– …Однако это не меняет дела, – после паузы сказал он. – Мне не хотелось продолжать, да, по-видимому, придется. У вас есть достоинства, которых нет у Кроуфорда, но в общем и целом он лучше, чем вы, справится с обязанностями ректора.
Джего издал придушенное восклицание. Он понял наконец Кристла, и его надежда угасла.
– Не надо так расстраиваться, Джего, – с грубоватым, но искренним участием проговорил Кристл. – Далеко не каждый человек может справиться с ректорскими обязанностями. И вовсе не лучшие…
– А теперь вы хотите унизить меня вашим сочувствием, – спокойно и негромко заметил Джего.
Всегда бледные щеки Кристла порозовели. Сейчас он и правда сочувствовал Джего – впервые с начала предвыборной кампании, – потому что тот был окончательно побежден и уже ощутил горечь стыда и отчаяния.
– Вы никогда не верили в добрые чувства, – мгновенно ожесточившись, буркнул Кристл. – И, может быть, именно поэтому у вас так мало сторонников.
– Я считаю, что этот разговор надо прекратить, – твердо сказал Браун.
Они стояли лицом к лицу. На мгновение мне показалось, что сейчас они начнут выкрикивать взаимные оскорбления, осуждая друг в друге то, что каждый из них не мог принять…
Но они промолчали. Возможно, их образумила реплика Брауна. Они стояли лицом к лицу – мрачный, решительный Кристл и обуреваемый быстро нараставшим отчаянием Джего; Кристл отвернулся первым.
– Я иду в трапезную, – объявил он.
– Меня ждут к обеду дома, – проговорил Браун.
– Тогда до завтра, – сказал Кристл. – Увидимся в церкви.
Браун кивнул. Кристл коротко попрощался с нами и ушел.
Джего стремительно, словно не зная, куда себя деть, подошел к кушетке и обессиленно рухнул на нее.
– Вот, значит, и все, – проговорил он.
– Видимо, так, – ровным голосом сказал Браун. – Если только не случится какой-нибудь неожиданности… а я на вашем месте не стал бы этого ждать.
– Я и не жду, – отозвался Джего.
– Похоже, что с этим необходимо примириться, – сказал Браун. – Надеюсь, вам не нужно объяснять, как сильно огорчены ваши друзья.
– Да, очень горько, – пробормотал я.
– Большое спасибо, – обронил Джего, думая о чем-то другом. И вдруг с мучительной болью воскликнул: – Но как я навалю это на Элис? Как смогу вынести ее страдания?
Мы с Брауном промолчали. Джего поджал ноги, повернулся и неподвижно скорчился на кушетке. Зазвучал колокол, возвещающий обед.
– Я не могу идти в трапезную, – простонал Джего. – Не хочу, чтобы они пялили на меня глаза.
– Это вполне понятно, – сказал Браун.
– А мне вот совершенно непонятно, как я и вообще-то останусь теперь в колледже! – воскликнул Джего. – Ведь здесь все будет напоминать мне о моем позоре.
– Я сейчас скажу банальность, – проговорил Браун, – но время действительно залечивает любые раны.
– У меня нет сбережений! – выкликал Джего. – Я слишком стар, чтобы менять жизнь! А здесь каждый человек… каждый взгляд будет напоминать мне о моем позоре!
Он добавил:
– Видеть, как другой переселяется в Резиденцию… Называть его ректором…
Разговор Джего с Брауном не был похож на диалог. Джего выкрикивал две-три довольно бессвязные фразы, а потом на несколько минут умолкал. Ему открывались все новые последствия грядущей кроуфордовской победы, и слушать его было очень тяжело. Когда об этом узнают наши противники? А может быть, они уже празднуют в трапезной свою победу? Когда об его поражении станет известно в университете? А может быть, уже известно? Кто из его врагов порадуется первый? Зачем он согласился выдвинуть свою кандидатуру?..
Его отчаяние было так велико, что он накинулся на Брауна:
– Зачем вы обрекли меня на эти унижения? Ни один человек не заставлял меня так страдать!
– Я неверно оценил обстановку в колледже, – сказал Браун. – Это, конечно, непростительная ошибка.
– Вы не имели права рисковать счастьем ваших друзей!
– Меня всю жизнь будет мучить совесть, Пол, – с глубоким раскаянием проговорил Браун, не пытаясь отвергать обвинений Джего.
А тот несколько минут молчал, потом внезапно сел и пристально посмотрел на нас.
– Я хочу задать вам один вопрос, – сказал он. – Вы уверены, что этот человек наберет завтра утром абсолютное большинство голосов?
– Уверен, Пол. Если мы вообще можем быть в чем-нибудь уверены, – ответил Браун.
– Как же это так? – воскликнул Джего. – Почему я должен за него голосовать? Почему должен отдавать ему победу? Меня втравил в это Кристл. Так почему же теперь-то я должен ему подчиняться?
– Вы должны сдержать свое слово, – сказал Браун. – Мне никогда не нравилась эта затея, но вы дали слово и должны его сдержать.
– Ну, а это уж мне решать – должен я или не должен!
– Разумеется, – по-прежнему совершенно спокойно сказал Браун. – Но я надеюсь, что вы решите его сдержать. Иначе ваши противники объявят, что Кроуфорд в подобных обстоятельствах свое слово сдержал бы, а значит, они с самого начала были правы.
– И вы тоже теперь считаете, что они с самого начала были правы?
– Я, как и раньше, глубоко убежден, что они ошибаются.
– Даже сейчас, когда узнали, что я готов нарушить свое слово?
– Я знаю, что иногда вас обуревают искушения, от которых я, по счастью, избавлен. Но я, кроме того, знаю, что вы умеете с ними справляться.
– Вы настоящий друг, Артур, – с внезапно проснувшейся благодарностью проговорил Джего.
Он посмотрел на нас измученными глазами и сказал:
– Выходит, завтра утром я должен сам отдать победу Кроуфорду. И этим я тоже обязан Кристлу. Я знаю, вы считали его своим другом, Артур, но, по-моему, он гнуснее их всех.
– Я понимаю ваши чувства, Пол, – проговорил Браун, – однако вы не правы.
– Неужели вы даже теперь готовы ему доверять?
Браун улыбнулся грустно, иронично и мудро, этой улыбкой он дал нам почувствовать, что будет доверять Кристлу так же осторожно, как и раньше. Браун неплохо изучил своих друзей и прекрасно знал, что они всего лишь люди, а поэтому от них можно ожидать и предательства, и беззаветной преданности. Люди всегда остаются людьми. Понимая это, Браун никогда не падал духом, но в его спокойном оптимизме я не раз замечал оттенок грустной иронии.
– А как же вы-то будете теперь здесь работать? – спросил его Джего.
– Пол, – мягко ответил ему Браун, – мне было очень важно добиться вашего избрания, и я не смог этого сделать. Вы, безусловно, имеете право меня обвинять, но не забывайте, что и мне первое время будет здесь не так-то легко. Меня глубоко огорчают наши разногласия с Кристлом. И мне очень тяжко сознавать, что ректором станет Кроуфорд. Короче, если не считать вас, я больше, чем кто бы то ни было, удручен нашим поражением.
– Это же очевидно, – поддержал я Брауна.
– Но я не собираюсь удаляться в пустыню, – проговорил Браун. – Нам не повезло, к тому же мы далеко не лучшим образом вели предвыборную борьбу, и я никогда не прощу себе ваших мытарств. Но это случилось, Джего, и с этим необходимо смириться. Мы не дети, и нам придется ладить с нашими коллегами, потому что работать мы будем вместе.
– Что же касается меня, – сказал он, – то я постараюсь как можно быстрей восстановить в колледже мирную рабочую атмосферу. Я понимаю – на это потребуется время. К сожалению, года два-три мы наверняка будем разъединены.
Джего глянул на своего самого последовательного приверженца. Каждый из них переживал поражение по-своему. Последние слова Брауна были для Джего пустым звуком: они не имели отношения к его несчастью. Джего чувствовал себя беспредельно одиноким.
Браун видел, что Джего невыносимо страдает, но больше не утешал его. Он сделал все, что мог. Он сказал мне:
– Я всегда говорил, что результаты выборов нельзя предрешать заранее. Вы ведь, наверно, помните мои предостережения? К несчастью, я оказался прав.
Он искренне сочувствовал Джего, очень тяжело переживал собственное поражение, и все же – я уверен в этом – ему было приятно, что он оказался таким дальновидным.
Зазвонил телефон. Жена Брауна спросила его, почему он опаздывает к обеду. Браун сказал, что ему совестно бросать сейчас Джего, но я пообещал отвести его к себе и накормить.

44. Стыд и отчаяние

Джего сидел у камина. Отблески пламени временами освещали его лицо, сглаживая тяжелые, резкие морщины. Он глядел в огонь и отрешенно молчал. Я выкурил сигарету, потом другую. А потом тихонько, как если бы он спал, вышел из комнаты и спустился в кухню – посмотреть, чем я смогу его накормить.
Еды у меня почти не было – об этом позаботился Бидвелл. Все же я обнаружил хлеб, немного сыра и масла, а в маленькой баночке – к своему удивлению – немного икры (подарок одного из учеников), которая, видимо, не понравилась Бидвеллу.
Поставив поднос на столик возле камина, я сходил за бутылкой виски и стаканчиками. Когда я вернулся, Джего уже начал есть.
Он ел сосредоточенно, истово и жадно, словно после многодневной голодовки. И упорно молчал – только благодарил меня, если я подливал ему виски или протягивал нож. Съев половину булки и большой кусок сыра, он посмотрел на меня с юношески наивной улыбкой.
– Большое спасибо, – проговорил он.
И опять улыбнулся.
– До сегодняшнего вечера, – сказал он, – я мечтал устроить после выборов банкет для своих друзей. Разумеется, мне пришлось бы сделать это втайне от наших бывших противников. Им нельзя… было бы очень скверно, если б мы напомнили им, что еще недавно колледж был разделен на враждующие партии. А все-таки банкет для своих друзей я устроил бы непременно.
Джего говорил спокойно и бодро, точно он решил отдохнуть и на время отринул от себя страдания. Мне было ясно, что он все еще надеется , все еще не прочувствовал до конца, что банкета не будет. Я знал по собственному опыту, как медленно человек осваивается с жестокой действительностью. Он предвкушает радость и, в последнюю минуту лишившись ее, долго не может с этим свыкнуться. Но вспышки иллюзорной надежды только оттеняют его мрачное отчаяние. Через несколько минут наивная улыбка Джего угасла и он сказал:
– А теперь вот оказывается, что никакого банкета не будет. И я не знаю, как мне вести себя с друзьями. Не знаю даже, остались ли у меня друзья.
Не такой гордый человек гораздо легче перенес бы этот удар, подумал я. Он мог бы довериться друзьям, мог бы найти утешение в их любви, жалуясь им на неудачи или проклиная свою судьбу. Да, любому другому человеку это облегчило бы жизнь, но Джего не разрешал себе раскрываться перед друзьями, никогда не искал у них сочувствия, а тем более жалости. Ему мешала гордость – однако человек часто мечтает получить именно то, что в силу своего характера принять не может. Джего был добр и отзывчив, но сочувственного отношения к себе решительно не переносил. По склонности к драматическим эффектам он мог раскрыться, словно артист на сцене, перед многолюдной аудиторией – и не признавал дружеской близости с каким-нибудь одним человеком. Его не устраивала дружба на равных: он мог дружить только покровительствуя, только свысока. Многие люди ставили ему это в вину – не потому ли, что завидовали его гордости?
– Неужели вы думаете, что нам важно, какая у вас должность? – спросил я.
– Конечно, нет, Элиот, – ответил он. – И все же спасибо вам за эти слова. – Но на самом-то деле мы не были его друзьями. Мы были приверженцами, молодыми людьми, которым он с удовольствием помогал – не больше. «Мой молодой друг» – вот как он назвал бы каждого из нас, если б ему пришло в голову определить для себя наши отношения. Браун, самый полезный и надежный его сторонник, под это определение никак не подходил – и Джего было трудно общаться с Брауном. Легко ему было только с теми людьми, которым он протежировал.
– Неужели вы думаете, что мы судим о людях по их должностям? – продолжал я. – Неужели не понимаете, что Калверту и мне безразлично, называют вас ректором или нет?
– Именно это я и хотел от вас услышать, – откровенно признался Джего. Он, по всей вероятности, старательно растравлял свою рану. Ему рисовались картины его будущих унижений – он представлял себе свой позор со сладострастием человека, качающего больной зуб. Еще бы! – ведь его должность отдадут теперь Кроуфорду.
Его должность – он верил в это с наивной беззащитностью ребенка. Его титул достанется Кроуфорду, и ему придется слушать, как мы называем Кроуфорда ректором. Он не забывал об этом ни на секунду. Кроуфорд – вместо него – будет председательствовать на официальных собраниях, Кроуфорд займет его место в трапезной… Ну мог ли он это вынести? Мог ли обедать за одним столом с узурпатором?
А встречи со знакомыми на улицах? Через неделю эту новость узнают все его университетские коллеги. Он уже слышал, как они говорят ему – с затаенной издевкой, с безжалостным сочувствием: «Я очень удивился, коллега. У меня не было сомнений, что выберут именно вас». Кое-кто прочитает объявление в газете. Добро бы он надеялся молча! Нет, он не раз проговаривался о своих надеждах. А молва припишет ему и то, чего он никогда не говорил, – со временем эта история украсится пикантными подробностями, обрастет ехидными домыслами. Ну да, это случилось в тот год, когда избрали Кроуфорда, – Джего считал, что ректорство ему обеспечено, и уже заказал мебель для Резиденции, а Кристл опомнился по дороге в церковь и рассказывал потом, что чуть не совершил самую идиотскую в своей жизни ошибку.
Вот как о нем будут вспоминать. И весьма вероятно, что только так: высокой должности он теперь уже никогда не добьется, детей у него нет, выдающихся научных работ тоже…
Время шло, через каждые пятнадцать минут звучали куранты, а Джего, томимый стыдом и отчаянием, неподвижно сидел у камина и глядел в огонь. Он мучился, как юноша, переживающий первую душевную травму, потому что был по-юношески беззащитен перед жизнью.
Когда ранена гордость, человек терзается острее, чем от душевных ран, думал я, сидя рядом с Джего у камина и не умея облегчить его страдании. Но уязвленную гордость время излечивает бесследно, а душевные муки могут ввергнуть человека в пучину отчаяния, из которой ему уже не выбраться таким же, каким он был раньше. Я видел, что Джего именно отчаялся – ни гордость, ни рассудок спасти его не могли.
Сейчас его пугали встречи со знакомыми – но такие раны легко исцеляет время. Легко и бесследно. А вот душевная рана, даже зарубцевавшись, делает человека немного иным и, как правило, обедняет его чувства. В бурном море повседневных житейских забот Джего и раньше вел себя не очень-то уверенно – ему было трудно отстаивать свое место под солнцем среди грубоватых, но по-житейски мудрых людей, среди таких людей он всегда начинал сомневаться в своих силах. Эта неуверенность определяла почти все его поступки, именно из-за нее он не смог добиться известности, которой он, как ему казалось, заслуживал. Очень медленно, с большим трудом обретал он уверенность в своих силах. И все же добился уважения людей – к пятидесяти годам он почти поверил в это. Нынешние выборы стали для него глубоко символичными. Он словно одержимый жаждал победы – избрав его руководителем, коллеги признали бы, что он лучший среди них. Когда Кристл с Брауном предложили ему баллотироваться в ректоры, он вдруг ощутил небывалый прилив уверенности и решил, что это только начало его блестящей карьеры. Он заранее торжествовал.
В нем проснулось честолюбие, и вскоре он люто возненавидел продиктованный честолюбием путь, потому что разочарования, тревоги и унижения возрождали его неуверенность в своих силах. Но ему помогали держаться мысли об его приверженцах и о той высокой должности, которую они для него завоюют. Партией его приверженцев руководили Кристл и Браун – вот что очень подбадривало его и помогало преодолевать внутренние сомнения. Ему не нравился Кристл, у них не было ничего общего, и все же Кристл боролся за его победу – значит, он внушал уважение даже чуждым ему людям! Джего возмущали повадки Кристла, он считал его грубым и примитивным политическим дельцом, однако, даже возмущаясь, он с радостью думал: «Этот человек верит в меня! Этот практичный и ловкий делец хочет, чтобы я стал руководителем, колледжа. Если уж даже такие люди верят в мои силы, то почему же я-то должен сомневаться?»
И вот сегодня Кристл отнял у Джего недавно обретенную уверенность. Сможет ли он снова уверовать в свои силы? Теперь ему будет гораздо труднее, чем год назад, когда его увлекло честолюбие и он не раздумывая вступил в борьбу.
Мы молча сидели у камина до одиннадцати часов. В одиннадцать, сразу после того, как отзвонили куранты, Джего опять заговорил о своей жене – в первый раз он вспомнил про нее еще у Брауна.
– А дома меня ждет Элис, – проговорил он. – Мне предстоит обрушить на нее это горестное известие. Я всю жизнь старался не огорчать ее. И вот заставлю глубоко, невыносимо страдать.
– Вы думаете, она не поняла, что стряслась какая-то беда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38