В 1596 году выросли стены Нарыма на Оби.
В 1604 году было указано набрать пятьдесят молодцов добрых, умеющих стрелять. Им дали по четверти муки, по полуосмине круп и толокна да по два рубля с полтиной, они поплыли вверх по Оби, вышли на реку Томь – и построили Томск.
В 1618 русские заложили Кузнецк.
Были живы еще старые казаки, ходившие с Ермаком. Их рассказы казались чудесными служилым людям, заселявшим сибирские города. Однажды – может быть, это случилось еще в конце XVI века – казаки собрались и чинно, по ряду вспомнили старое. И грамотей все записал. Бумага берегла теперь от шаткости людской памяти предание о том, как был «сбит с куреня царь Кучум».
В 1621 году приехал в Тобольск первый сибирский архиепископ – Киприан. Он позвал к себе казаков Ермака. Немногие старики пришли к нему и принесли с тобой написание.
Тогда Киприан внес в поминальный синодик имена атаманов и казаков, погибших в сибирском походе, чтобы петь им в тобольском соборе вечную память; а летописцы по казачьему написанию составили свои истории «покорения Сибири».
На «новых землицах» росли городки. Их ставили воеводы, ставили казаки.
Из городков двигались дальше. Зимой – на лыжах и нартах, а весной – по рекам в кочах, кочетках и дощаниках. Были сколочены они из дерева, без гвоздей. К деревянным якорям подвязывали камни. Канаты резали из оленьей кожи; распяленные живые шкуры заменяли паруса.
Зимовье ставилось около реки, где людей застигали морозы. В курной избе – глиняная печь, куском льда заткнуты оконца. Возле избы – высокий деревянный крест.
Привольная была жизнь на сибирских просторах! Но и не легкая.
Питались, бывало, корой, грызли корни, в лыко одевались.
Голод и цинга косили зимами людей. Воеводы крали казачье хлебное жалованье – и соляное и денежное. «Мы, холопы твои, нужны и бедны», – писали в далекую Москву челобитчики.
Из воеводского города рассыпали казаков в дальние службы. Летом – в отъезжие караулы и проезжие станицы, зимой – по городам для сбора ясака. Ездили по двадцать – тридцать недель. И вся жизнь казака состояла из зимних и летних служб.
Гаврила Ильин послал челобитную царю Михаилу Федоровичу. Он бил челом, чтоб царь не оставил его в нужде, голоде и великих долгах. Но он не молил униженно, а говорил о себе, что двадцать лет полевал с Ермаком до ухода с Волги на Каму.
То была его гордость. Он гулял по Волге всего десять лет, но был там с Ермаком. И он прибавил вдвое себе то, что раньше сочлось бы смертной виной, а теперь стало великой заслугой.
За соболями, за горностаями, за куньим и лисьим мехом шли в Сибирь промышленники. С луками, тенетами, кулемами-западнями уходили с рек в лесные чащи. По пути зарубали деревья и рыли ямы – в мешках закапывали корм.
Охотились по приметам.
В 1609 году русские зазимовали на Енисее. В 1620 году мангазейский промышленник Пенда дошел до Лены.
В 1639 году с вершин станового хребта, где мерзлый ветер крыл инеем черный камень, казак Иван Москвитин увидел леса Приморья. Москвитин плыл из Якутска Леной и Алданом, Майей и Годомой. Перейдя горы, он спустился по реке Улье. Берег был изрезан, белые венцы пены окружали обломки скал. Живая гладь, седая, пустынно-свинцовая, подымалась в тусклом блеске до самого туманного неба.
То было Тунгусское море, позднее названное Охотским.
А в 1648 году казак Семен Дежнев, выплыл из устья Колымы. Был он родом из Великого Устюга, двадцать лет служил в Сибири и в сибирских боях выслужил девять ран.
В море за Колымой буря понесла коч Дежнева. Он увидел неведомые берега. Земля, тянувшаяся бесконечной грядой с запада на восток – от самого берега поморов и еще дальше: от тех западных стран, откуда приезжали к поморам купцы в бархатных камзолах, – внезапно оборвалась. Море повернуло на юг.
Ток воды, словно невидимая река, понес Дежнева по этому открывшемуся морскому пути за солнцем, к югу.
Так, пройдя проливом, долгое время спустя названным (не совсем справедливо) Беринговым, Дежнев сделал великое открытие: доказал, что Азия не сливается с американским материком.
Из шести кочей, отплывших с Колымы, только один коч Дежнева дошел до реки Анадырь. Там Дежнев пробыл несколько лет. Однажды он увидел множество черно-рыжих скользких туш, лежавших на версту по берегу и саженей на сорок в гору. Казаки приняли их за сказочную баранту с золотым руном. То были моржи, и на отмелях-каргах казаки занялись промыслом ценного рыбьего зуба. А в это же время земляк Семена Дежнева, тоже устюжанин, Ярко (Ерофей) Хабаров вел покрученников и смелых охотников на четвертую великую азиатскую реку Амур, в изобильные и украшенные места, о которых уже принесли слух побывавшие там, что те места «подобны райским».
Во многих сибирских деревнях жили одни пашенные мужики, без баб. Они слезно молили прислать им баб, чтобы было на ком жениться, потому что без бабы в хозяйстве никак нельзя.
Томский казак Василий Ананьин поехал к монгольскому Алтыну-царю – золотому царю – и проведал «про Китайское и про Катанское государство, и про Желтова, и про Одрия, и про Змея-царя».
Но Ананьина «на дороге черных калмыков Кучегунского тайши карагулины люди (караульные люди) ограбили, а живота взяли санапал с лядунками и зельем, да зипун лазоревой настрафильной новой, да рубаху полотняную, да однорядку лазоревую настрафильную».
В конце долгого царствования Алексея Михайловича, когда уже отгремело восстание Разина, – в тот год, когда трезвонили московские колокола о рождении у молодой царицы Натальи Кирилловны мальчика Петра, – в Успенский монастырь на Иртыше пришел постригаться сухощавый старик. Был он вовсе сед, с редкой бородкой и торчащими ключицами, очень древний, но держался прямо и ходил бодро, легко.
Старик был нищ и одинок. Когда перемерла его родня, не допытывались: он был туг на ухо.
В монастыре он немного чеботарничал, но из-за глухоты и древности его никто с ним не сходился; давно уже перевалило ему за сто.
Во время служб он шевелил губами. Крестился только двуперстием. Голоса же старика никто не слышал целыми неделями, и забывали даже, что он живет здесь.
По ночам ему снилось, что он летает.
Иногда ему приходили на память детство и Дон. Он видел там одинокую, разгорающуюся яркую точку и девушку-найденку. Она представилась ему тонкой, высокой, с плывущей походкой, в ожерелье из мелких монет на шее, ему помнилось, что звали ее Клавкой, и образ ее неприметно соединился с образом некоей татарки, по имени Амина, с тусклыми глазами и черными косичками, висящими из-под сетки из конского волоса.
КАЗАЧЬЯ СЛАВА (ПОСЛЕСЛОВИЕ)
В 1660 году стрелецкий сотник Ульян Моисеев сын Ремезов ехал к тайше калмыков-хошотов Аблаю. С собою Ремезов вез кольчугу. Он передал ее Аблаю. Аблай поднял кольчугу над головой и поцеловал.
Это была кольчуга Ермака.
Аблай поведал Ремезову, что давно, еще мальчиком, он, тайша, заболел, ему дали проглотить земли с могилы Ермака, и он исцелился.
Сотник загостился у Аблая. Аблай много пересказал ему за это время: о чудесных походах Ермака, о волшебствах, которые творило его мертвое тело, о похоронах атамана и о таинственных свойствах его одежды и оружия. Ремезов записал рассказы Аблая и тайша поставил на записи свою печать.
У сотника был сын Семен. Он стал сибирским географом.
Уже в Петрово время Семен Ульянов Ремезов с сыновьями Леонтием, Семеном, Иваном да Петром составили летопись покорения Сибири. В эту летопись, написанную затейливым, местами почти песенным языком, Семен Ремезов вставил чудесные тайшины рассказы и другие туземные легенды, которые ему довелось услышать.
Вот о чем говорилось в них.
Труп Ермака нашли через неделю после вагайской резни. Яныш, внук князя Бегиша, удил рыбу у Епанчиных юрт, в двенадцати верстах выше Абалака. Он увидел человеческие ноги, торчащие из воды, накинул петлю и вытащил тело.
Мертвец был могучего сложения и в драгоценных панцирях, сверкающих золотом. Яныш с криком побежал в поселение. Сбежались татары. Когда мурза Кайдаул снимал с трупа панцири, изо рта и носа мертвеца хлынула кровь. Нагое тело положили на помост и мурзы, беки и приближенные их стали пускать в труп стрелы. Из каждой новой раны чудесно лилась свежая кровь. Тогда сам хан Кучум с мурзами и даже дальние вогульские и остяцкие князьки прибыли к телу, чтобы кровью Ермака отомстить за кровь своих родичей. Слетались птицы и кружили над трупом, но ни одна из них не садилась на него.
Через шесть недель знатным татарам во сне явилось грозное видение. И многие сошли с ума. Татарские князья в ужасе сняли тело с помоста и предали земле на Бегишевском кладбище под сосной. Для погребального пира по Ермаке закололи тридцать быков и десять баранов.
Один панцирь Ермака отослали в святилище белогорского шайтана. Другой взял мурза Кайдаул. Кафтан Ермака достался Сейдяку, а сабля с поясом – караче.
Волшебная сила жила во всех этих предметах.
Шейхи Ислама, обеспокоенные чудесами, творимыми мертвым Ермаком, запретили поминать его имя и пригрозили смертью тем, кто укажет его могилу. Но свет стоял над ней по субботам – как бы свеча зажигалась в головах. Этот свет видели только татары, а для русских он был невидим.
Удивительны эти легенды сибирских народов о Ермаке, сохраненные простодушным Ремезовым.
В них отделена резкой чертой знать ханской Сибири от простого татарского люда. Хан и слуги его пытаются пролить кровь мертвого Ермака. Сверхъестественные силы поражают их. Страшные видения сводят с ума беков и князей, хотевших надругаться над трупом казацкого атамана. Именно татары видят свет над его могилой. Героем остался Ермак и в памяти сибирских народов.
Кольчуга Ермака и в самом деле больше семидесяти лет хранилась в роду мурзы Кайдаула. Летописцы сообщают, что она была исполинских размеров – в длину два аршина, пять четвертей в плечах. Каждые пять железных колец с изумительным искусством сплетены между собой, «на грудях и меж крылец печати царские – златы орлы, по подолу и рукавам опушка медная в 3 вершка»; спереди, ниже пояса, одно кольцо прострелено.
Было поверье, что этот панцирь исцеляет от болезней, облегчает роды женщинам, оберегает младенцев, охотникам приманивает зверя и приносит удачу на войне. Байбагиш-тайша давал за панцырь десять семей невольников-ясырей, пятьдесят верблюдов, пятьсот лошадей, двести быков и тысячу овец, но Кайдаул не отдал панциря. А, умирая, заповедал сыну, беку Мамету, никому не продавать его.
Тогда Аблай-таша, властитель калмык-хошотов, возгоревшись желанием получить чудесный панцирь, отправил посла в Москву просить, чтобы оттуда приказали Мамету отдать панцирь. Но Мамет не уступал его. И через два года, в 1660 году, новые тайшины послы пришли с подарками к тобольскому воеводе, чтобы тот велел упрямому беку передать волшебный панцирь Аблаю. Воевода сперва по-хорошему давал Мамету тридцать рублей – «цену не малую». А потом уже прислал пристава Ульяна Ремезова.
Так тайша получил кольчугу Ермака.
Но спустя некоторое время в улусе Аблая побывал сам бек Мамет. Он захотел посмотреть на панцирь, который завещал ему хранить отец, мурза Кайдаул. А когда Аблай показал ему панцирь, Мамет не признал его за свой. И снова в 1668 году тайша шлет в Москву послов. Снова Москва дает указ «о сыску панциря Кайдаула мурзы». Но волшебный панцирь исчез и никто его больше не видел".
Вторая, нижняя кольчуга Ермака попала к кодскому князю Алачу. След ее также затерялся.
В 1646 году березовские служилые люди отбили на «погроме воровской самояди» у самого устья Оби русский панцирь. На одной медной мишени его был изображен двуглавый орел, а на другой буквы, в которых узнали инициалы князя Петра Ивановича Шуйского. Кольчугу Шуйского привезли в Москву, в Оружейную палату. Почти триста лет пролежала она там. В 1925 году проф. С.В.Бахрушин высказал предположение, что это и есть «низовой» панцирь Ермака.
Грозный подарил «князю Сибирскому» кольчугу воеводы Шуйского – участника многих славных походов своих, убитого в битве с поляками близ Орши в 1564 году, отца псковского героя.
Если это так, то, значит, в Москве хранится единственный безмолвный свидетель смерти легендарного атамана, вместе с его телом опустившийся в холодные и мутные воды Иртыша…
Под Тобольском есть деревушка Котина, живут в ней многие семьи Котиных, потомков ермаковского казака.
В Новочеркасске стоит памятник донскому казаку Ермаку.
В Тобольске на крутой горе, далеко видный и по Иртышу, и по Тоболу, высится обелиск серого мрамора. На нем надпись: «Ермаку, покорителю Сибири».
И во многих местах – на Урале, в Сибири и даже в Казахстане – из поколения в поколение передаются рассказы о Ермаке, и люди с гордостью говорят, что они того казацкого корня.
По всему простору нашей родины поет народ песни о Ермаке.
Высшей, почти беспримерной чести удостоил народ казака, погибшего в шестнадцатом веке и всего-то действовавшего на исторической арене три-четыре года: народное сознание соединило его с былинными богатырями. Вот он едет на коне:
Поскоки его были по пяти-то верст,
Из-под копыт конь выметывал
Сырой земли по сенной копне…
Ермак – племянник Ильи Муромца.
Вместе с Ильей служит Ермак во Владимире,
Обороняет русскую землю от Мамаева нашествия.
Когда туго пришлось Грозному под Казанью,
Сошлись Ермак, Степан Разин и боярин Никита Романович,
Подошел к ним и Емельян Пугачев.
Они думали-гадали думу крепкую,
Думу крепкую за единою:
– Мы Астрахань-городочек пройдем с вечера,
А Саратов-городочек на белой заре,
А Самаре-городочку мы поклонимся,
В Жигулевских горах остановимся,
Шатрики раскинем шелковые,
Приколочки поставим дубовые.
Сядемте, братцы, позавтракаемте,
По рюмочке мы выпьем – поздравствуем,
По другой мы выпьем – песнь запоем,
Погуляем да в путь пойдем
Под Казань-городок!
Во многих песнях и былинах вместе гуляют, вместе думу думают, вместе бьются с врагами, вместе пируют, пьют мед и зелено вино три могучих атамана: Ермак, Разин, Пугачев. По Ермакову пути, по Каме, плывет Стенька. И вместе горе делят: кручинится казак в азовском плену, и казак этот – то Разин, то Ермак. На многое намекает это скрещение в народном сознании судеб казацкого вождя XVI века и вождя вольницы Разина – того, о ком говорили:
– Стенька – это мука мирская.
Есть знаменательная песня:
“Я пришел к тебе, Грозный-царь, с повинной,
Я шатался-мотался, Ермил,
По чисту полю и по синю морю,
Разбивал я, Ермил, бусы-корабли
И таксырские, и бусурманские,
А больше корабли государевы…”
Да возговорил один думчий боярин:
“Еще мало нам Ермила казнить-вешати".
"Злой боярин, не царский думчий!
Без суда хочешь меня казнити-вешати!"
Богатырская его сила поднималася,
И богатырская его кровь разгоралася…
Он, поется в песне, отрубил голову боярину: она
По царским палатам покатилася.
Ермак в беде сидит, бедой крутит,
А думчие боярушки испугалися,
Из царских палатушек разбежалися…
Вот идет на разбойника Ермака царская рать. И он, племянник Муромца, говорит ей слово, небывалое в древнем былинном эпосе, слово народного вождя – не разбойничье:
Гой вы еси, солдаты хорошие, слуги царя верные!
Почто с нами деретесь, корысть ли от нас получите?
Вслушаемся в это. И мы поймем, что своего видит народ в Ермаке – могучего сына и заступника, одного из тех немногих, в ком как бы воплощена сила и правда народная.
Но иным, особым был путь Ермака от пути Разина и Пугачева. И об этом не забывает народ-песнетворец, даже скрещивая, даже переплетая их судьбы. Что же это за путь? Подвиг во славу всей родной земли: так отвечает народ. И богатыря-строителя Русской земли чтит в Ермаке.
Не походом завоевателя-колонизатора, но делом доблести и поисками правды народной считает он «взятие Сибири». Вот почему все события этого «взятия» стали песнями и как живые донесены до нас такие подробности, о которых молчат летописи.
И прижизненная, и посмертная судьба Ермака необычайны.
Совершенное им уже современникам казалось чудесным.
Он стал мифом к половине XVII столетия, всего через пятьдесят лет после своей смерти.
Разителен контраст между непоколебимой, уверенной, повсеместной (не только в Ермаковых местах, не только на Урале и в Сибири) народной памятью о Ермаке, славой его и необычайной скудостью письменных, книжных, вошедших в историю сведений о нем.
По страницам гимназических учебников Ермак проходил тих и светел, и от лат его распространялось сияние. Он никогда не ел скоромного, проводил время в молитвах вместе с добродетельными своими казаками и благочестивые видения являлись ему еще чаще, чем орлеанской девственнице под старым каштаном в Домреми.
– Русский Кортес! Русский Пизарро! – восклицали ура-патриотические книжки.
Впрочем, в других книжках Ермак изображался простым приказчиком, покрученником Строгановых:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32