«Вспоминая это ужасное испытание, Тина смогла описать маньяка, чьей четвертой жертвой стала: высокий мускулистый черный мужчина, с сиплым голосом и необычайно сильными руками. Его черные горящие глаза и старая опасная бритва будут всегда преследовать ее в кошмарах. Тина разрыдалась, пересказывая, как он зловещей тенью возник из темноты и утащил в переулок, где яростно набросился на нее с ножом. К счастью, убийца бросил окровавленное тело Тины и скрылся в черном фургоне, поскольку ему помешала искавшая уединения пара. „Если бы не они, я бы сейчас была мертва“, – всхлипывала когда-то веселая красавица Тина».


Чернокожий. Господи, чем обернется эта пикантная подробность в многонациональном Брэдфорде? В принципе, с расизмом здесь спокойно, но везде хватает ублюдков, которые зацепятся за такой повод. Я втайне надеялась, что пресса проявит благоразумие и не станет раздувать сенсацию. Какая наивность – они налетели на бедную изуродованную девочку, как гиены на дохлую зебру. Пресса только подкармливала панику: не прошло и дня, как Тину Феррис «выставили» наркоманкой, несовершеннолетней проституткой и дочерью шлюхи.
Все зависело от газеты, которую читаешь. В «качественной прессе» печатали длинные мрачные постмодернистские статьи с угрюмыми черно-белыми фотографиями разрушенных постиндустриальных районов. Например:


«Тина – словно цветок, раздавленный колесами наступающего безумного тысячелетия, и одновременно – хитрая дочь наших улиц, ради выживания готовая на все. Ее бледное изуродованное лицо – больше не пропуск в мир наркотиков, которых так жаждет ее тело. Архетипический „черный человек“ современных кошмаров выместил свою ярость на ее хрупкой порочной красоте. Так кто же она, эта новая Лолита, лишенная детства мужчинами, что платили ей за украденную невинность? Да, жертва – жертва нашего разлагающегося общества. Ныне ей платить за наши грехи и жить с нашим безразличием и трусостью…»


Желтая пресса, ясное дело, смаковала скандальные подробности. Только первая газета, купившая интервью, еще защищала жертву, невинную маленькую девочку. Печатала «интервью» с ее матерью – та была оскорблена: мол, ее назвали шлюхой и обвинили в том, что она продавала дочь с тех пор, как девочке исполнилось тринадцать, – хотя все это истинная правда. Остальные журналисты зубами вцепились в расовый аспект, почти открыто выступая против иммиграции и интеграции.
Впрочем, я забегаю вперед. Когда мы вернулись домой в воскресенье, нас беспокоили другие проблемы. Во-первых, в субботу Шон с кем-то подрался и ходил с фингалом под глазом, расцарапанной шеей и в синяках. Он был жутко злой и орал о всяких уродах, которых пускают в городские бары, после чего нормальный парень не может выпить пива, непременно уроды прицепятся, и так далее. Пару раз он упрекнул Джейми – мол, ему бы и в голову не пришло отправиться в бар, если б его девушка не уехала мотаться по стране. Ее Светлость носилась с ним как с раненым солдатом, даже не замечая, что в доме он палец о палец не ударил, пока нас не было. Вокруг валялись груды вонючего грязного белья, а по углам – катыши пыли и пуха с песком, которые моя мама называет «шерсть неряхи». Пока я прибиралась, Шон живописал подробности битвы. Только навыки военного помогли ему выжить в смертельной схватке. Размеры и количество нападавших увеличивались по ходу истории, и наконец Шон уложил всех черных уродов одной левой и победил. О как!
Игнорируя Шона и его раны, насколько возможно, я безрезультатно сражалась с издыхающим пылесосом «Гувер», который блевал и падал в обморок, едва я втыкала его в розетку. В этом приборе жила душа чахоточной истерички.
Заманив пылесос наверх, я заметила, что дверь Моджо открыта. Странно. Может быть, Шон там порылся, пока Моджо не было дома? Я подошла закрыть дверь, заглянула и увидела, что комната девственно пуста. Ничего не осталось – ни драгоценного килима, ни сари, которыми Моджо занавешивал окна, ни шарфа, ни нитки бус, ни сломанной сережки. Комната выглядела раздетой. О Моджо напоминал только сильный запах «Пуазона» и следы пудры «Шанель». Моджо явно съехал. Причем капитально.
Я была в шоке. Как он мог уйти, ничего не сказав? Я поискала записку – ничего. Затем спустилась и влетела в гостиную, где Шон и Джейми играли в доктора.
– Шон, где Моджо? – крикнула я.
– А мне откуда знать?
Как-то он неуверенно огрызнулся. Неужели поссорился с Моджо и выжил его из дома? Шон повернул ко мне побелевшее лицо, и я снова различила эту его двуликость. И вздрогнула – словно кто-то прошелся по моей могиле. Сжав зубы, я глядела Шону в глаза, пока он не отвернулся.
– Ты сидел дома все выходные, а Моджо, когда мы уезжали, был здесь – где он?
– Что случилось? – перебила нас Джейми. – Что такое с Моджо?
– Его комната пуста. Похоже, он съехал. Спроси лучше нашего, блядь, сержанта Ярость Сержант Ник Ярость – герой комиксов Стэна Ли и Джека Кёрби «Сержант Фьюри и его ужасные коммандос» («Sgt. Fury and His Howling Commandos», 1963).

, что случилось. Моджо бы не свалил, ничего не сказав, он бы так не смог.
Челюсть Шона гневно задрожала, и он перевел взгляд на телевизор, который только молча мигал:
– Не понимаю, какого хуя вы ко мне прикопались? Я не виноват, что этот блядский извращенец съебал. Свалил – и хуй с ним, вот что я, блядь, думаю.
Джейми вздрогнула:
– Шон! Не смей… Заткнись, Шон. Не смей так говорить о Моджо, он наш друг. Он бы так не уехал…
– Неужели? Хорош друг – съебывает без единого, блядь, слова, даже не заплатив задом, сука! – И он многозначительно посмотрел на меня. Я смерила его убийственным взглядом. Давай, уебок, продолжай.
Но вместо этого он потупил взгляд и заныл:
– Что вы ко мне пристали? Я не виноват – я ему никогда не нравился, я для него, наверное, слишком натуральный. Ну что я мог сделать? Я нормальный мужчина, я не могу измениться, простите. Послушай, дорогая, наверное, его… друг снял ему где-то крутую квартиру. Ведь там ему будет лучше, правда? Богатенькие всегда бросают нас, бедняков, в решающую минуту, а?
Богатенькие? Забавно. Удивительно – зачем он строит из себя бедняка, если работает представителем «Раптор Спортс» и пользуется служебным фургоном. Да и семья у него не нищая, это все знают. Зачем изображать из себя невесть что? Но он весь такой – зачем говорить правду, когда можно солгать? И он сам в свои сказки верил. По-моему, Шон просто не мог отличать правду от лжи. Не удивлюсь, если он сам поставил себе этот фингал – чтобы давить на жалость. Нет уж. Козел. И еще он явно на что-то злился – возможно, конечно, из-за драки, но, так или иначе, матерился он больше обычного. Как правило, Шон гордился своим «культурным» языком. Поэтому я при нем ругалась как сапожник. Мелкая пакость – зато как приятно!
В общем, Моджо уехал – невероятно, что вот так, молча. То есть он – как, впрочем, и я, – планировал уехать, но свалить без единого слова… это на него не похоже. И квартплата… он легко тратил деньги, он их презирал почти по-королевски. И никогда не подводил нас с оплатой, никогда. О, Моджо, где же ты?
Наверняка позвонит. Я пробовала звонить сама, но трубка молчала. Ничего, он еще появится. Может, отправился в круиз по греческим островам с Особенным или загорает в Акапулько – это же Моджо. Вот вернется и позвонит. И сомневаться нечего.
Но время шло. О Ночном Душегубе всплывало все больше и больше подробностей, а Моджо не появлялся. Тишина. Ладно, человек всегда загадка, в конце концов решила я. Даже соседка Рина про него спрашивала и я, почувствовав себя виноватой, призналась, что Моджо парень. Она была в восторге.
– О-о, я читала про трансвеститов в журнале. Понятно, почему она – ой, то есть он – такая красивая, как кинозвезда. Они за собой следят, они такие, знаешь – гламурные, в журнале писали, с картинками и все такое. – Она понизила голос, как всегда, когда волновалась, и сжала Шарлин так, что ребенок пискнул. – Пластическая хирургия, вот как: искусственные груди и так далее. Больше женщины, чем сами женщины, если ты меня понимаешь. Подумать только – соседи. И такая кра-са-ви-ца! Ой, а может, он вернется, как думаете?
Не знаю, сказала я, размышляя, какая же загадка эта Рина, с ее поразительной терпимостью к людям любой расы и пола и одержимостью блеском и магией жизни «знаменитостей». Я погладила Шарлин по пушистой заостренной головке и вздохнула. Хотя бы Рина не заражена вирусом Ночного Душегуба.
Ситуация в городе выходила из-под контроля. Газетчики подливали масла в огонь, и расизм, которого толком никогда не было в Брэдфорде, градус за градусом накалялся. Каждая хотя бы смутно «черная» этническая группа публиковала опровержения своей причастности одно за другим. К Рождеству обстановка накалилась, и у пьяных белых компаний, шляющихся ночами по городу в «модных» светлых рубашках и джинсах «Армани» появился повод выражать недовольство.
Ясное дело, черные парни и азиаты, взвинченные и злые, тоже собирались в банды. При этом все винили друг друга. Никто не остался в стороне, все потеряли разум. Я мулатка, и меня колбасило: мне не нравились обе стороны, и те и другие жестоки, тупы и попались на удочку Флит-стрит. Я женщина, и я ненавидела всю эту безмозглую мужскую браваду, эскалацию тестостерона. А жертвы Ночного Душегуба – с ними-то как? С этими бедными девками? Все орали, что они шлюхи и втоптали доброе имя Брэдфорда в грязь (я вас умоляю). Семья Сары Эванс раз за разом выступала, умоляя не путать их мертвую девочку с остальными.
Тина Феррис выступила по телевидению. Как выяснилось, у нее имеется агент. Я ее видела – накачанная по уши какой-то дрянью и разодетая как «Спэйс Гёрлз» – розовая мини-юбка и белые туфли не платформе. Даже несмотря на яркий макияж, ее треугольная лисья мордочка выглядела ужасно – сплошные темные швы и пластырь. Всестороннее интервью брал милый сочувствующий азиат – дескать, телевидение ни капли не предвзято, – если закрыть глаза, по голосу не отличишь от любого другого лондонского журналиста из среднего класса. Сама снисходительность. Тина явно не понимала, где находится, и бормотала одни и те же фразы, явно заученные. Отвратительно. Газетчики не могли нарадоваться и опрашивали обе стороны, а город готовился к рождественскому спектаклю «Межрасовые войны».
Нервничал даже Нац из магазина. Когда я зашла за кориандром и пакетом яблок, Нац был на удивление неразговорчив. Мне пришлось опуститься до светской беседы о холодной и сырой погоде. Я все поняла, когда какая-то белая тетка зашла за хлебом. Швырнув деньги на прилавок, она удалилась, бормоча что-то подозрительно напоминавшее «грязные ниггеры». В моих венах забурлил адреналин. Нац уныло смотрел в окно.
– Нац, старик, что происходит? Только не говори, что это из-за дурацкого Душегуба.
Он печально кивнул:
– Ты же знаешь, дорогая, в газетах всякое пишут, и люди думают, что это я, или мой приятель, или еще какой цветной. Нам сейчас несладко. Моего приятеля – ну, того, из полиции – и вовсе обзывают «черножопым колом». Кричат, что он просто не хочет – ну, ловить своих. Ведь эта девушка не сказала, что убийца азиат или индиец, нет, сказала – черный. Может быть кто угодно. Моя жена боится из дома выходить, и мама тоже, и сестры.
– А что твой приятель думает – Душегуба поймают?
– Не знаю. Говорит, в показаниях девушки не все складывается. Говорит, копы ей не доверяют. Ну, из-за наркотиков. Ненадежный свидетель. Мой приятель хочет подать в отставку, когда все это закончится. Говорит, в полиции нет места азиатам. Но я считаю, это и наше дело, раз уж мы здесь живем. Верно? Но он не знает, что делать. – Нац грустно покачал головой и сложил мои покупки в полосатый пакет.
– Послушай, Нац, если что-то… случится, мы с тобой, ты не забывай. Мы тоже считаем, что все это полное дерьмо.
– Спасибо, сестренка. – Он замолчал и серьезно посмотрел на меня, а затем по сторонам – хотя в магазине было пусто. Странно, он вдруг стал намного старше – весельчак-Нац куда-то исчез. Я затаила дыхание. – Сестренка, ты ищешь Мохаммеда?
Сначала я не поняла, о ком это он, потом до меня дошло – Моджо.
– Нац, ты знаешь, где он? С ним все в порядке?…
Нац поднял руку, и я умолкла.
– Я знаю Мохаммеда. Мы все знаем его семью. Дорогая, он говорит – будь осторожней. Он позвонит тебе на мобильник – сегодня или завтра. Скоро. Но он говорит – будь осторожней.
– Что?… Но…
– Просто подожди. Вот, держи конфету. Сладкая и вкусная.
Больше я ничего не смогла от него добиться ни за какие коврижки. Сквозь сгущающийся туман я долетела до дома, на углу чуть не поскользнувшись на ковре полусгнивших листьев. Запыхавшись, точно старуха, я все выложила Джейми.
Мы ничего не понимали. Почему Моджо позвонит мне, а не Джейми? В тот вечер мы ели картошку с карри, и дом пропах густым ароматом гарам-масалы с резким запахом кориандра. Затем (то была благословенная ночь без Шона: он повез заказ фирмы в Манчестер и сказал, что останется на ночь у «приятеля» – ну да, как же) мы обсуждали, что имел в виду Нац и что случилось с Моджо. Джейми явно озадачило и слегка задело, что Моджо свяжется со мной, а не с ней. Я тоже пребывала в недоумении. Впрочем, мобильник есть только у меня – наверное, поэтому.
Джейми была такой милой в тот вечер. Она вообще заботливый и добрый человек – просто в последнее время вся ее доброта растрачивалась на Шона. Оказывается, мне так не хватало Джейми – и разговоров с глазу на глаз, как в старые добрые времена. Когда мы строили планы на будущее под нескончаемые чашки чаю.
И все-таки что-то было иначе – раньше я просто не замечала. Джейми стала какая-то – я не знаю, тихая. Или меланхоличная. Словно часть ее огня потухла. Джейми даже сняла ужасные золотые серьги, подарок Шона, и надела свои старые колечки. И все равно в ней что-то переменилось. И я вспомнила тот дурацкий гороскоп – тяжелый рок и впрямь довлел над ее судьбой. Она была как человек, который смирился. Я тогда подумала – наверное, так выглядят самоубийцы перед последним шагом. Ладно, может, я драматизирую, но тогда я решила за ней присматривать и попросить Бен мне помочь.
Тем не менее мы хорошо посидели. Я даже хотела рассказать, что произошло между мной и Шоном. Но я не смогла. Я сама не хотела об этом вспоминать. Да, ее отношение к Шону изменится – но и отношение ко мне тоже. Я струсила, мне не хватило духу.
Вместо этого мы заговорили о Мушке – ее привычки, ее острая бархатная мордочка, такая милашка. Была. И помечтали, чтобы она вернулась – мы так по ней скучали. Но и эта тема оказалась слишком шаткой – все-таки Мушка ушла из-за Шона, это он ее ударил. Разговор заглох.
Телевизор бессмысленно балаболил. Джейми лежала на старом диване на любимых расшитых подушках – подарок Моджо на какое-то Рождество, – и покачивала в длинных ладонях чашку. В комнате слабо пахло сандалом. На Джейми красовалось огромное старое мешковатое платье, черное такое, мы его когда-то сшили, а теперь она носила дома; ногти выкрашены в бирюзовый; у меня заныло под ложечкой – я вспомнила наше знакомство.
– Лили, – мягко сказала Джейми.
– Да, сестренка. Что?
– Лили, я вляпалась, да? Больше, чем обычно. Я знаю, я сама знаю, правда. Я знаю, он мне все портит. Хуже того – он все портит нам, да? Или это из-за меня? Это я виновата? – Она замолчала, щурясь на меня поверх очков для чтения, серые глаза смотрели открыто и простодушно. – Ты тоже хочешь уехать, а? Как Моджо?
Джейми, как всегда, читала мои мысли. Я почувствовала, что краснею, и опустила взгляд.
– Дорогая, я… просто я… я не знаю, детка. Мне кажется, я больше тебе не нужна, я ничем не могу тебе помочь. О, Джейми, прошу тебя, избавься от него. Мы все этого хотим, по крайней мере, я, Бен и Лонни. Только всякие дуры типа Дженни думают, что он супер, – и посмотри, что получается. Прости, но он всех гонит отсюда, и ты из-за него так несчастна, это невозможно терпеть, я так не могу – и Моджо не смог.
– Прошу тебя, останься еще на чуть-чуть – совсем чуточку. Лили, я попытаюсь – я хочу попытаться. У меня такое странное чувство в эти дни – словно приближается моя зима, а не просто погодная зима… ну, ты понимаешь, да? О, Лили, мне так страшно, только я не понимаю из-за чего. Я не хочу тебя грузить, но Шон такой… жестокий. Каждый день я думаю, зачем мне это, и понимаю, что все, хватит. Нет, он не бьет меня, ничего такого, но… это ужасно, ужасно. Господи, Лили, я думаю, ниже, чем я, уже падать некуда. Но все так сложно – когда я пытаюсь его прогнать, он ломается – плачет, умоляет его не бросать, как все бросили. С ним в детстве что-то случилось. Не знаю что, но я чувствую. И… со мной тоже так было, я понимаю, каково это, – и каждый раз меня цепляет и я сдаюсь. И эта его импотенция, и… еще всякое. У него такой бардак в голове. Господи, в детстве я мечтала быть красавицей – думала, если ты красивая, весь мир для тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24