— красивому молодому человеку. Хоть и старо, а все-таки чувствительно! Сознайтесь, что вы любопытны не менее нас и не прочь узнать, что происходит с женщиной… конечно, если женщина не похожа вон на эту даму! — прибавила она насмешливо, указывая на очень некрасивую барыню, проходившую мимо.
— Я и так знаю!
— Что вы знаете? — как-то презрительно протянула Нина. — Ничего вы не знаете.
— Разрешаете сказать? — насмешливо проговорил Николай.
— Говорите! — равнодушно протянула Нина. — Впрочем, постойте, лучше не говорите, Николай Иванович! Не разочаровывайте меня хоть сегодня! Пусть я останусь в приятном заблуждении, что вы не похожи на… на Горлицына. Ведь я наперед знаю, что вы скажете.
— Что я скажу?
— И вы сознаетесь?
— Даю слово!
— Ах, то, что вы скажете, мне столько раз повторяли ваши развитые люди, которые бывают в обществе, что я наизусть выучила эти слова! Вы скажете, что я неудовлетворена оттого, что ничего не делаю, не имею в жизни высокой цели, не открываю школ, не записываюсь в филантропки, не… мало ли каких умных вещей не делаю, что я скучающая, блазированная аристократка, — хотя, заметьте на всякий случай, Николай Иванович, я не имею чести быть аристократкой по рождению, пусть мама и отрицает это, — что меня тешит внешний блеск, что я кокетка, что… ну, мало ли еще что… Но что натура моя, прекрасная натура, противодействует плодам моего воспитания, и отсюда — разлад, отсюда неровность, нервность, тревога, неудовлетворенность… Стоит только читать умные книги, беседовать с серьезными людьми, выйти, пожалуй, замуж за какого-нибудь развитого, порядочного человека, воспитывать по всем правилам будущих граждан, не забывая, однако, быть ревностным членом какого-нибудь дамского кружка, посещать приют, где пригреты, обуты, напоены и накормлены пятнадцать прелестных беспризорных малюток, устраивать журфиксы, на которых был бы живой обмен мыслей, и тогда… тогда, — с какой-то злостью в голосе прибавила Нина Сергеевна, — тогда я стану во всех отношениях счастливой женщиной, буду примерной женой, прекрасной матерью и превосходной гражданкой… Пощадите хоть вы, Николай Иванович. Неужели и вы, несмотря на свою молодость, хотите говорить такие пошлости?.. Не говорите их лучше!
— Честное слово, вы ошибаетесь, Нина Сергеевна. Ничего подобного у меня не было в мысли. Я не то хотел сказать.
— Не то? — проговорила она, поднимаясь. — Так что же?.. Пойдемте походим, — прибавила Нина. — Мы, мама, скоро вернемся! Надоело сидеть! — сказала она.
— Скорей возвращайтесь. Уж поздно, пора и домой, Нина.
— Мы недолго… Так что ж вы хотели сказать? — спрашивала Нина Сергеевна, идя под руку с Николаем. — Это начинает меня интриговать. Вы разогнали мою скуку.
— Говорить ли?
— Вы должны теперь сказать! — повелительно произнесла она. — Говорите!
— Вы любите! — прошептал Николай.
Рука Нины Сергеевны как будто дрогнула. Она засмеялась, но смех звучал как-то фальшиво.
— Вот глупости!.. Нечего сказать — открыли секрет. Выдумайте что-нибудь похитрее! Не знаете ли, кого?.. Не вас ли?.. — произнесла она с явной насмешкой в голосе.
— Стою ли я такой чести!.. Помилуйте! Со мной можно от деревенской скуки пококетничать, и за то спасибо.
— Не сердитесь… Ну да, я кокетничала… Простите! — вдруг кротко сказала она.
Николая тронул этот кроткий тон.
— За что сердиться? Помните, вы сами говорили, что мне полезно изучать людей?..
— Серьезного ведь ничего не было?
— Ни малейшей опасности!
— Вот видите, значит, и не сердитесь!
Она помолчала и снова спросила:
— Так, по-вашему, я люблю и, верно, безнадежно?
— Любите, а безнадежно — едва ли.
— И уж если вы такой волшебник, то не отгадаете ли, кого?
— Тут мое волшебство кончается.
— Кончается? А я думала, что вы, как настоящий волшебник, скажете и имя моего рыцаря, — поддразнила Нина Сергеевна.
— Вот имени рыцаря-то я и не знаю!.. — отвечал Николай.
«То-то бы ты удивилась, если б я сказал», — улыбнулся он.
— Итак, заблуждение ваше насчет меня не поколеблено?
— Нет. Каюсь перед вами, что нет!
Нина больше не начинала разговора. Молча подвигалась она с Николаем по аллее и снова притихла. Они сделали круг, и молодая женщина сказала:
— Верно, мама уже беспокоится. Пойдемте к ней!.. Так вы в самом деле не сердитесь? Нет?
— Да нет же.
— Право, я не так дурна, как кажется! — сказала она так просто и таким задушевным тоном, что Николай с участием взглянул на нее.
Они тихо приближались к скамейке. Она хотела что-то сказать, но как будто колебалась. Николай заметил это. Она прочитала в его взгляде, что он заметил, и тихо промолвила:
— Я не решалась просить вас, но теперь решаюсь. Быть может, мне будет нужна ваша помощь. Позволите обратиться к вам?
— Я буду очень рад, если в состоянии помочь.
— Так, навести справки, узнать об одном…
Она спохватилась и прибавила:
— Ничего особенного. Но, во всяком случае, благодарю вас! — горячо сказала она.
«О чем просьба? Какие справки?»
Николай с минуту ломал голову и вдруг вспомнил, что Прокофьев еще не вернулся и, по словам Лаврентьева, от него не было никаких известий.
«Так вот отчего эти нервы!» — решил Вязников.
Дамы собрались домой. Николай проводил их до дому, где они остановились, а сам отправился в гостиницу и застал отца спящим.
Когда утром Вязниковы возвращались домой, Николай рассказал отцу о своем намерении взять на себя ведение процесса васильевских крестьян со Смирновой.
— Разве она в самом деле требует лес обратно?
— Ты думаешь, папа, шутит!..
— Я от нее этого не ожидал!
— Так, как ты думаешь, папа: брать мне дело?
— Справишься ли? Дело трудное.
— Я поработаю, хорошо поработаю над ним.
— Тогда, что ж! Но только надо засесть хорошенько, Коля! Тут одно красноречие не поможет! К чужим интересам надо относиться свято!.. Свое потеряешь — не беда, а чужое — на совести будет!
Он долго сидел молча и потом проговорил:
— Казалось, женщина порядочная и… отнимает лес! Признаюсь, удивила меня Надежда Петровна! Удивительно! — в раздумье несколько раз повторял Иван Андреевич, неодобрительно покачивая головой.
— Кстати, папа, помнишь, ты предупреждал меня насчет Нины Сергеевны. Почему ты советовал быть осторожней?
— Да темная история ее замужества. Она вышла замуж за старика и, говорят, играла при этом скверную роль. Просто, говорят, поймала его. Впрочем, я этого не видал, а предупреждал тебя потому, что она большая кокетка и из-за нее застрелился очень порядочный человек.
— Это еще что за история?
— Я тебе когда-нибудь ее расскажу! — отвечал Иван Андреевич. — Впрочем, и тут, быть может, ее винят более, чем следует. Поди узнай человеческое сердце!
Солнце только что подымалось, и земля сверкала дрожащими каплями росы, когда Григорий Николаевич, мурлыча под нос песню, выехал из прохладного леса, и перед ним открылась его усадебка, залитая розовым светом солнечных лучей. Он тряхнул вожжами, и тележка покатилась быстрей. Рыжий, добрый конь прибавил рыси.
Спокоен и счастлив ехал Григорий Николаевич домой. Радостная улыбка мелькала на лице его, когда он окинул взором свои небольшие владения, такая радостная улыбка, которой не бывало, когда он прежде возвращался домой. Теперь и его «изба», как называл он свой крепко посаженным небольшой дом, и лес направо, отливавший золотистым блеском, и поля с наклонившимся колосом казались ему еще милей, еще, если можно так сказать, родственней. И все теперь как будто получало особенный смысл, все казалось ярче и радостней, и лист — нежнее, и птица — певучее.
И прежде он ласковым взором приветствовал свое гнездо, но этот взор не блистал той любовью, какой блистал теперь. Тогда он был одинок. Сиротливей чувствовал он себя с годами, и нередко щемящее одиночество неутоленная потребность любви заставляли его забываться в вине. Но теперь другое дело! Дух любимого создания уже жил в доселе пустом гнезде. Еще Леночка не вошла в дом, еще она не ходила хозяйкой в поле, не оглашала чудным своим голосом молодого сада, а между тем и дом, и поле, и сад — все было полно ею, и близок был день, когда ее свежий голосок будет ежедневно раздаваться здесь, и славная, честная Леночка, как трудящаяся, домовитая ласточка, озарит дом счастием и ласкою… Какое еще может быть для человека счастие?
Так думал Григории Николаевич, посматривая вокруг и затягивая все громче и громче песню своего сердца.
Не совсем обыкновенно, верней — совсем необыкновенно сложилась жизнь этого столбового дворянина, сына заслуженного генерала. Не без борьбы пришел он к тихой пристани полумужицкого счастья. Но зато уже давно он не испытывал мук сомнения, не искал в поте лица истины, не мучился вопросами, не подходил даже к ним. Раз он попал в колею, — он не сворачивал с нее и шел по ней с упорством вола и непоколебимой честностью испытавшего себя человека, добровольно лишившего себя большого состояния. Почему бывшего богатого морского офицера, когда-то мечтавшего о подвигах, о славе, потянуло к мужику и как он сделался таким, каков он теперь, — об этом читатель узнает из следующей главы.
XXIII
Не особенно радостно протекли детские годы Лаврентьева. Мать его умерла в чахотке еще молодой женщиной, когда младшему ее сыну и любимцу, Грише, минуло только пять лет. На другой же день после похорон приехавшая из деревни тетка, родная сестра отца осиротевшего мальчика, генерала, отличавшегося в это время на Кавказе, — старая дева лет под шестьдесят, увезла ребенка из Москвы, где, брошенная мужем, одиноко окончила свою печальную жизнь мать Григория Николаевича.
Тетка привезла племянника в свое имение в Орловской губернии. До одиннадцати лет Гриша рос в пустынном, мрачном большом барском доме, лишенный нежной ласки матери» когда эта ласка так нужна детскому сердцу, в обществе суровой, нелюдимой старухи тетки да ее компаньонки, пожилой девицы, бедной дальней родственницы, безропотно сносившей насмешки и капризы своей благодетельницы. Сиротливо и жутко было бедному мальчику, особенно в первое время, когда он был еще маленьким мальчиком. Холодом веяло от этого пустынного дома, где все ходили молчаливые, испуганные, страшась прогневить суровую барышню. Неприветлива, суха, придирчива и строга была с Гришей старая тетка. Казалось, она как будто перенесла на ребенка свою нелюбовь к покойной его матери, которая осмелилась породниться с старинным дворянским родом Лаврентьевых, происходя из мелкопоместных дворян. Брак Лаврентьева в свое время возбудил общее неудовольствие. «Если б покойный батюшка был жив, никогда не было бы такого позора!» — не раз говорила старая тетка, не стесняясь присутствием ребенка. Она ни за что не хотела видеть невестку и увидала ее в первый раз в гробу. Набожно кладя земные поклоны, она в то же время в душе радовалась, что господь прибрал наконец эту женщину, бывшую виновницей многих семейных ссор.
Маленькое создание, очутившееся в большом старом доме, не смягчило очерствевшего сердца тетки. Молчаливая, суровая, набожная и озлобленная, вечно подозрительно поглядывавшая серыми острыми глазами, часто зажигавшимися зловещим огоньком, она внушала страх не только ребенку, но и всем в доме. Ее боялись и ненавидели. Эта старая девица была одной из жестоких помещиц, так что после одного уж слишком жестокого истязания, совершенного ею над горничной, имение ее чуть было не взяли в опеку, но благодаря ее связям дело было замято. В околотке ее иначе не звали, как «старой ведьмой». Скупая, не доверявшая никому, она одиноко проводила жизнь в своем мрачном гнезде, находя, по-видимому, наслаждение наводить на всех трепет. Родные боялись ее, раз или два в год ездили к ней на поклон, как к богатой родственнице, но оставались обыкновенно недолго: очень уж неприветливо и тоскливо было в ее берлоге.
Нечего и говорить, что маленький Гриша чувствовал непреодолимый страх к своей тетке. Он невольно вздрагивал, как только, бывало, завидит высокую, худощавую фигуру в длинном балахоне, с высоко поднятой седой головой, с костылем в руках и связкой ключей, болтавшихся у пояса, — и пугливо жался к няне. Тетка замечала этот детский страх, но никогда не пробовала приласкать ребенка. Она молча проходила, обводя его взглядом, от которого душа у него уходила в пятки. По вечерам, перед отходом ко сну, мальчик должен был просиживать около часу с теткой в гостиной. Обыкновенно он съеживался где-нибудь в уголке большого кресла, не смея пошевелиться и не отводя глаз с желтого, высохшего лица старой девы, раскладывавшей в это время гран-пасьянс и отпускавшей жесткие колкости компаньонке — забитому существу, обязанному неизменно находиться при своей благодетельнице.
Иногда она пробовала шутить с мальчиком, но шутка выходила такая неласковая, холодная, мальчик так пугливо отвечал на ее вопросы, что она умолкала и еще жестче и ядовитей издевалась над безответной компаньонкой.
Жутко бывало в такие зимние вечера, в этой мрачной гостиной, бедному мальчику. В его воображении тетка принимала какие-то фантастические размеры и казалась ему бабой-ягой, поедающей маленьких детей. Он закрывал глаза и сильней съеживался в кресле, пока на пороге не появлялась любимица няня и не приглашала его идти спать. Нередко добрая Арина Кузьминишна нарочно приходила пораньше, и когда тетка отрывисто спрашивала: «Разве время?» — старая няня отвечала, что наверху уж пробило восемь часов.
Гриша подходил к тетке и прикладывался к ее длинной, костлявой руке. Тетка молча крестила его, делала какое-нибудь строгое замечание няне, и затем ребенок уходил наверх, в детскую, где часто рыдал неутешными слезами, пока не засыпал с улыбкой на устах, утешенный, ободренный и пригретый на любящей груди Арины Кузьминишны.
Мало светлых воспоминаний осталось бы у Лаврентьева из этой поры детства, если б у него не было верного друга и заступницы, этой славной няни, отдавшей всю силу любви своего горячего, сострадательного сердца бедному брошенному ребенку. И кого же так горячо любила и жалела Арина Кузьминишна? Маленького барчука, последыша того самого человека, который причинил ей же величайшее зло, отдавши единственного ее сына за какую-то грубость в солдаты. За зло она отплатила добром. Она пожалела сироту и добровольно поехала с ребенком жить к старой «ведьме», несмотря на то, что после смерти молодой барыни, которой была подарена мужем, Арина Кузьминишна, по завещанию, получила вольную.
«Кто призрит сиротку?» — подумала Арина Кузьминишна, когда ей объявили вольную, и решилась не оставлять ребенка, пока он не подрастет.
Чудным, светлым, неизгладимым воспоминанием запечатлелся навсегда образ этой старой подруги сиротливого детства в сердце Григория Николаевича. С благоговением и признательностью вспоминал он самоотверженную, любящую женщину, выносившую из-за него брань и наказания суровой тетки, заменившую ему мать, бывшую его лучшим, верным другом и пестуном. Она согрела сердце ребенка нежной лаской, она заставляла забывать одиночество сказкой и песней, она первая посеяла в молодой душе ребенка семена любви к подневольному, униженному и оскорбленному, — словом, Арина Кузьминишна была одна из тех русских крепостных нянь, которые беззаветной любовью скрасили не одно сиротство дворянских подростков, утерли немало слез, смягчили немало сердец и бывали первыми и лучшими наставницами многих беспризорных русских дворянских детей.
Матери своей ребенок не мог помнить, но, по рассказам няни, сохранил о ней горячее и признательное воспоминание, нередко впоследствии задумываясь над ее печальной судьбой. Судя по портрету, писанному масляными красками вскоре после свадьбы и доставшемуся потом Григорию Николаевичу, мать его была женщиной замечательной красоты — блондинка с кротким взглядом и необыкновенно добрым лицом. Полузадумчивая, полугрустная улыбка уже скользила на ее устах, словно предчувствие будущей печальной судьбы.
Судьба матери Григория Николаевича в самом деле была из печальных. Она была дочь мелкопоместного дворянина Смоленской губернии, жившего по соседству с Лаврентьевым. Кроткая, задумчивая девушка, единственная дочь родителей, выросла дома, не получив никакого образования, едва знала грамоту и, на беду свою, в шестнадцать лет была замечательной красавицей с пышными русыми волосами и черными глазами. На нее заглядывались соседи; за нее уже сватался какой-то приказный из уездного города, когда отец Григория Николаевича, в то время бывший подполковником, только что переведенный за какой-то проступок из гвардии в армию и заехавший по дороге на Кавказ погостить к старухе матери, — встретил в церкви молодую девушку и был поражен ее красотой. Она возбудила в нем сильную животную страсть, и он чрез несколько времени решил, что дочь мелкопоместного дворянина будет его женой, хотя бы пришлось из-за этого поссориться со всей родней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Я и так знаю!
— Что вы знаете? — как-то презрительно протянула Нина. — Ничего вы не знаете.
— Разрешаете сказать? — насмешливо проговорил Николай.
— Говорите! — равнодушно протянула Нина. — Впрочем, постойте, лучше не говорите, Николай Иванович! Не разочаровывайте меня хоть сегодня! Пусть я останусь в приятном заблуждении, что вы не похожи на… на Горлицына. Ведь я наперед знаю, что вы скажете.
— Что я скажу?
— И вы сознаетесь?
— Даю слово!
— Ах, то, что вы скажете, мне столько раз повторяли ваши развитые люди, которые бывают в обществе, что я наизусть выучила эти слова! Вы скажете, что я неудовлетворена оттого, что ничего не делаю, не имею в жизни высокой цели, не открываю школ, не записываюсь в филантропки, не… мало ли каких умных вещей не делаю, что я скучающая, блазированная аристократка, — хотя, заметьте на всякий случай, Николай Иванович, я не имею чести быть аристократкой по рождению, пусть мама и отрицает это, — что меня тешит внешний блеск, что я кокетка, что… ну, мало ли еще что… Но что натура моя, прекрасная натура, противодействует плодам моего воспитания, и отсюда — разлад, отсюда неровность, нервность, тревога, неудовлетворенность… Стоит только читать умные книги, беседовать с серьезными людьми, выйти, пожалуй, замуж за какого-нибудь развитого, порядочного человека, воспитывать по всем правилам будущих граждан, не забывая, однако, быть ревностным членом какого-нибудь дамского кружка, посещать приют, где пригреты, обуты, напоены и накормлены пятнадцать прелестных беспризорных малюток, устраивать журфиксы, на которых был бы живой обмен мыслей, и тогда… тогда, — с какой-то злостью в голосе прибавила Нина Сергеевна, — тогда я стану во всех отношениях счастливой женщиной, буду примерной женой, прекрасной матерью и превосходной гражданкой… Пощадите хоть вы, Николай Иванович. Неужели и вы, несмотря на свою молодость, хотите говорить такие пошлости?.. Не говорите их лучше!
— Честное слово, вы ошибаетесь, Нина Сергеевна. Ничего подобного у меня не было в мысли. Я не то хотел сказать.
— Не то? — проговорила она, поднимаясь. — Так что же?.. Пойдемте походим, — прибавила Нина. — Мы, мама, скоро вернемся! Надоело сидеть! — сказала она.
— Скорей возвращайтесь. Уж поздно, пора и домой, Нина.
— Мы недолго… Так что ж вы хотели сказать? — спрашивала Нина Сергеевна, идя под руку с Николаем. — Это начинает меня интриговать. Вы разогнали мою скуку.
— Говорить ли?
— Вы должны теперь сказать! — повелительно произнесла она. — Говорите!
— Вы любите! — прошептал Николай.
Рука Нины Сергеевны как будто дрогнула. Она засмеялась, но смех звучал как-то фальшиво.
— Вот глупости!.. Нечего сказать — открыли секрет. Выдумайте что-нибудь похитрее! Не знаете ли, кого?.. Не вас ли?.. — произнесла она с явной насмешкой в голосе.
— Стою ли я такой чести!.. Помилуйте! Со мной можно от деревенской скуки пококетничать, и за то спасибо.
— Не сердитесь… Ну да, я кокетничала… Простите! — вдруг кротко сказала она.
Николая тронул этот кроткий тон.
— За что сердиться? Помните, вы сами говорили, что мне полезно изучать людей?..
— Серьезного ведь ничего не было?
— Ни малейшей опасности!
— Вот видите, значит, и не сердитесь!
Она помолчала и снова спросила:
— Так, по-вашему, я люблю и, верно, безнадежно?
— Любите, а безнадежно — едва ли.
— И уж если вы такой волшебник, то не отгадаете ли, кого?
— Тут мое волшебство кончается.
— Кончается? А я думала, что вы, как настоящий волшебник, скажете и имя моего рыцаря, — поддразнила Нина Сергеевна.
— Вот имени рыцаря-то я и не знаю!.. — отвечал Николай.
«То-то бы ты удивилась, если б я сказал», — улыбнулся он.
— Итак, заблуждение ваше насчет меня не поколеблено?
— Нет. Каюсь перед вами, что нет!
Нина больше не начинала разговора. Молча подвигалась она с Николаем по аллее и снова притихла. Они сделали круг, и молодая женщина сказала:
— Верно, мама уже беспокоится. Пойдемте к ней!.. Так вы в самом деле не сердитесь? Нет?
— Да нет же.
— Право, я не так дурна, как кажется! — сказала она так просто и таким задушевным тоном, что Николай с участием взглянул на нее.
Они тихо приближались к скамейке. Она хотела что-то сказать, но как будто колебалась. Николай заметил это. Она прочитала в его взгляде, что он заметил, и тихо промолвила:
— Я не решалась просить вас, но теперь решаюсь. Быть может, мне будет нужна ваша помощь. Позволите обратиться к вам?
— Я буду очень рад, если в состоянии помочь.
— Так, навести справки, узнать об одном…
Она спохватилась и прибавила:
— Ничего особенного. Но, во всяком случае, благодарю вас! — горячо сказала она.
«О чем просьба? Какие справки?»
Николай с минуту ломал голову и вдруг вспомнил, что Прокофьев еще не вернулся и, по словам Лаврентьева, от него не было никаких известий.
«Так вот отчего эти нервы!» — решил Вязников.
Дамы собрались домой. Николай проводил их до дому, где они остановились, а сам отправился в гостиницу и застал отца спящим.
Когда утром Вязниковы возвращались домой, Николай рассказал отцу о своем намерении взять на себя ведение процесса васильевских крестьян со Смирновой.
— Разве она в самом деле требует лес обратно?
— Ты думаешь, папа, шутит!..
— Я от нее этого не ожидал!
— Так, как ты думаешь, папа: брать мне дело?
— Справишься ли? Дело трудное.
— Я поработаю, хорошо поработаю над ним.
— Тогда, что ж! Но только надо засесть хорошенько, Коля! Тут одно красноречие не поможет! К чужим интересам надо относиться свято!.. Свое потеряешь — не беда, а чужое — на совести будет!
Он долго сидел молча и потом проговорил:
— Казалось, женщина порядочная и… отнимает лес! Признаюсь, удивила меня Надежда Петровна! Удивительно! — в раздумье несколько раз повторял Иван Андреевич, неодобрительно покачивая головой.
— Кстати, папа, помнишь, ты предупреждал меня насчет Нины Сергеевны. Почему ты советовал быть осторожней?
— Да темная история ее замужества. Она вышла замуж за старика и, говорят, играла при этом скверную роль. Просто, говорят, поймала его. Впрочем, я этого не видал, а предупреждал тебя потому, что она большая кокетка и из-за нее застрелился очень порядочный человек.
— Это еще что за история?
— Я тебе когда-нибудь ее расскажу! — отвечал Иван Андреевич. — Впрочем, и тут, быть может, ее винят более, чем следует. Поди узнай человеческое сердце!
Солнце только что подымалось, и земля сверкала дрожащими каплями росы, когда Григорий Николаевич, мурлыча под нос песню, выехал из прохладного леса, и перед ним открылась его усадебка, залитая розовым светом солнечных лучей. Он тряхнул вожжами, и тележка покатилась быстрей. Рыжий, добрый конь прибавил рыси.
Спокоен и счастлив ехал Григорий Николаевич домой. Радостная улыбка мелькала на лице его, когда он окинул взором свои небольшие владения, такая радостная улыбка, которой не бывало, когда он прежде возвращался домой. Теперь и его «изба», как называл он свой крепко посаженным небольшой дом, и лес направо, отливавший золотистым блеском, и поля с наклонившимся колосом казались ему еще милей, еще, если можно так сказать, родственней. И все теперь как будто получало особенный смысл, все казалось ярче и радостней, и лист — нежнее, и птица — певучее.
И прежде он ласковым взором приветствовал свое гнездо, но этот взор не блистал той любовью, какой блистал теперь. Тогда он был одинок. Сиротливей чувствовал он себя с годами, и нередко щемящее одиночество неутоленная потребность любви заставляли его забываться в вине. Но теперь другое дело! Дух любимого создания уже жил в доселе пустом гнезде. Еще Леночка не вошла в дом, еще она не ходила хозяйкой в поле, не оглашала чудным своим голосом молодого сада, а между тем и дом, и поле, и сад — все было полно ею, и близок был день, когда ее свежий голосок будет ежедневно раздаваться здесь, и славная, честная Леночка, как трудящаяся, домовитая ласточка, озарит дом счастием и ласкою… Какое еще может быть для человека счастие?
Так думал Григории Николаевич, посматривая вокруг и затягивая все громче и громче песню своего сердца.
Не совсем обыкновенно, верней — совсем необыкновенно сложилась жизнь этого столбового дворянина, сына заслуженного генерала. Не без борьбы пришел он к тихой пристани полумужицкого счастья. Но зато уже давно он не испытывал мук сомнения, не искал в поте лица истины, не мучился вопросами, не подходил даже к ним. Раз он попал в колею, — он не сворачивал с нее и шел по ней с упорством вола и непоколебимой честностью испытавшего себя человека, добровольно лишившего себя большого состояния. Почему бывшего богатого морского офицера, когда-то мечтавшего о подвигах, о славе, потянуло к мужику и как он сделался таким, каков он теперь, — об этом читатель узнает из следующей главы.
XXIII
Не особенно радостно протекли детские годы Лаврентьева. Мать его умерла в чахотке еще молодой женщиной, когда младшему ее сыну и любимцу, Грише, минуло только пять лет. На другой же день после похорон приехавшая из деревни тетка, родная сестра отца осиротевшего мальчика, генерала, отличавшегося в это время на Кавказе, — старая дева лет под шестьдесят, увезла ребенка из Москвы, где, брошенная мужем, одиноко окончила свою печальную жизнь мать Григория Николаевича.
Тетка привезла племянника в свое имение в Орловской губернии. До одиннадцати лет Гриша рос в пустынном, мрачном большом барском доме, лишенный нежной ласки матери» когда эта ласка так нужна детскому сердцу, в обществе суровой, нелюдимой старухи тетки да ее компаньонки, пожилой девицы, бедной дальней родственницы, безропотно сносившей насмешки и капризы своей благодетельницы. Сиротливо и жутко было бедному мальчику, особенно в первое время, когда он был еще маленьким мальчиком. Холодом веяло от этого пустынного дома, где все ходили молчаливые, испуганные, страшась прогневить суровую барышню. Неприветлива, суха, придирчива и строга была с Гришей старая тетка. Казалось, она как будто перенесла на ребенка свою нелюбовь к покойной его матери, которая осмелилась породниться с старинным дворянским родом Лаврентьевых, происходя из мелкопоместных дворян. Брак Лаврентьева в свое время возбудил общее неудовольствие. «Если б покойный батюшка был жив, никогда не было бы такого позора!» — не раз говорила старая тетка, не стесняясь присутствием ребенка. Она ни за что не хотела видеть невестку и увидала ее в первый раз в гробу. Набожно кладя земные поклоны, она в то же время в душе радовалась, что господь прибрал наконец эту женщину, бывшую виновницей многих семейных ссор.
Маленькое создание, очутившееся в большом старом доме, не смягчило очерствевшего сердца тетки. Молчаливая, суровая, набожная и озлобленная, вечно подозрительно поглядывавшая серыми острыми глазами, часто зажигавшимися зловещим огоньком, она внушала страх не только ребенку, но и всем в доме. Ее боялись и ненавидели. Эта старая девица была одной из жестоких помещиц, так что после одного уж слишком жестокого истязания, совершенного ею над горничной, имение ее чуть было не взяли в опеку, но благодаря ее связям дело было замято. В околотке ее иначе не звали, как «старой ведьмой». Скупая, не доверявшая никому, она одиноко проводила жизнь в своем мрачном гнезде, находя, по-видимому, наслаждение наводить на всех трепет. Родные боялись ее, раз или два в год ездили к ней на поклон, как к богатой родственнице, но оставались обыкновенно недолго: очень уж неприветливо и тоскливо было в ее берлоге.
Нечего и говорить, что маленький Гриша чувствовал непреодолимый страх к своей тетке. Он невольно вздрагивал, как только, бывало, завидит высокую, худощавую фигуру в длинном балахоне, с высоко поднятой седой головой, с костылем в руках и связкой ключей, болтавшихся у пояса, — и пугливо жался к няне. Тетка замечала этот детский страх, но никогда не пробовала приласкать ребенка. Она молча проходила, обводя его взглядом, от которого душа у него уходила в пятки. По вечерам, перед отходом ко сну, мальчик должен был просиживать около часу с теткой в гостиной. Обыкновенно он съеживался где-нибудь в уголке большого кресла, не смея пошевелиться и не отводя глаз с желтого, высохшего лица старой девы, раскладывавшей в это время гран-пасьянс и отпускавшей жесткие колкости компаньонке — забитому существу, обязанному неизменно находиться при своей благодетельнице.
Иногда она пробовала шутить с мальчиком, но шутка выходила такая неласковая, холодная, мальчик так пугливо отвечал на ее вопросы, что она умолкала и еще жестче и ядовитей издевалась над безответной компаньонкой.
Жутко бывало в такие зимние вечера, в этой мрачной гостиной, бедному мальчику. В его воображении тетка принимала какие-то фантастические размеры и казалась ему бабой-ягой, поедающей маленьких детей. Он закрывал глаза и сильней съеживался в кресле, пока на пороге не появлялась любимица няня и не приглашала его идти спать. Нередко добрая Арина Кузьминишна нарочно приходила пораньше, и когда тетка отрывисто спрашивала: «Разве время?» — старая няня отвечала, что наверху уж пробило восемь часов.
Гриша подходил к тетке и прикладывался к ее длинной, костлявой руке. Тетка молча крестила его, делала какое-нибудь строгое замечание няне, и затем ребенок уходил наверх, в детскую, где часто рыдал неутешными слезами, пока не засыпал с улыбкой на устах, утешенный, ободренный и пригретый на любящей груди Арины Кузьминишны.
Мало светлых воспоминаний осталось бы у Лаврентьева из этой поры детства, если б у него не было верного друга и заступницы, этой славной няни, отдавшей всю силу любви своего горячего, сострадательного сердца бедному брошенному ребенку. И кого же так горячо любила и жалела Арина Кузьминишна? Маленького барчука, последыша того самого человека, который причинил ей же величайшее зло, отдавши единственного ее сына за какую-то грубость в солдаты. За зло она отплатила добром. Она пожалела сироту и добровольно поехала с ребенком жить к старой «ведьме», несмотря на то, что после смерти молодой барыни, которой была подарена мужем, Арина Кузьминишна, по завещанию, получила вольную.
«Кто призрит сиротку?» — подумала Арина Кузьминишна, когда ей объявили вольную, и решилась не оставлять ребенка, пока он не подрастет.
Чудным, светлым, неизгладимым воспоминанием запечатлелся навсегда образ этой старой подруги сиротливого детства в сердце Григория Николаевича. С благоговением и признательностью вспоминал он самоотверженную, любящую женщину, выносившую из-за него брань и наказания суровой тетки, заменившую ему мать, бывшую его лучшим, верным другом и пестуном. Она согрела сердце ребенка нежной лаской, она заставляла забывать одиночество сказкой и песней, она первая посеяла в молодой душе ребенка семена любви к подневольному, униженному и оскорбленному, — словом, Арина Кузьминишна была одна из тех русских крепостных нянь, которые беззаветной любовью скрасили не одно сиротство дворянских подростков, утерли немало слез, смягчили немало сердец и бывали первыми и лучшими наставницами многих беспризорных русских дворянских детей.
Матери своей ребенок не мог помнить, но, по рассказам няни, сохранил о ней горячее и признательное воспоминание, нередко впоследствии задумываясь над ее печальной судьбой. Судя по портрету, писанному масляными красками вскоре после свадьбы и доставшемуся потом Григорию Николаевичу, мать его была женщиной замечательной красоты — блондинка с кротким взглядом и необыкновенно добрым лицом. Полузадумчивая, полугрустная улыбка уже скользила на ее устах, словно предчувствие будущей печальной судьбы.
Судьба матери Григория Николаевича в самом деле была из печальных. Она была дочь мелкопоместного дворянина Смоленской губернии, жившего по соседству с Лаврентьевым. Кроткая, задумчивая девушка, единственная дочь родителей, выросла дома, не получив никакого образования, едва знала грамоту и, на беду свою, в шестнадцать лет была замечательной красавицей с пышными русыми волосами и черными глазами. На нее заглядывались соседи; за нее уже сватался какой-то приказный из уездного города, когда отец Григория Николаевича, в то время бывший подполковником, только что переведенный за какой-то проступок из гвардии в армию и заехавший по дороге на Кавказ погостить к старухе матери, — встретил в церкви молодую девушку и был поражен ее красотой. Она возбудила в нем сильную животную страсть, и он чрез несколько времени решил, что дочь мелкопоместного дворянина будет его женой, хотя бы пришлось из-за этого поссориться со всей родней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45