Божьи слуги хорошо чувствовали себя в седлах, я же был скован и всякий раз, когда трудности дороги вынуждали нас спешиваться, испытывал большое облегчение.
Епископ, одетый в шорты, белоснежную рубашку с длинными рукавами и широкополую шляпу, рассказывал мне о деревьях и кустарниках, их свойствах и использовании в быту. Именно от него я впервые узнал, что банан — не дерево, а многолетняя трава с гипертрофированным корневищем.
Миновали холмистые предгорья, называемые «даунс». Там и сям стали попадаться травяные пальмы, а затем и эвкалипты, похожие на те, что шумели возле кладбища в Маккае.
Воспоминания толкнули меня на дерзость:
— Все мы, ваше преосвященство, играем жалкую роль. Мы приспосабливаемся к среде. Но нам дан разум, чтобы бросать вызов. Чтобы изменять среду — соответственно идеалам. Мне кажется, Иисус Христос вселяет в людей не только надежду, но главным образом ложную надежду. Они думают, что кто-то защитит правду, когда нависнет самая роковая из всех бед, и потому рассчитывают на покаяние, оправдывают себя слабостью, делая подлости. Цивилизация ни к чему не придет и ничего не достигнет, если мы шаг за шагом не станем укоренять мысль, что нет и не может быть иной надежды, кроме ответственности каждого. Правда — правдивый поступок каждого. Правда — действие каждого…
— Об этом и поведал Христос примером жертвы, — улыбнулся епископ. — К тому же наши идеалы и божественные законы мира не совсем совпадают. Следовать примеру — все, что нам остается.
— Но не всякий может поступать, как сын божий! — воскликнул я, уязвленный иезуитским приемом — использовать всякое возражение в свою пользу.
— И, однако, спасение — в подражании.
— Круговорот безнадежной надежды! — мне было досадно, что я ввязался в спор, но теперь уже не мог оборвать на полуслове, по крайней мере, обязан был достойно отступить.
— Это, надо полагать, мятеж вашей мысли, а не души, — кротко откликнулся Ламбрини. — Чтобы себя осуществить, человеку необходимо отречься от самого себя — вот что мучительно или вовсе недоступно… Как было бы славно: что ни пожелаешь, что ни задумаешь, непременно осуществится! Пусть в трудах, но осуществится. Тогда и предсказать человека можно было бы, а теперь не предскажешь: он сам себе почти не принадлежит, потому что нет гарантий его трудам… Наше дело нас не продолжает — вот трагедия. Но это жизнь, и мы обязаны смириться.
— Вы исходите из того, что усилия человека вовсе не обязательно приводят к цели?
— Да, пока мир далек от идеала.
— Не отнимайте надежду!.. Если посмотреть на вещи иными глазами, то и теперь, в несовершенном мире, честные усилия, направленные к праведной цели, непременно приводят к успеху. Если даже цель остается не достигнутой. Весь мир получает справедливость от справедливого поступка одного — разве это не успех?
Тонкие губы епископа растянулись в усмешке.
— Употребить свои силы на праведное дело, не уповая на непременный успех, — не завет ли Христа? Противоречие суждений не опровергнуть суждением. Всякая мысль — инструмент действия. Кто отождествляет ее с действием, у того дух закрепощен. Даже великие идеалы свободы, равенства и прочее, во-первых, имеют исторический, стало быть, меняющийся смысл, во-вторых, они необходимы не сами по себе, а для конкретных действий человечества. Вот нужды-то эти, не исчерпываемые идеями, надо иметь всегда в виду…
Ярко синел в долине влажный тропический лес. Перед спуском мы сделали привал. Было душно, и тучи, сходясь, предвещали дождь.
М-р Лэмс ловко расседлал лошадей и стал доставать из короба кое-какую предусмотрительно прихваченную снедь. Епископ пристроился на камне возле травяного дерева.
— То, что вы мне только что говорили, похоже на материализм, — сказал я, продолжая прерванный разговор.
— Возможно, — кивнул Ламбрини. — Однако что есть материализм, если не ступень в познании?.. Столь вольно излагая свой взгляд на вещи, я хочу подчеркнуть: главный порок человека — стремление избежать трудов и тягот. Но ведь подлинность жизни именно в этом — в добровольном принятии на себя трудов и тягот. Кажется бессмысленным, но человек на себе весь мир держать должен.
— В догматах этого нет.
— Пожалуй, что и нет. Ну да божий мир шире догматов.
— Общество нельзя считать цивилизованным, пока источник мудрости в нем — общее страдание.
— Но, с другой стороны, вне страдания мудрость невозможна. Все сведется к атеистически сухому рационализму. Ум не выдержит этого бремени. К тому же, если не изменяться душе постоянно, жизнь лишится смысла: зачем повторения? Это мне, признаюсь, и интересно как пастырю своего стада: жить, когда ты новый, неисчерпаемый, когда не знаешь, как умиротворить очередную потребность беспокойной души…
Я насмешку уловил в кротком взоре епископа. Да-да, он издевался надо мною, эксперимент ставил. Да веровал ли он сам?
Попивая чай из серебряного стаканчика, Ламбрини продолжал:
— Но зачем человеку меняться, если он сыт и устроен? Он ведь и терпит до предела, боясь, что еще хуже будет. Так что, выходит, без страдания сама жизнь невозможна. А все мы, заметьте, только ведь и хотим, чтобы без страдания.
Я рассердился на епископа, но — странно — проникся одновременно к нему еще большим расположением: он предвосхитил мои мысли!
— Читали вчерашний «Голос народа»? — переменил беседу епископ. — Земные дела, требующие небесных помыслов… Если разобраться, Такибае озабочен тем же, что и мы с вами.
Газеты я не видел.
— Я слабый знаток политики, — сказал епископ. — Но если я что-нибудь смыслю в жизни здешнего общества, адмирал делает то, что нужно… Заговорщики восстановили против правительства аборигенов, переселенных с Пальмовых островов, и, раздобыв где-то оружие, занялись терроризмом. Многие неповинные убиты… А какое бремя легло на налогоплательщиков? Не располагая обученной армией, Такибае вынужден прибегнуть к помощи наемников, а каждый из этих головорезов обходится ежедневно чуть ли не в тысячу фунтов стерлингов. Оружие. Боеприпасы. Транспорт. Питание и размещение. Плюс проблемы, связанные с бандитскими манерами отребья. Адмирал предпочел истребительной кампании полюбовное соглашение. Он предложил каждому заговорщику — и об этом как раз напечатано в газете — компенсацию в десять тысяч фунтов и свободный выезд из страны. Если все уладится без кровопролития, это обойдется меланезийцам гораздо дешевле, чем затяжная борьба в джунглях… С теми же, кто не пожелает покинуть страну, Такибае готов вести открытую дискуссию…
Мы завершали трапезу, когда вдали, над плато Татуа, сверкнули первые молнии. М-р Лэмс проворно раскинул палатку, и едва мы забрались в нее, обрушились потоки дождя. Гром грохотал над головой, тревожный шум непогоды отбивал всякую охоту думать, лишний раз подтверждая, что разум, созданный природой, вовсе не безразличен к ее состоянию…
Вскоре дождь прекратился. Повсюду звенели ручьи. Травы пахли оглушительно. От земли поднимались испарения. М-р Лэмс предложил идти пешком, опасаясь оползней, и мы потянулись гуськом, ведя за собой лошадей.
Спускаясь с холма, мы уперлись в бамбуковую рощу. Издалека серо-голубые заросли были привлекательны, но пробираться через них оказалось нелегко, хотя тропа привела нас к просеке.
— Пожалуй, бамбук — самое загадочное растение на земле, — сказал Ламбрини. — Он из семейства злаковых и приносит иногда обильные урожаи зерна. За сутки способен вытягиваться на метр. Но самое таинственное в нем — цветение. Оно следует с промежутками в десятки лет. Цветение — симптом смерти. Вскоре после цветения бамбук гибнет, причем гибнет весь бамбуковый лес, гибнут и те новые посадки, которые были взяты для разведения. Если побеги с Гималаев посадить в Новой Гвинее, в тот же год, когда погибнут рощи в Гималаях, они погибнут и в Новой Гвинее.
— Какой-то намек на судьбу человека, — сказал я. — Политика у нас разная, а генетика вида общая…
Двигались в сыром полумраке. Срубленные под косым углом стебли бамбука могли опасно поранить ногу. Лошади, будто понимая это, ступали осторожно, но у земли торчащие пеньки были почти не заметны из-за дружной молодой поросли.
— Хорошо, что на острове не водятся ни слоны, ни тигры, — промолвил в тишине м-р Лэмс. — Повстречайся они сейчас на тропе, мы бы не разминулись.
— Кроме слонов и тигров, — отозвался епископ, — есть немало других опасных тварей…
Словно в ответ на его слова раздался неприятный, какой-то кошачий крик. Мне подумалось, что именно так подают сигнал друг другу партизаны в засаде.
Крик повторился, потом кто-то зашипел за моей спиной. Признаюсь, мне стало жутко. Но Лэмс и Ламбрини оставались спокойны, и я промолчал о своих подозрениях.
Наконец, бамбуковая роща кончилась. Я вздохнул свободно. Но радость оказалась непродолжительной — мы приблизились к пойме Покори. Духота, топи встретили нас и ярость насекомых. Тут еще попадались магнолии и эвкалипты, но преобладали заросли мангра и колючих кустов с яркими розовыми цветками, которые в Куале называют бладбуш. Из кустов всполошенно взлетали крупные белые попугаи.
Лошади выбились из сил, поскольку путь то и дело преграждали ямы, рытвины, камни, поваленные стволы деревьев, языки хлипкого черного болота. Полумрак под сводами буйной растительности и безжалостные укусы комаров угнетали меня: я даже пожалел, что отправился в путешествие.
Обещанный «мост через Покори» представлял из себя жерди бамбука, связанные полосами луба, — самое шаткое сооружение, какое мне приходилось встречать. Над стремниной зелено-желтой воды я испытал головокружение и страх. Епископ Ламбрини довольно ловко перебрался через мост босиком, а Лэмс переправился с лошадьми метров за триста вниз по реке.
С вершины голого, как плешь, холма взору открылись сплошные леса, над которыми кое-где торчали безжизненные скалы. Я пал духом, не увидев человеческого жилья, но епископ стал уверять, что до Канакипы осталось уже не более часа пути.
Бодрость вернулась ко мне, когда мы добрались до огородов на выжженных и выкорчеванных участках леса. Зная уже, что такое тропический лес, я с уважением глядел на небольшие поля, издали походившие на колонию муравейников.
— Посевы таро, — епископ ступил на участок, покопался в земле и извлек, наконец, большой корень или клубень толщиною в пять-шесть сантиметров и весом около килограмма…
Навстречу нам из лесу вышло несколько мужчин в набедренных повязках. Кожа у них была цвета гречишного меда, волосы курчавые, но не столь мелко закручены, как у темнокожих жителей Африки. Кажется, мужчины узнали Лэмса, который объяснил им на пиджин, какие важные гости пожаловали в Канакипу. Меланезийцы стали креститься, а один тотчас стрельнул в лес.
Мне показалось, что нас ведут не самой короткой дорогой. Я сказал об этом епископу, успевшему облачиться в одежду, более соответствующую его сану. Он подтвердил, что это действительно так: люди хотят дать время вождю подготовиться к встрече. Иначе мы никого не найдем в Канакипе, добавил епископ, все заняты работой, женщины на огородах, мужчины на рыбной ловле или на расчистке новых участков.
И точно, вступив на поляну, где эвкалипты и пальмы окружали десятка два хижин, мы увидели старуху, кучку голопузых детишек и собак, которые в отличие от европейских не заливались глупым лаем. Чуть в стороне от хижин под широкими листьями банана нежились, похрюкивая, серые, длиннорылые свиньи. Возле них ходили мелкие куры.
Все хижины были на сваях — защита от проливных дождей и наводнений. Бамбуковый настил на полуметровой высоте от земли покрывали панданусовые циновки. Ими были завешены кое-где и стены хижин. Крыши двускатные, тщательно и даже изящно обделанные пальмовыми листьями. Впрочем, я тотчас же обнаружил современность, неуверенно потеснившую эпоху каменных топоров: на одной из крыш жердины прижимали к пальмовым листьям большой кусок полиэтиленовой пленки.
Появился вождь деревенской общины, пожилой, но все еще крепкий мужчина по имени Огийя. Голову и шею его обрамляли голубые перламутровые бусы, повязка на предплечье имела цвета национального флага, к кожаному поясу, украшенному старинными монетами, были привязаны талисманы, похожие на засушенных ящериц. Пояс поддерживал поношенные коричневые шорты. Вождь выступал босиком.
После вопроса о делах в Куале Огийя осведомился о здоровье адмирала Такибае, назвав его «нашим братом» и «большим человеком». На лице вождя светился такой неподдельный интерес, будто «биг мэн» из Куале был его лучшим другом. Позднее мне сказали, что таков обычный ритуал беседы.
Когда Огийя стал благодарить адмирала за «милости, присланные в обмен на налоги», сиречь за керосиновые лампы, ножи и мотыги, епископ пояснил мне, что жители острова платят налоги в зависимости от удобства путей сообщения с Куале. Для горных районов налог невелик, но власти строго взыскивают его, стремясь побудить общины к развитию промыслов. Так, жители Канакипы участвуют в программе восстановления сандалового дерева, почти полностью истребленного лет пятьдесят назад из-за хищнической вырубки. Помимо этого поставляют в столицу сувенирные маски и талисманы из нефрита, которые затем реализуются перекупщиками на твердую валюту, пополняющую бюджет республики. Правительство поощряет дополнительную товарную продукцию любого вида, выплачивая надбавки. Налоги повсюду собирают откупщики, владельцы торговых лавок, так что местное население практически в их руках. Год назад парламент принял закон, запрещающий давать откупы некоренным жителям острова, однако ожидаемых последствий закон не возымел, — лавочников среди меланезийцев до сих пор практически нет…
Узнав, что Карпильо, миссионер, которого хотел повидать епископ, уехал в Ронгу, что в восьми километрах от Канакипы, мы вошли в хижину вождя. Она отличалась от остальных только тем, что ее опоры украшала резьба, «отгоняющая» злых духов. Здесь мы уселись на циновки и в ожидании угощения позабавились новеньким японским транзисторным приемником, принадлежавшим Огийе.
Между тем мужчины развели огонь в земляной яме близ хижины. Женщины в юбках из крашеного луба занялись стряпней и вскоре подали нам в плетеных бамбуковых тарелках рыбу, запеченную в банановых листьях, с подливкой из кокосового ореха и куском серо-фиолетового таро. Принесли манго, авокадо и гаву — напиток из корней дикого перца, напоминающий по вкусу испорченный томатный сок. Насколько противно было глотать гаву, настолько приятно было ощущать ее легкий, веселящий дурман. Черт возьми, подумалось мне, если эти милые дети природы существуют, не сжимаясь в стальную спираль, не участвуя в тотальной борьбе и подлых махинациях, значит, они истинно живут — живут! — а мы, кичащиеся культурой и богатством, только пробегаем, высунув язык, дистанцию от молодости до дряхлости, и призраки сопровождают нас…
Я похвалил угощение, особенно рыбу.
— Конечно, — сказал вождь с достоинством, — это тоже помощь «большого человека из Куале» — наш пруд, где вырастает рыба. Но каждому известно, что мальки, которых завезли, в первый раз погибли, потому что тут хотели обойтись без колдуна. И только когда он упросил духов о помощи, пруд стал подспорьем для хозяйства общины…
Благодаря неустанным заботам миссионера Огийя считал себя католиком. Невинный бред о духах только подтверждал, что Огийя не более дикарь, чем мы, полагающие себя цивилизованными: и если он неколебимо верил в духов, соединяя веру с навязанными представлениями о Христе, то ведь и мы столь же неколебимо верим в незыблемость некоторых принципов общества, которые, однако, как и духи, бездействуют, когда мы полагаемся на их помощь…
День стремительно шел на убыль. Работы были прекращены, деревня наполнилась дымом костров.
Какой был воздух! Какая тишина! Как умиротворенно светили звезды! Я не сомневался, что хогуни, жители Канакипы, — самые счастливые на свете. Они обязаны были общине и семье посильным трудом, уважением к предкам, и — ничем больше. Правда, они обязаны были небольшим налогом еще правительству, но, я полагаю, налог не требовал от них постоянных забот, унижений, изворотливости и подлых расчетов. Они не знали частной собственности, — земельные участки, розданные в пользование семей, принадлежали общине, — и потому никто не стремился к накоплениям ради подчинения себе подобных. Нормальные дети земли, они верили природе и ожидали от нее пищи завтра и послезавтра.
Обычаи хогуни типичны для меланезийских племен. Они строго соблюдают обряд инициации, то есть посвящения в мужчину, хотя не тиранят юношей жестокими табу и мучительными испытаниями кровью. Дети у хогуни, от кого бы ни родились, почитаются как благоволение предков и на брачные отношения не влияют — отголоски матриархата, говорят, державшегося на островах Океании еще несколько веков тому назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44