но чтобы быть полезным, надо учиться. Наука даст исход твоим хорошим стремлениям. Наука скажет тебе, что зло всегда было, но что постепенно оно уменьшается, люди постепенно делаются лучше, отношения становятся мягче… И тогда, когда ты научишься, ты действительно можешь быть полезным своей родине, а в противном случае ты, Вася, с своими добрыми стремлениями, с своей восторженностью, останешься бесполезным и, боже храни, бесплодно погибнешь. Какая-нибудь выходка, вроде той, которую ты сделал, и жизнь твоя потеряна для других.
Старик продолжал говорить на эту тему и увлекся. Он говорил о назначении образованного человека, о пользе, которую он может принести; он приводил исторические примеры, как постепенно улучшается жизнь, и когда кончил и взглянул на Васю, то увидал, что юноша все так же смотрит своим кротким, страдальческим взором и что горячие слова отца не произвели на него того впечатления, на которое рассчитывал старик.
И правда: Вася слушал, и все-таки слова отца не произвели на него успокоивающего действия. Скорее сердце, чем разум, подсказывало ему, что в словах отца что-то не то, что они не отвечают на вопросы, над которыми он задумывался.
По своему обыкновению, он припоминал слова отца и, помолчавши, заметил:
— Ты, папа, осуждаешь мои выходки и вообще советуешь беречь себя, чтобы не погибнуть бесплодно. Так ведь?
— Ну, конечно.
— Прости меня, если я тебе напомню. Ты в молодости за что же пострадал? Разве не за то, что тебя мучило несчастье ближних? И разве ты раскаивался когда-нибудь?
Старик был поставлен в затруднение этим вопросом. Раскаивался ли он? Конечно, нет!
— Ошибки отцов служат уроком детям! — ответил он, с любовью посматривая на Васю.
— Так это была ошибка с твоей стороны? — опять спросил Вася.
— Увлечение, пожалуй… Но видишь ли, Вася… Когда я увлекался, я все-таки кое-чему учился! — улыбнулся Иван Андреевич.
— И вот что еще, — продолжал Вася. — Ты говоришь, что наука даст выход, что образованный человек принесет пользу, но объясни мне, почему же вот и ты образованный, и Коля образованный, и мало ли образованных, а в Залесье такая история?.. Да и в одном ли Залесье?.. Объясни мне, бога ради, почему же одни должны терпеть, а другие должны мучить?.. Скажи мне, дорогой мой, скажи, разве это так должно быть? Разве это и есть правда? Меня эти вопросы, папа, давно мучат. Ну, научи же ты, как же это… Разреши мои сомнения… Кто разрешит мне их?
Он произнес последние слова таким страстным, замирающим голосом, со слезами на глазах, что Иван Андреевич испуганно взглянул на Васю, подошел к нему, обнял и тихо промолвил:
— Вася… Вася, что с тобой, голубчик? Разве можно так волноваться?
— Как же не волноваться? И чем я виноват, что волнуюсь? Ты успокой меня, и я перестану…
— Болен ты.
— И Коля говорит… Нет, я не болен, папа…
— Скажи мне, откуда у тебя эти мысли, эти вопросы?
— Как я скажу тебе, откуда? Я не знаю, откуда… Вижу я, что кругом делается, и раздумываю, отчего это так делается, а не иначе…
Долго еще старик беседовал с сыном, стараясь разъяснить ему мучительные вопросы, но Вася ушел неудовлетворенный и неуспокоенный.
И старик, оставшись один, сам чувствовал, что он не успокоил сына. Он со страхом думал о будущности «бедного» восторженного мальчика и долго не мог заснуть в эту ночь, волнуемый тяжелыми мыслями и не зная, как помочь сыну избавиться от пагубных заблуждений.
XIX
На следующий день Иван Андреевич собрался ехать вместе с Николаем в губернский город С. Вязников принял близко к сердцу вчерашнее происшествие в Залесье и выразил надежду, что бог даст дело как-нибудь обойдется и никаких дурных последствий для крестьян не будет. Быть может, явится даже возможность через губернатора, который, в сущности, добрый человек, — прибавил Вязников, — повлиять на Кузьму и убедить его отсрочить продажу.
— Во всяком случае, надо попытаться!
Вася просиял, когда за чаем услышал этот разговор. Он так восторженно любовался отцом, что старик, улыбаясь, промолвил:
— Ты что так смотришь, Микула Селянинович, а? И сегодня ты как будто веселей, не то что вчера.
— Я надеюсь, что ты, папа, поможешь. Тебя послушают.
— Ну, брат, не особенно нас слушают! Ведь вот ты же меня вчера не послушал, я не убедил, кажется, тебя, что тебе надо учиться, а не поучать Кузьму и становых! — шутя заметил Вязников. — Но я не падаю духом и не теряю надежды со временем убедить тебя, что твои увещания по меньшей мере бесполезны. Еще поспорим, мой философ! Теперь будем чаще спорить, а то ты какой-то со мной бука был, мой мальчик. Будем ведь спорить?
— Будем.
— Но споры — спорами, а занятия — занятиями. Надеюсь, что ты будешь готовиться к экзамену?
— Я готовлюсь.
— Ты не захочешь огорчить нас, стариков, оставаясь неучем?
— Мне было бы тяжело огорчить вас! — с чувством проговорил Вася как бы в раздумье.
— То-то… Эх, брат, перемелется — мука будет! Не все кругом ложь да зло, как тебе кажется. Ну, до свидания. Пожелайте нам успеха, господа! — проговорил старик, прощаясь с женой и сыном.
Вечером Вязниковы приехали в губернский город С. и остановились в гостинице. Иван Андреевич облекся в черный сюртук, чтобы тотчас же отправиться к губернатору, а Николай собирался в театр. Они условились после театра поужинать вместе с отцом в трактире.
— Сегодня я тебя угощу шампанским! — заметил Николай.
— Ладно, ладно. Я, признаться, люблю это вино. Благородный напиток!
— Смотри же, в одиннадцать часов. Желаю тебе успеха! — проговорил Николай, прощаясь на подъезде с отцом. — Быть может, и мое прошение подействует. Верно, уж Лаврентьев здесь!..

В это самое время его превосходительство Евгений Николаевич Островерхов, военный генерал лет под сорок, сидел в своем кабинете, внимательно слушая сообщение Кузьмы Петровича Кривошейнова о подробностях происшествия в Залесье и о нанесении побоев его доверенному. Время от времени его превосходительство нетерпеливо поднимал глаза на рассказчика, не без брезгливости рассматривая угреватое, грязноватое лицо Кривошейнова и его толстые, жирные пальцы и снова опуская глаза на бумаги, лежавшие на письменном столе.
Еще вчера его превосходительство получил от рыжеватенького станового телеграмму о происшествии, — Ивана Алексеевича, исправника, не случилось в ту пору дома, и становой решился сам телеграфировать, — и утром сегодня выслушал доклад об этом деле лично от станового и от Ивана Алексеевича, поспешившего приехать в город и доложить со слов своего помощника. Распорядительный и энергичный генерал еще ночью отправил на место происшествия чиновника особых поручений, приказав ему немедленно дать знать ему о том, что делается в Залесье, и уполномочив в крайнем случае вызвать из ближайшего города воинскую команду. В то же время сообщено было судебной власти, и на место происшествия отправились прокурор и следователь. Первые сведения, полученные его превосходительством, были таковы, что дело представлялось крайне серьезным. Выходило как бы вроде бунта или по крайней мере сопротивления властям, так что не мудрено было, что его превосходительство был крайне озабочен этим делом и внимательно выслушивал многоречивые объяснения Кузьмы Петровича, приехавшего просить защиты своих интересов и «ограждения неприкосновенности».
Его превосходительство нахмурился, когда Кузьма Петрович, между прочим, старался придать этому делу оттенок подстрекательства и рассказал, как несколько недель тому назад к нему приходил сын Вязникова и с угрозами просил не поступать по закону, причем говорил возмутительные речи.
— Я тогда не пожелал обеспокоить ваше превосходительство, полагая, что Иван Андреевич, как родитель, образумит своего сынка, но вчерась этот молодой человек был в Залесье и, как мне известно, подстрекал мужиков.
— Откуда вам это известно?
— От доверенного моего. И наконец становой видел.
— Становой пристав о подстрекательстве мне не докладывал…
— Кроме того, туда же приехали господин Лаврентьев и старший сын Вязникова.
— И что же?
— Они, ваше превосходительство, говорили речи мужикам.
— Я насчет этого имею более верные сведения! — сухо проговорил его превосходительство. — Вас, очевидно, ввели в заблуждение, и я не советую вам, Кузьма Петрович, давать такое ложное направление этому происшествию. Могу вас успокоить, что в этом деле никаких подстрекательств не было, по крайней мере, судя по данным, пока имеющимся у меня. Во всяком случае, поверьте, что дело это будет строжайше исследовано и интересы закона соблюдены.
Его превосходительство привстал, давая знать, что аудиенция кончена, и, протянув руку, проводил Кузьму Петровича до дверей.
— Скотина! — произнес генерал, оставшись один и беспокойно шагая по кабинету. Тем не менее поступок молодого Вязникова и присутствие Лаврентьева и Вязниковых в Залесье во время происшествия, о чем генералу было донесено становым приставом и подтверждено исправником, — несколько беспокоили его превосходительство, особенно ввиду слухов, уже ходивших в городе по поводу этого происшествия. Он нетерпеливо ожидал телеграммы от чиновника по особым поручениям, но от него известия еще не было. Его превосходительство уже третий год управлял губернией, и, слава богу, все шло благополучно, как вдруг теперь неприятное происшествие, о котором дойдут, пожалуй, в Петербург превратные известия… Это тревожило генерала, мечтавшего о видной дальнейшей карьере. Он был назначен сюда после очень строгого губернатора, и ему при назначении намекнули действовать зорко, но осторожно, и вдруг такое неприятное дело у него в губернии.
Он позвонил и приказал лакею позвать правителя канцелярии.
Невысокий скромный молодой человек тотчас же явился в кабинет.
— Известий новых нет из Залесья, Александр Львович?
— Нет…
— Странно…
— Быть может, дороги задержали Лазарева, ваше превосходительство!
— Вы думаете, дороги?
— Полагаю, что дороги…
— Дай бог, чтобы не было хуже. Сейчас Кривошейнов был… Он там, между прочим, разные кляузы рассказывает.
— Он уже и мне говорил… По-моему, все это вздор.
— Пожалуй, в городе кричать будет… Этот мужик в последнее время совсем с ума спятил. И откуда он набрался этого духа? Конечно, поступок Вязникова смешон, дик, но тем не менее…
В эту минуту лакей принес телеграмму.
— Наконец-то, — произнес Островерхов, быстро вскрывая телеграмму. — Ну слава богу! Снежков доносит, что порядок в Залесье вполне восстановлен и что главные зачинщики арестованы! — прибавил генерал, протягивая телеграмму правителю канцелярии.
Скромный на вид чиновник, молодой человек, лет под тридцать с некрасивым, несколько заморенным лицом, с плоскими аккуратно прилизанными волосами, стал читать телеграмму. По мере чтения лицо его делалось серьезнее и серьезнее, и если бы генерал внимательно взглянул в это время на своего подчиненного, то увидал бы едва заметную улыбку, искривившую тонкие губы скромного чиновника. Впрочем, улыбка тотчас же исчезла, и лицо чиновника снова сделалось бесстрастно.
— Ну, что скажете, милейший Александр Львович?.. Да что вы не присядете? Прикажете папироску?
— Очень вам благодарен, Евгений Николаевич! — отказался чиновник. — Внизу спешная работа. Мне кажется, ваше превосходительство, что телеграмма Снежкова нисколько не разъясняет дела. Какие беспорядки, чем они были вызваны — об этом ни слова здесь нет.
— Вы разве сомневаетесь в донесении пристава? Телеграмма его была очень тревожная, и наконец не смеет же он так нагло лгать!
— Я позволю себе заметить, ваше превосходительство, — с некоторой аффектацией скромности продолжал молодой человек, — что под первым впечатлением весьма возможны сильные преувеличения. До меня дошли об этом деле несколько иные слухи. Сегодня приехал из своего имения Лаврентьев, который, как ближайший сосед Залесья, поехал на место происшествия и был там. Не угодно ли будет вашему превосходительству повидать Лаврентьева и самому услышать от него подробности? Лаврентьев человек честный и благонамеренный, и я уже имел честь докладывать, что все рассказы Кривошейнова о нем не имеют ни малейшего основания.
— Я верю, верю, но все-таки этот Лаврентьев… Впрочем, пригласите его.
— Прикажете сегодня?
— Нет, дайте, Александр Львович, и мне вздохнуть! Пригласите его завтра утром, в девять часов. Кстати, мне очень любопытно будет познакомиться с этим чудаком. О нем столько рассказывают смешного, — усмехнулся его превосходительство. — Говорят, он совсем мужиком глядит? Правда это?
— Несколько одичал в деревне.
— Во всяком случае, завтра нам надо послать донесение в Петербург.
— Не дожидаясь подробного сообщения Снежкова?
— Он завтра будет. А то того и гляди в газетах появится телеграмма раньше, чем мы донесем. И так шум поднят. Вы не слыхали, как здоровье этого избитого? Кривошейнов говорит, что он при смерти.
— Нет, ваше превосходительство. Этот побитый скоро поправится! — ответил чиновник.
— Неприятное дело, очень неприятное!.. — проговорил генерал, присаживаясь к столу.
— Я больше не нужен? — спросил молодой человек.
— Нет, Александр Львович. Если что, я вас побеспокою! — проговорил генерал, протягивая руку.
Правитель канцелярии поклонился и, спустившись в канцелярию, тотчас же написал Лаврентьеву записку следующего содержания:
«Известное происшествие представлено нам совсем в ином свете, дорогой Григорий Николаевич. Очень боюсь, что мы взглянем на него глазами Снежкова, посланного в Залесье. Приходите завтра в девять часов. Вас примут, я предупредил. Оденьтесь почище и постарайтесь говорить поделикатней, не мешало бы и побриться. Завтра же посылайте и мужиков с прошением. Я доложу. Относительно вашего юноши можно, кажется, быть спокойным. С нашей стороны по крайней мере нет доверия к сплетням Кривошейнова. Во всяком случае, советуйте ему держать себя осторожней. Жму вашу руку. Завтра увидимся. Сегодня не могу. Завален работой, и мой генерал каждую минуту меня зовет. Ваш А.Н.»
Запечатав конверт, правитель канцелярии отправил письмо с рассыльным, приказав отдать письмо в собственные руки Лаврентьева, под расписку, и засел за работу.
Евгений Николаевич, оставшись один в своем большом, увешанном картами кабинете, стал было прочитывать одну из бумаг, лежащих перед ним, но занятия что-то не шли. Он отодвинул от себя бумаги, поднялся с кресла и заходил по кабинету, занятый мыслями о неприятном деле, случившемся у него в губернии.
Евгений Николаевич, начавший свою карьеру в одном из гвардейских полков и окончивший курс в военной академии, был, в сущности, добрый и неглупый человек, не особенно образованный, но «нахватавшийся», трудолюбивый, одушевленный добрыми намерениями и наделенный природой большим самолюбием и честолюбием. Он принадлежал к числу деловых карьеристов и без особенных связей, без состояния все-таки умел пробить себе дорогу и пользовался репутацией весьма способного, дельного и благонамеренного человека. Он умел ладить с земством (хотя столкновения и были), ладил с обществом, ладил с начальством, умел говорить при открытии разных собраний недурные речи и писать обстоятельные записки, более же всего хлопотал, чтобы у него в губернии все шло ладно и тихо. Он заместил слишком уж беспокойного администратора и с свойственным ему тактом понял, что вверенная ему губерния требует успокоения. Правда, когда он приехал в С-кую губернию, он, никогда не выезжавший из Петербурга и проведший всю свою молодость в канцеляриях, не умел отличить пшеницы от ржи и не особенно был тверд в знании различных положений, с которыми ему предстояло иметь дело, но понемногу он познакомился с делами, сам усидчиво работал и донимал работой чиновников, заставляя их составлять ему всевозможные сведения и таблицы статистического характера, на основании которых он не только знакомился с положением своей губернии, но и составлял записки по всевозможным вопросам торговли, промышленности и сельского хозяйства, испещряя их цифрами и выкладками. Нечего и говорить, что все эти записки, направленные, конечно, ко благу губернии, еще более возвышали репутацию Евгения Николаевича, как дельного человека, убеждая его и самого в этом, хотя по долгу справедливости надо заметить, что если бы на основании цифр, сведений и таблиц, доставляемых Евгению Николаевичу, были приняты какие-либо меры, то случилось бы нечто невероятное, так как по большей части сведения, доставляемые чиновниками, сообщались больше для очистки себя перед требовательностью начальства. Любуясь у себя в кабинете развешанными по стенам красиво иллюминованными картами всех уездов, на которых подробно были обозначены качества почвы, фабрики и заводы, мельницы и т.п., Евгений Николаевич считал себя отличным знатоком края и во всякое время мог решить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45