Толпа казаков двинулась к амбарам у причалов. Яростные крики долетели оттуда. Грохнула тяжелая дубовая дверь, обитая железными полосами.
Максим Яковлевич прибежал на шум.
– Что тут у вас? – спросил он с брезгливой гримасой.
«Не уберутся никак, – черт не возьмет. Добро, Никитушка! Умней всех!» – злобно подумал он.
– Грабят! – взвизгнул приказчик. – Максим Яковлевич, жизнь порешить хотят…
Он стоял, раскинув руки, будто распятый, защищая дверь.
– На кой ляд нам твоя жизнь, тля, – проговорил высокий, с черным клоком. – Плывем, слышь, купец, в Сибирь плывем! Припасу отвали!
Максим покривился.
– Какого припасу? И с тобой ли толковать про то?
– А со мной! Со мной потолкуешь! Отворяй! – рявкнул высокий.
Максим оглядел его, не двигаясь. Крупное гладкое смуглое лицо, большие блестящие глаза на выкате, черные, почти без белков, с длинными ресницами, густые широкие брови. «Бабы любят», – подумал Максим.
Твердо сказал:
– Твой атаман дорогу ко строгановскому крыльцу знает. А ты пьян, эй, уймись по-хорошему!
Но высокий возразил:
– Я – Кольцо, атаман.
– Главный где твой?
– Я тебе главный, слышь!
«Что тот, что этот», – мелькнуло у Максима. Насмешливо, голосом брата Никиты, и горделиво он сказал:
– Чего ж тебе надо, главный?
И тогда раздельно, на память Кольцо перечислил то, что велел ему запомнить и вытребовать Ермак: три пушки; ружья безоружным (он счел, сколько ружей); на каждого казака по три фунта пороха; по три фунта свинца; по три пуда ржаной муки; по два пуда крупы и овсяного толокна; по пуду сухарей и соли; по половине свиной туши; по безмену масла на двоих…
– Не давай, хозяин! Не соглашайся, батюшка! – запричитал приказчик.
Максим снял с головы шапку и с поклоном подал казаку:
– А то и рубашонку с себя скинуть? Ты говори, чего там!
Приказчик голосил:
– Уговор был… Максим Яковлевич, ваша милость, вдесятеро тянет, безбожник! Пороху даем два бочонка. Ржицы пять четвертей… Креста нет, бесстыжий!.. Хорюгви даем…
– Хорюгви? – крикнул Кольцо. – Хорюгви? А тебе Сибирское царство? – Он пнул подкованным сапогом дубовую дверь. – Вот мой уговор! Будя лясы точить. Отворяй!
Максим надменно вскинул голову:
– На кого гаркаешь? Поберегись! Шиша не получишь.
И вдруг, вкрадчиво с любопытством спросил:
– А того, другого… в машкере… ты уходил, что ли?
Лязгнула сабля, выхваченная из ножен Кольцом. Он подскочил к Максиму с бешеным ругательством.
– Башку долой! Падаль твою по клоку расстреляем!
Максим слышал гоготанье толпы. Он озирался, как затравленный волк.
Приказчик, с побелевшим лицом, отпирал замок.
Когда Максим, повернувшись, пошел домой, он ощутил, что держит что-то в руке: серебряная подковка, «на счастье». Она была согнута, исковеркана. Он отбросил ее прочь.
День и ночь строгановские приказчики мерили, насыпали в мешки, отвешивали на контарях – весах с одной чашкой – хлеб, крупу, толокно, порох. День и ночь грузили казаки струги.
Когда затухали огни варниц, собирались глядеть на необычайные сборы люди в язвах, выжженных солью, и подземные люди-кроты из рудных шахт. Во тьме они выползали наружу, ковыляя и харкая черной мокротой, все еще поежившись от могильного озноба. Кроясь во мраке, сходились у своих землянок лесовики. Хмуро смотрели на движущуюся цепь теней, протянутую от тусклых светцов в распахнутых амбарах до белесой дороги реки. У амбаров и на пристани кипела веселая работа – с посвистом, с окриком, с ладным стуком молотков и крепкой руганью. Неслыханная в этих местах работа. Неведомые затеяли ее пришельцы, путь-дорогу выбрали себе не указанную. И сами Строгановы поклонились им.
Настало небывалое в строгановских вотчинах. Белый волк пробежал по улице слободы при всем народе, ратные люди палили в него, да пули не взяли, – так и ушел в леса. Баба родила младенца – весь черный, с лягушечьими лапками.
И пополз слух: «Будет за все управа; великие предстоят перемены».
– Кровью крестьянской жив хозяин! Возьмешь у него лычко, отдай ремешок.
– Роем землю до глины, а едим мякину.
В лесах и горах вогульских скрывался Афонька Шешуков, а с ним – вольная ватага русских людей, и зырян, и вогулов. А у Афоньки царская грамота – все-де переменить, кончить купцов-людоедов…
– Приспеет время. Придет Афонька. Все сделает Афонька по царской грамоте. Варницы окаянные поломает. Не соль – мясо крестьянское в них варят. Камни, серебряну руду – кто добыл, тот, не таясь, и бери себе. Недолго царевать Строгановым. Гарцевал пан, да с коня спал.
– Чего казакам одним уходить? Они путь кажут. Айда с Ермаком! В казаки!
– Воля, ребята!
– Воля!..
Вышел человек из дебри. Смело пробрался к самой Чусовой. Люди в починках и деревнях пекли и варили, чтобы было чем встретить гостя, если завернет в их жилье. Бедняки велели своим хозяйкам вытаскивать последние припасы. Но он отыскал сперва неказистый шатер в казацком стане.
– Тебя хочу видеть, – сказал человек, одетый в звериную шкуру. – Твоя дорога поперек моей. Отойди в сторону, не мешай народу.
– Мне идти поверх гор, – ответил Ермак, – тебе – под горой. Жди, пока разминемся.
– Горе не ждет. Кричит горе!
– Чего хочешь?
– Казачки твои чтоб слыхом не слышали, видом не видели ничего, когда свершится суд мужичий.
– Я тут еще стою. Поберегись!
– Ай раздавишь?
– Свое слово один раз молвлю.
Помолчали.
– Не счесть, сколько годов кроюсь в дебри, – заговорил покрытый шкурой. – Малым жив бывает человек. Воздух сладкий, ручей студеный, щекот птичий, дерева зеленые – все ему дается. А жаден он, ногу норовит на хребет другому упереть и кричит: "Мое!”
– А ты крепче стой за свое!
– Не глумись! За свое и пришел постоять. Мало злодеев, да все землю топчут. За них ли подымешь саблю?
– Не строгановской правды ищу, а правды войска моего.
– Одна на свете правда. Хрестьянская. Со злодеями сразись, с теми, кто хребет мужичий ломит, о живых душах кричит: «Мое!» Вот она и будет правда – святая, всем просторная, правда живота, не смертного тлена… Тогда Ермак сказал ему то, что когда-то Филимону Ноздре:
– От какой тесноты я ушел – ведаешь про то? Какого лиха хлебнул? Сколько батогов спину мою полосовали – считал ты? Рубцы от лямки щупал? Язвы соляные видел? С полночи на полдень вот этими ногами протопал. С заката до восхода. Светлый Дон оставил – темен он мне показался. Приволье матери широкой Волги не пожалел. Ты ли меня остановишь? Узок твой кафтан, боюсь, на плечи накину – по швам поползет.
– Народ, – ответил лесной человек, – как травяное поле. Выкоси его – отрастет. Выжги – зазеленеет. Нету переводу народу. Нету истребленья. Мир – он свое подымает. Нынче ли, завтра ли… А мимо его – пути нет, ты помни!
– Сильный смерти не трепещет, жизни по себе ищет. Крут мой путь. Горсть веду на целое царство. Приставай к нам, коли смел.
– Так, атаман, – покончил Афанасий Шешуков, вставая. – Твой путь – для горсти, а мой вселенский, да еще круче. Не белые воды, не соболиная казна – плаха на нем. Не знаю, перешагну ли. Да прямо на нее идти людское горе велит!
На реке груженные доверху казачьи суда не выдержали, стали тонуть. Ермак велел прибить с бортов широкие доски. Но и доски не помогли, и тогда выгрузили и оставили часть припасов, не трогая военного снаряда.
И вот – готово к походу казачье войско.
Под Ермаком атаманы: Кольцо, Михайлов, Гроза, Мещеряк и Пан. Под атаманами есаулы, выбранные из простых казаков. Есаулы знали грамоте и – когда надо – были за полковых писарей. Войско поверстано по сотням, в каждой – сотник, пятидесятники, десятники и знаменщик со знаменем.
За попа был старец-бродяга, Мелентий Нырков, ходил без черных риз, но знал исправно церковный круг и знатно варил кашу.
Были еще трубачи, зурначи, литаврщики и барабанщики.
Оружие войска: легкие пушечки, доспехи, сабли, копья, бердыши, тяжелые двухаршинные и семипядные пищали. Ружей все же не хватало на всех – у иных были луки.
Приехал на малое время Никита. Он показал вид, будто ничего не случилось. Деловито осведомился, всем ли довольны казаки. Сам осмотрел пушки и несколько доспехов, прищурясь, пересыпал из горсти в горсть муку. Потом сказал торжественно:
– Ну, вижу, удоволили вас. Ужину наперед выдали. Чаю, не забудете того, когда общую нашу добычу дуванить станете. За прежние же вины словцо замолвим – строгановское слово не мимо перед царским слухом молвится.
Он кивнул писарям. У них уже были готовы кабалы на казаков за все – добром и недобром взятое. Что ни случалось, все умели Строгановы обернуть выгодой для себя: на том и возвысился строгановский дом.
Максим выступил вперед.
– Про вас говорят: ни в сон, ни в чох… А вы бы, разудалые, идучи на подвиг ратный, христианский, перед богом обеты положили… По обычаю, атаманы.
Он чуть приметно покривил губы. Божба разудалых показалась ему забавной.
Строгановские люди держали принесенные хоругви – дар вотчинников идущим на подвиг. Святители, угодники яркого, нового, пестрого, хрупкого письма – не похожие на смурых казачьих.
К этим хоругвям оборотился Ермак. Озорная мысль мелькнула в нем.
– Мелентий, – позвал он погодя. – А освяти ты, Мелентий, хоругви вот эти, дар нам… Строгановским, слышал, клялся я, а ты их по-нашему, по-казачьи, окрести!
Толпа, поняв, грохнула. Но он возвысил голос.
– Освяти их на жесточь, на бездомовность нашу. Пусть ведают одну крышу над головой: небеса. Освяти их на вихри и бури; чтоб от дождей не вымокли, чтоб вьюга не занесла. На стрелы каленые, на пищальный гром, на дым пороховой освяти. И чтоб всегда билось казачье сердце в груди того, кто понесет их, – так освяти!
Толпа казаков слушала в молчании. Все как один поскидали шапки.
Потом грянули литавры, забил барабан. Кинулись по стругам.
Всех отплывавших было счетом шестьсот пятьдесят четыре; много охочих строгановских людей пристали к войску.
Атаман Ермак поднес ко рту рог. На головном струге весла рванули воду.
Было 1 сентября 1581 года.
Всего прожили казаки у Строгановых два года и два месяца с днями.
Никита Григорьевич тотчас уехал в Кергедан.
И вовремя.
Едва стая стругов скрылась за поворотом реки и пропала из глаз камских людей, еще в крутых берегах отдавалась, затихая, стоголосая песня, как уже полетела весть по камской земле:
– Казаки ушли!
Как на крыльях неслась от села к селу, от починка к починку.
И тогда пелымский князь Кихек, стоявший наготове, спустился с гор с вогулами, татарами, остяками, вотяками и пермяками.
А в строгановских вотчинах поднялся черный люд.
Забили в набат на ветхих звонницах по погостам. Вешали приказчиков и дома их сжигали, чтоб и семени не осталось строгановских холуев. Как на праздник, в белых рубахах и в кумаче двинулись к острогам с косами, серпами, молотками и рогатинами, разбили колодки колодникам, выволокли на волю людей из смрадных земляных ям. Потом пошли расшибать варницы. И золоченые чешуйчатые кровли, причудливые, на Руси невиданные церкви, то о многих углах, то похожие на диковинные корабли, смотрели, озаренные багровым светом, как бушует народный гнев.
В окна строгановского дома на Чусовой были видны зарева и пламя пожаров. Максим Яковлевич не ложился спать. Раздраженно по кругу он обходил горницы. И в каждое окно светило зарево.
В комнате дяди перед темными ликами в серебряных окладах горели толстые свечи. На сбитой постели валялась шуба.
– Где челядь? – брюзгливо спросил больной Семен Аникиевич. – Почему темно во всем доме?
Он поднялся, сел у окна, зябко кутаясь.
– Челядь! Вылезут из щелей, как увидят, чья возьмет. Да братнина подмога спешит из Кергедана. Скачет, торопится – нас от лютой смерти избавить.
Максим насмешливо сжал губы, но левое веко его дернулось.
Окна закрыты наглухо, все же сквозь них донесся вопль толпы и затем тяжкие удары. Может быть, то били стволом дерева в тын Чусовского городка. – Пиши! – закричал Семен. – Пиши об окаянстве Никитином! Пиши, что он весь род Строгановых извести задумал. Челобитную государю пиши на собаку!
В башнях по углам сидели строгановские пищальники. Их было мало; жидко звучали выстрелы.
Сумрачный, суровый сновал в городе народ. Слушал удары в городской тын и только ждуще хмурил брови с мрачной усмешкой.
Вдруг истошный крик донесся из-за тына. Страшный, далекий тоскливый, смертный вопль.
Тихо, совсем тихо стало в городе. Недоуменно, настороженно вслушивались люди, еще не понимая.
Вмиг широкое, плещущее пламя взвилось в черное небо. Зловеще светло стало на городской площади. В тишине, сквозь крики, сквозь вой и грохот у стен, явственно послышалось смоляное шипенье и потрескивание гигантского костра.
– Братцы! Что же это?!
– Девок бьют! Баб! Братцы! Ребят жгут огнем!
– Женка моя… Сама осталась! С тремя малыми… Люди добрые, а-а!..
И грянул громкий голос:
– Что делаем? Русские мы? В оружейну избу!
Тотчас отозвалось:
– Оружье бери!
– К стрелецкому голове!
– Вар варить!
– Стучат. Ворота высаживают. – Не высадят!
Кто-то крикнул:
– К Максиму Яковлевичу! Пусть дает пики, топоры.
– В оружейну избу!
Колыхнулась, метнулась толпа. Иные бежали к башням на подмогу к стрельцам. Ядро же толпы быстро двинулось к стрелецкой избе. Во главе, без шапки, хромая и подергивая спиной, шел высокий человек. То был кузнец Артюшка Пороша, битый кнутом, потом брошенный в подземную тюрьму и пытанный по наговору тайного строгановского доглядчика.
Кихек подступил к Чердыни, очень удивив воеводу Елецкого, который никак не представлял себе, что ему придется воевать и что его позеленевшие пушки могут сгодиться на что-нибудь, кроме как на то, чтобы безвредно стоять на ветхих станках.
Воевода затворился в городе. А Кихек, нагнав страху на князя и простояв малое время, опустошил всю местность окрест и двинулся на юг. Он взял, разграбил и сжег Соликамск. Подступил к Кергедану, и очень ошибался Семен Аникиевич, торопясь послать в Москву челобитную о черных замыслах Никиты Григорьевича против строгановского дома.
Кихек не взял Кергедана. Далеко в горах устоял Сылвенский казачий городок. Но на четыреста верст край был разорен. Кихек все выжигал на своем пути, вырезал много людей.
И весь народ поднялся против вражеского нашествия.
Большая беда заслонила все остальные беды. Строгановские кабальные теми же косами и топорами, которыми убивали приказчиков, теперь косили и рубили отряды Кихека, подстерегая их в лесах, на скрытых тропах. Вместе со стрельцами грудью отражали нападения на городки.
И, захватив, что мог, Кихек ушел. Он торопливо скрылся в ту сторону, куда уплыли казаки.
На свое счастье он не догнал Ермака.
Когда, в декабре 1581 года, в Пермь приехали царские гонцы с грозными грамотами Елецкому и Строгановым, они увидели пустынную страну, обугленные срубы вымерших деревень, груды развалин, где ютились голодные, одичалые, кое-как прикрытые шкурами и рубищем люди.
Страшная память о нашествии Кихека жила в крае еще триста лет.
ПУТЬ ПТИЦЫ
Хан Кучум сидел двадцать пять лет на Сибирском юрте.
Три с половиной века стояло Сибирское царство.
В древние времена по великим рекам, на равнинах и по окраинам тайги жили племена земледельцев и охотников. Вблизи озера Зайсан бродило племя усунь. Дулгасцы рылись в горах Алтая, плавили руду в глиняных горшках, а золото возили караванами в Скифию. И греческие колонисты с берегов Понта Евксинского рассказывали Геродоту о муравьином народе – аримаспах, похищавших золото у грифов. Грифы стерегли его в далеких горах, где лютая стужа на восемь месяцев в году обращает почву в камень.
От Енисея до Оби с Иртышом жили, постепенно сливаясь друг с другом, народы диньлинь и хакасы. Они были рыжеволосы и голубоглазы, знали искусства и ремесла, разводили скот, а в степях и на таежных палах сеяли хлеб. И ученые хакасские купцы писали по-уйгурски письма купцам Китая. Эти письма они посылали с богатыми караванами, отправлявшимися в Китай по издревле проторенным путям.
Новые народы явились на Иртыше: жуань-жуани и гунну. Вскоре гунны потрясли мир, и затем земля забыла о них. А жуань-жуаньский хан в VI веке стал властителем Алтая.
Прошло еще шестьсот лет. Многочисленные городки стояли по Иртышу и на Алтае; два богатых города было в киргизских степях. Когда Чингиз-хан прошел через Азию с востока на запад, уже была известна какая-то страна Шибир. О горе Сюбвыр пели на Оби и Енисее.
А в зауральских лесах рассказывалась легенда об основании сибирского татарского царства.
Был народ сыбыр, некогда многочисленный, но мирный. Доныне будто бы остались от него курганы и городища. Когда ворвались татары в его землю, люди сыбыр вырыли ямы, вошли в них, подпилили столбы, державшие земляные крыши, и заживо похоронили себя. Нет больше ни людей сыбыр, ни татарского царства, но имя древнего народа, любившего свободу больше жизни, живет в названии великой страны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32