомился с актрисой и совершил ошибку, переехав к ней. Из-за этого, моей карьеры и Венаска, мы с Филом не виделись около двух лет.
После того, как я съехал, он еще несколько месяцев прожил в нашей квартире один. А потом, к моему удивлению, перебрался к старику. После этого обстановка у Венаска стала прямо какой-то едва ли не сказочной — мудрый старик, его ученик, собака и свинья.
Время вечно шепчется у нас за спиной. Внешне оно дружелюбно и рассудительно, оно без колебаний старается помочь, чем может. Но, стоит нам отвернуться, и оно крадет наши жизни, а потом рассказывает про нас же украденным кусочкам всякие нехорошие вещи.
Юность? Она могла бы стать для тебя гораздо более удачной, если бы он больше трудился. Дружба? Сколько бы времени я ему ни отводил, он никогда не уделял его тебе достаточно. Двадцать лет? Ты мог бы претендовать на большее, используй он меня как надо. Подобное мы слышим с самых разных сторон, особенно часто это наши внутренние голоса, которые беспрерывно и с удовольствием нашептывают то, что услышали от недругов.
Мы со Стейхорном хотели работать в кино, стремились к интересной жизни. Возможно, именно этим-то наше — послевоенное — поколение и отличается от других: правильно это или нет, но мы привыкли ощущать частью нашего права от рождения возможность хотя бы побороться за создание своей собственной окружающей среды, позволяющей нам просыпаться по утрам с жаждой свершений и желанием узнать, что готовит для нас новый день.
Но время уже начинало нашептывать свое. Я сделал «Блондинку-ночь» на 16-миллиметровой пленке. Никто не снимал шестнадцатимиллиметровых фильмов уже так давно, что, узнав о моем творении, большинство людей лишь улыбалось или недоуменно приподнимало брови. Фильм был черно-белым, порочным, но в то же время каким-то очень нежным. По-моему, лучше всего о нем отозвался Фил. Он сказал, что картина жгучая и немного странная на вкус — как хрен. Выходя из кинотеатра после просмотра, люди горячо спорили о ней. Иногда ее можно увидеть и сейчас в местах вроде нью-йоркской «Талии», где ее обычно показывают в паре с такими фильмами, как «Человек-слон» или «Чужероднее рая».
Перед моим отъездом в Европу на съемки "Нежной кожи ", мы с Филом сделали то, в чем поклялись друг другу в первый же день приезда в Голливуд: когда один из нас наконец добьется успеха, мы вместе отправимся в салон и сделаем себе татуировки. Мы точно знали: ни один мастер не сделает нам того, что мы хотим, поэтому взяли с собой картинку, на которой сошлись еще много лет назад. На ней был изображен большой черный ворон. Символ нашей вечной дружбы. Мы попросили выколоть их высоко, почти у самых плеч, так, чтобы казалось, будто они летят по нашим спинам.
Пять месяцев спустя, когда я вернулся из Европы, Фил встречал меня в аэропорту со сценарием «Полуночи» в руках.
Утро сопровождало нас с Уайеттом весь полет. В иллюминаторах мы видели только самые первые светлые лучи рассвета, и даже грозовые тучи над Колорадо выглядели новенькими и чистенькими. Приземлиться в Лос-Анджелесе мы должны были в полдень. Вертун-Болтун пока так ничего и не рассказал о Спросоне.
Поднявшись, чтобы сходить в туалет, я внезапно почувствовал ужасную, какую-то одновременно и царапающую, и тянущую боль в спине. Это было так неожиданно, что я охнул и судорожно схватился рукой за больное место. Уайетт и наши соседи удивленно взглянули на меня, но я тогда просто не мог вымолвить ни слова. На меня будто кто-то напал: какой-то огромный рот пытался всосать кожу на моей спине или что-то в этом роде. Никогда до сих пор я не испытывал ничего подобного.
Поспешно пройдя в конец салона, я взглянул на светящиеся надписи над дверями туалетов и с облегчением увидел, что один из них свободен. Проскользнув в тесную, как телефонная будка кабинку, я запер за собой дверь. Что же со мной такое, черт побери? Но не успев еще даже снять куртку, я ощутил под рубашкой на спине что-то новое и страшно пугающее. Боль прекратилась, но теперь там что-то шевелилось. Что-то большое, размером с кисть руки, отчаянно царапающейся и старающейся выбраться наружу.
Я потерял контроль над собой. Срывая с себя одежду, я наконец ухитрился стянуть с себя джинсовую куртку и несколькими отчаянными рывками высвободил из брюк рубашку. Думаю, при этом я еще и наделал шума. Я вообще плохо помню, что делал, если бы счел необходимым. Увы, большинству людей летать ни к чему. Величайшим из чудес Венаска была его способность помочь вам найти то, что, в конце концов, спасет вам жизнь. Зачастую это оказывалось чем-то весьма тривиальным.
Радклифф как-то поведал мне одну из любимых историй Венаска. Получив Притцкеровскую премию по архитектуре и попав на обложку журнала 'Тайм", Гарри пережил нервный срыв.
Проявилось это довольно оригинальным образом: в самый разгар работы над очень важным проектом здания, строительство которого было приурочено к 750-й годовщине основания Берлина, Гарри неожиданно полностью забросил работу над ним и принялся прямо у себя в гостиной на полу собирать какой-то совершенно заумный миниатюрный город.
Поначалу он состоял из бумажных моделей Музея Венского Сецессиона, здания лондонского Ллойда работы Ричарда Роджерса и миниатюрной копии «Teatro del Monado» Альдо Росси. Чуть позже он добавил к ним тридцать или сорок дешевых сувенирных копий таких сооружений, как Эйфелева Башня, «Космическая Игла» в Сиэтле и Статуя Свободы. Потом к ним добавились шесть хромированных заварных чайничков работы Майкла Грейвза, слегка приплюснутый китайский котелок, призванный служить частью Космопорта для приема гостей с иных планет, разные другие модельки, игрушки и глиняные фигурки, которые Радклифф либо делал своими руками, либо покупал. Попробуйте представить себе все это и вы получите представление о том, каков был его город.
От друзей жена Гарри случайно услышала о Венаске, связалась с ним и попросила помочь. Он, якобы, подкатил к их дому в Санта-Барбаре в джипе, на переднем сидении которого чинно восседала свинья.
Оказавшись в гостиной, эта самая свинья, которую звали Конни, заметив лежащий на столе завтрак
Гарри, тут же направилась к нему, по пути сокрушив половину построенного Гарри города. Венаск же ногами расшвырял другую половину, приговаривая: "Довольно с него зданий. Ему нужен кларнет ".
Сам старик ни одним инструментом не владел, но это не помешало ему заставить Гарри начать учиться играть по четырехдолларовому самоучителю, который они вместе купили в тот же день вместе со стареньким кларнетом.
Я читал Поуэллса, Леви-Стросса, Джозефа Кэмпбелла, Кастанеду и Мирче Элиаде и достаточно знаком с их взглядами на волшебство и шаманов. Но их взгляды совершенно неверны по одной простой причине: те, кто что-то могут — делают, те же, кто не может, говорят (или пишут) об этом. Еще только начиная понимать, на что способен Венаск, я в один прекрасный день по наивности спросил его, существуют ли люди, умеющие летать.
— Да.
— А ходить по воде?
— Конечно. Может, еще рыбного салата?
— Почему же, в таком случае, они никогда не демонстрируют этого другим?
— А зачем? Думаешь, их волнует, знаешь ты об этом или нет? Вот, к примеру, ты, Фил, человек, несомненно, умный. А хотел бы ты, чтобы и все окружающие узнали, что ты умен?
Я улыбнулся.
— Ну да, в принципе я бы не прочь. Он подмигнул.
— Вот в том-то и разница между тобой и человеком, который может ходить по воде. Он делает это лишь для того, чтобы определиться на своей карте, а вовсе не с целью попасть в вечернее телешоу.
За те шесть месяцев, что он позволил мне провести рядом с ним, я узнал от Венаска о своей "карте " и как находить на ней определенные координаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30