Культурная, идеологическая — это, пожалуй, еще опасней… Мог ли иначе поступить мой брат?
Я промолчал. Око-Омо был выше меня: он выбрал путь борьбы, а я знал, что до скончания дней буду собираться пожить не клоня головы.
— У каждого свой путь, — словно прощая меня, сказала Луийя. — Когда вернетесь в Европу, расскажите о нашей общей постыдной жизни… Кажется, вы спрашивали, что за объекты строят на плато?
— Спрашивал, — я не исключал в тот момент, что кое-что напишу об острове…
— Плато — сплошной базальтовый массив. В его восточной части обнаружена пещера, уходящая в толщу породы. Утверждают, что это канал, по которому в незапамятные времена вытекала расплавленная лава. Вот уже год, как в пещере оборудуются дорогостоящие убежища. Для кого они предназначены — секрет, в который не посвящен даже Такибае. Да, видимо, и Сэлмон не знает этого в точности… Хотя, конечно, уступка Пальмовых островов как-то связана со всем этим. Кстати, одно из убежищ смонтировано в скалах над замком. Там выделено местечко и для Такибае. Оно обошлось островитянам в миллионы и миллионы…
Да, да, я и прежде, едва услыхав о секретных работах на плато, имел в виду сооружения на случай глобальной войны. Только я думал, что это будет какой-нибудь штаб по управлению войсками или по использованию военных космических объектов.
— Надеюсь, Такибае взвесил все последствия своего шага?
— Его никто об этом не спрашивал. Во всяком случае, мне было бы кое-что известно… Такибае доверяет мне больше, чем другим.
— Такибае знает вашу порядочность, — я не мог не восхититься женщиной, которая жертвовала собой ради того, чтобы помочь своему народу. Да, именно с Луийей я пошел бы на край света — такое чувство во мне возникло.
Луийя тряхнула густыми волосами.
— Перед тем как он согласился назвать Атангу преемником, он показал мне убежище и дал ключ…
Мы вышли на лестницу, которая вела во двор. Слева на площадке была железная дверь, рядом с которой висел за стеклянным окошечком свернутый кольцом пожарный рукав. Это соседство возбуждало мысль о том, что и железная дверь как-то связана с противопожарной безопасностью.
Луийя достала ключ. Он висел, оказывается, у нее на шее в виде украшения — медная овальная пластинка с дырочками. Вставила пластинку в прорезь на двери, и дверь тотчас отворилась вовнутрь. Мы очутились в бетонированном коридоре, освещенном, вероятно, от аккумуляторных батарей.
— Ну, вот теперь мы углубляемся в толщу скалы, которая нависает над резиденцией, — объяснила Луийя.
Голос ее дрогнул. Спертый воздух и глухая тишина действовали на нервы и мне.
— А если нас застанут?
— Сейчас никому дела нет. Об убежище не знает даже охрана… Эти люди учли все. Случись беда, нельзя будет положиться ни на одну охрану мира. Кто знает, чему сохранит человек верность, когда все полетит в преисподнюю?..
Мы прошли по коридору прямо и затем поднялись ступенек на двадцать. Я обратил внимание на широкую стальную дверь.
— Там хранятся запасы воды и продовольствия, а также оружие. Так объяснил Такибае…
Одолев еще один небольшой подъем, мы оказались в помещении, напоминавшем по форме отрезок громадной трубы. Здесь находилось нечто, принятое мною вначале за баллистическую ракету колоссальной мощности. «Ракета» покоилась на передвижной платформе, колеса стояли на стальных рельсах, упиравшихся в гранитную стену.
— Автономное противоатомное убежище, рассчитанное на пять человек, — сказала Луийя. — В случае угрозы затопления ангара вся штука передвигается к стене, срабатывает специальное взрывное устройство…
Она что-то еще объясняла, но слова больше не доходили до меня. Я дрожал мелкой дрожью, сам не зная отчего.
На корпусе убежища, разделенного на секции стальными обручами, темнело овальное углубление. Луийя нашарила прорезь и вставила тот же ключ. Машина, скрытая в чреве сооружения, опознала код, по ее сигналу открылся люк и выбросилась лесенка с тонкими поручнями.
Я плохо владел собой, поднимаясь в убежище следом за Луийей. Голова кружилась — загробный мир разверзся передо мною…
Синий сигнальный свет освещал отсеки, нашпигованные техникой. Глаза разбегались от зловещего совершенства предметов, назначение которых я только угадывал. Над созданием этих чудес трудились, конечно, тысячи умов и тысячи рук…
Оставаться в убежище не хотелось, оно подавляло и вместе с тем — страшно! страшно! — манило, как манит раскрытый зев могилы: мы только боимся в этом сознаться, торопясь уйти прочь с кладбища…
— Угроза войны — не вымысел, — у самого уха сказала Луийя. Я почувствовал даже колебание теплого воздуха из ее рта. — Время отсчитывается уже в обратном направлении. Завтра уже будет поздно. Но много ли надежд у обманутого, ограбленного, разобщенного, лишенного права на определение своей судьбы человечества?..
Мысль шибанула: немедля покончить самоубийством, здесь же, вдвоем с этой женщиной. Вскрыть себе и ей вены…
Но и это было бессмысленно, как все остальное…
Я вылез из убежища. Отчаяние владело мною: что, что я мог сделать реально, чтобы не чувствовать себя обреченным на бессмысленную жизнь и бессмысленную смерть? Я ничего не мог сделать, и потому безразличие было моим уделом — полное безразличие ко всему: что будет, то будет…
— Убежище напоминает снаряд. Или ракету, на которой хотят скрыться… Человек впервые стал строить свой гроб, используя все ухищрения техники. И мы глядим на этот гроб и не умираем от стыда.
— Иногда мне кажется, что люди придумали слова, чтобы скрывать от себя правду, — сказала Луийя, будто бы безо всякой связи с моей репликой. Но связь эта была, была!..
Луийя спустилась по лесенке, лесенка тотчас убралась внутрь — стальная створка поднялась и встала на свое место.
— Привести численность человечества в соответствие с возможностями среды, имея в виду миллиарды лет перспективы, посредством ракетно-ядерной войны невозможно. В этом убеждены лучшие умы. И вообще невозможно, не изменяя радикально структуру социальной жизни народов, — сказала Луийя.
— Вы знаете, как ее изменить?
— По крайней мере, я знаю, что должно измениться… Должны быть вырваны все корни лжи… В странах, где господствует мафия сверхсобственников, кандидаты на главные посты в государстве выращиваются с детства. Их тщательно готовят к будущей роли. Перед бедным народом каждый раз разыгрывают подлый и постыдный фарс… Даже Такибае дважды называл мне разные учебные заведения, в которых учился…
Мне было это уже безразлично. Сонливость или апатия одолевали меня.
Обратную дорогу мы проделали молча — в каком-то сомнабулическом состоянии. Когда мы вышли из бетонного коридора во двор сверкающего огнями замка и я, глядя на звезды, стал грудью гонять живой и живительный океанский воздух, чтобы вытеснить мертвый смрад подземелья, мне почудилось, что никуда я вообще-то не уходил и никакого убежища не видел. То есть, я сознавал, что ходил и видел, но было противно и горько от того сознания. Ложь, о которой говорила Луийя, была столь чудовищна, что разум отказывался осмыслить ее: кто-то, незримо управлявший моей судьбою, дурачил меня надеждами, а сам приготавливался втайне от меня жить и тогда, когда я должен был сгореть и задохнуться…
Луийя смотрела в небо.
— Сможете вы рассказать о том, что видели?
— Нет, — сразу ответил я. — Зачем будоражить стадо? Все мы все равно обречены, а я маленький человек.
— Нет, мы не обречены. Еще не обречены. Еще есть шансы. Но они требуют мужества и жертвы. Они требуют подвига…
— Ради чего?
Соря непристойными словами, мимо нас прошла кучка перепившихся мужчин и женщин, белых и черных, — откуда они взялись? Кто-то крикнул нам, чтобы мы присоединились и встретили полночь «в обнаженности истины». Какие-то нудисты. Ненавидя их, я завидовал им.
— Повсюду все больше презирают конкретный, производительный труд, — сказал я. — Это Вавилон, следствие тотального рабства тела и духа. А Вавилон должен погибнуть. Из этих скотов ни один понятия не имеет о подвиге.
— Они живут так, — возразила Луийя, — потому что убедились за годы своей жизни: кого слепит труд, тот остается кротом. А болтовня и демагогия приносят дивиденды. Они убедились, что разрознены, и борцов прихлопывают поодиночке, как мух. Среди них, пожалуй, тоже сыскалось бы мужество. Только ведь некому подать пример и вселить надежду.
— А ваш брат? Разве он не подает примера?.. Молчите? Да вы и не можете ответить, потому что пример вашего брата требует самоотречения, веры, а у этих людей, точнее, у всех нас, нет уже ни веры, ни способности к самоотречению. Наш разум давно утратил высокие, божественные свойства, превратясь в калькулятор личной выгоды… Не знаете отчего?
— Все оттого же: разумных всегда выдергивали с корнем, как сорняк… Я чувствую роковую связь между сексом и политикой…
Ну, да, я тоже ощущал эту связь: политика служила борьбе за изменение мира, а секс — примирению…
— Когда политика заходит в тупик, торжествует разврат и безразличие к общественным идеалам.
— Пожалуй, — подхватила Луийя, будто моя мысль натолкнула ее на другую мысль, еще более важную: — Вы совершенно правы, с некоторых пор мы существуем в выдуманном мире, реальность подлинных вещей покинула нас. Никто не находит наслаждения в труде, хотя все человеческие ценности — превращенная форма труда. Никто не возьмется за дело, если оно не сулит прибыли. А ведь самое прибыльное дело — именно то, которое не сулит прибыли… Мы болтаем всюду — в парламенте, в печати, в обществе, в постели, потому что хотим скрыть от себя ужасную истину: мы все меньше достойны дел, которые создают нас… Они требуют людей решительных, благородных, честных… Всем нам нужен был бог только для того, чтобы переложить на него ответственность. Чтобы избежать ответственности, мы голосуем с большинством, поддерживаем мнение большинства, подхватываем молву, моду, анекдоты… Не испытав свой разум, мы отреклись от него, покорно принимая догмы, разучиваясь думать, сопоставлять, сравнивать…
Луийя была умна, и язык у нее был подвешен, ничего не скажешь.
— Кто не болтает, а действует в наше время? Кто работает не по принуждению, не из-под палки, а потому, что осознает духовную ценность всякой работы? Только ведь честная работа уравнивает человека с природой. Только честная работа… А иначе человек обременителен для природы, не нужен ей…
Кучка нудистов, за которыми я все же наблюдал краем глаза, расположилась на лужайке у отвесных скал. Совсем недалеко. Почти рядом. Нужно было поскорее уйти: нельзя было в обществе дамы созерцать оргии. А собственно, почему нельзя?
— Если мир еще живет, то только благодаря немногим труженикам, тем, кто способен преобразовывать понимание в действие… Я затрудняюсь назвать роковую болезнь цивилизации, но отрыв мысли от действия — чудовищный фактор нашего самоуничтожения. Будто бы включились силы антиэволюции…
С лужайки доносились пьяные выкрики. Там началось, и я втайне сожалел, что плохо видно. «Неужели же во всех нас живет это — тайное желание обойтись вовсе без морали?..»
— Каждый принцип должен исчерпать себя, — сказал я, неотвязно думая о том, что происходит на лужайке. — Каждая истина должна дойти до последней точки, чтобы дать начало новой истине. И та, новая истина, может быть, побудит нас действовать, потому что ни одна из нынешних истин не дает перспективы…
— Ложь! — гневно воскликнула Луийя…
В этот момент, ничем особенно не примечательный и совсем не зловещий, в меня вонзились лучи мощного прожектора. Вспыхнуло все ночное небо. Сам я вместе с Луийей, как потом сообразил, оказался в тени здания, — я увидел ослепительно белые, скорченные на белой земле тела. Вспышка гигантской силы парализовала их. Я только заметил белую, как огонь, женщину, зарезанную светом, падающую или взлетающую боком, расставив руки…
Белые волосы на ней дыбом стояли…
О, этот зловещий свет жил в нашем сознании, с тех пор как американцы впервые зажгли его над Хиросимой — всегда, всегда! Я ни о чем не подумал, не успел подумать — сознание мое угасло, отключилось одновременно со вспышкой ядерного взрыва. Но я знал, не отдавая в этом себе отчета, что вспышка означает конец. Единственная мысль, необыкновенно медленно проползшая по опустевшим ячейкам моего сознания, была длинной, как колонна из ста тысяч крыс: «Н-е-у-ж-е-л-и?..»
В представлениях каждого из нас укоренилось, что апокалипсис должен быть в некоторой степени даже торжественным. То, что произошло, было заурядным, как всякая смерть…
Но эта мысль явилась через много-много часов полной прострации — вероятно, я что-то делал, но больше лежал, раздавленное насекомое, ни о чем не сожалея, ни о чем не беспокоясь, не представляя масштабов бедствия, разразившегося над Атенаитой или надо всем миром…
В тот момент, наверно, все чувствовали себя так, как если бы их заживо вывернули наизнанку — требухой наружу. Я вспоминаю лишь приблизительно свое самочувствие — кажется, я пережил то, что способен пережить человек, очнувшийся от летаргии в своем гробу, глубоко под землей, — удар неодолимой обреченности. Вспышка страха должна была бы убить меня тотчас, если бы я способен был переживать страх, я задыхался, не ощущая, что задыхаюсь…
В самый момент вспышки все пространство наполнилось каким-то шорохом, ужасающим, вибрирующим звуком. Никто еще не кричал, ничто не ломалось, не рассыпалось, не плавилось, не опрокидывалось, не занималось огнем, — звук исходил из-под земли, точнее, от каждого предмета, попавшего в океан убийственных лучей. Белые, искореженные тела там, у отвесных скал, замерли, вытянулись и, я полагаю, испарились, потому что внезапно пропали, замутившись, точно парок над котлом…
Кажется, я бросился обратно в здание, из которого вышел. Как я оказался у порога, не помню. Я был слеп от огня, брошенного мне в глаза, я был беспомощен и жалок — муха в бурлящем кипятке…
В кромешном мраке, пронизанном всепотрясающим гулом или рокотом преисподней и обжигающим запахом неостановимой беды, сравнить который не с чем, я инстинктивно полз вперед. Кто-то перелез через меня, кто-то наступил мне на голову. Я потерял сознание, а очнувшись, увидел, что все надо мной вспыхнуло, будто облитое бензином. Кажется, кричали люди, много людей — слитный крик слился с треском огня. Послышался звон стекла. Каменная стена легко поднялась в воздух и рухнула, рассыпавшись на мелкие части. Какие-то багровые предметы и люди вылетели сквозь лопнувшие окна, и все задернулось наглухо клубами пыли или дыма. Я дышал текучим огнем, и все во мне было сплошным ожогом, и кровь испарялась, не успев вытечь. Я был выброшен из коридора чудовищным ураганом. И вот звук, который я давно уже слышал в себе, настиг меня извне. Колонны коридора разошлись, и монолит сводчатого потолка медленно обрушился вниз, накрыв копошившиеся тела. Огромная плита, пылавшая огнем, торцом угодила в череп темнокожего — в лицо мне прыскнули мозги и кровь. Лестница, по которой я полз, обрушилась вниз, я ухватился за чьи-то ноги. Кто-то камнем шибанул меня по шее, чтобы я отцепился. Я упал на что-то мягкое, все еще шевелившееся подо мною. Я кричал? Может быть, но я не слышал своих воплей в том урагане звуков, в том грохоте, треске и свисте, который несся со всех сторон. Я сам и все, кто, подобно мне, возможно, оставался еще живым, сошли с ума. Это несомненно, потому что сошла с ума действительность, и никакой разум не был в состоянии постичь совершающееся, — какая логика была во всем этом?..
Я ни о чем не думал, я горел заживо, задыхаясь в раскаленном дыму. Меня ничто не удивляло, даже горящие факелом люди, у которых разинутый рот был шире головы. Отныне все они, все вообще люди не имели ко мне ни малейшего отношения: вспышка света уничтожила все связи цивилизации, означив новую эру полной и неодолимой обособленности.
Цветущая земля, некогда, еще совсем недавно одарявшая человека благодатью жизни, воды и воздуха, покоя и пищи, сулившая надежду и любовь, была обращена в костер — вокруг горело даже то, что не должно было гореть по всем естественным законам. Стало быть, и они были отменены…
Куда подевалась Луийя, меня, разумеется, не трогало. Я даже и не вспомнил ни о ней, ни об убежище, ни о том, что у Луийи был ключ от убежища. Она, конечно, не воспользовалась ключом. В такие минуты нельзя совершить ни одного осмысленного действия — она бы не сообразила открыть двери, даже держа в руках ключ.
К тому же я своими глазами видел, как рухнула стена, устойчивость которой, вероятно, гарантировали инженеры, строившие убежище. Что, вообще, могли рассчитать эти инженеры, заставлявшие нормальный ум моделировать ненормальную ситуацию? Ненормальное не способен вообразить нормальный, и если я пытаюсь свидетельствовать о своих ощущениях, то я же и говорю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Я промолчал. Око-Омо был выше меня: он выбрал путь борьбы, а я знал, что до скончания дней буду собираться пожить не клоня головы.
— У каждого свой путь, — словно прощая меня, сказала Луийя. — Когда вернетесь в Европу, расскажите о нашей общей постыдной жизни… Кажется, вы спрашивали, что за объекты строят на плато?
— Спрашивал, — я не исключал в тот момент, что кое-что напишу об острове…
— Плато — сплошной базальтовый массив. В его восточной части обнаружена пещера, уходящая в толщу породы. Утверждают, что это канал, по которому в незапамятные времена вытекала расплавленная лава. Вот уже год, как в пещере оборудуются дорогостоящие убежища. Для кого они предназначены — секрет, в который не посвящен даже Такибае. Да, видимо, и Сэлмон не знает этого в точности… Хотя, конечно, уступка Пальмовых островов как-то связана со всем этим. Кстати, одно из убежищ смонтировано в скалах над замком. Там выделено местечко и для Такибае. Оно обошлось островитянам в миллионы и миллионы…
Да, да, я и прежде, едва услыхав о секретных работах на плато, имел в виду сооружения на случай глобальной войны. Только я думал, что это будет какой-нибудь штаб по управлению войсками или по использованию военных космических объектов.
— Надеюсь, Такибае взвесил все последствия своего шага?
— Его никто об этом не спрашивал. Во всяком случае, мне было бы кое-что известно… Такибае доверяет мне больше, чем другим.
— Такибае знает вашу порядочность, — я не мог не восхититься женщиной, которая жертвовала собой ради того, чтобы помочь своему народу. Да, именно с Луийей я пошел бы на край света — такое чувство во мне возникло.
Луийя тряхнула густыми волосами.
— Перед тем как он согласился назвать Атангу преемником, он показал мне убежище и дал ключ…
Мы вышли на лестницу, которая вела во двор. Слева на площадке была железная дверь, рядом с которой висел за стеклянным окошечком свернутый кольцом пожарный рукав. Это соседство возбуждало мысль о том, что и железная дверь как-то связана с противопожарной безопасностью.
Луийя достала ключ. Он висел, оказывается, у нее на шее в виде украшения — медная овальная пластинка с дырочками. Вставила пластинку в прорезь на двери, и дверь тотчас отворилась вовнутрь. Мы очутились в бетонированном коридоре, освещенном, вероятно, от аккумуляторных батарей.
— Ну, вот теперь мы углубляемся в толщу скалы, которая нависает над резиденцией, — объяснила Луийя.
Голос ее дрогнул. Спертый воздух и глухая тишина действовали на нервы и мне.
— А если нас застанут?
— Сейчас никому дела нет. Об убежище не знает даже охрана… Эти люди учли все. Случись беда, нельзя будет положиться ни на одну охрану мира. Кто знает, чему сохранит человек верность, когда все полетит в преисподнюю?..
Мы прошли по коридору прямо и затем поднялись ступенек на двадцать. Я обратил внимание на широкую стальную дверь.
— Там хранятся запасы воды и продовольствия, а также оружие. Так объяснил Такибае…
Одолев еще один небольшой подъем, мы оказались в помещении, напоминавшем по форме отрезок громадной трубы. Здесь находилось нечто, принятое мною вначале за баллистическую ракету колоссальной мощности. «Ракета» покоилась на передвижной платформе, колеса стояли на стальных рельсах, упиравшихся в гранитную стену.
— Автономное противоатомное убежище, рассчитанное на пять человек, — сказала Луийя. — В случае угрозы затопления ангара вся штука передвигается к стене, срабатывает специальное взрывное устройство…
Она что-то еще объясняла, но слова больше не доходили до меня. Я дрожал мелкой дрожью, сам не зная отчего.
На корпусе убежища, разделенного на секции стальными обручами, темнело овальное углубление. Луийя нашарила прорезь и вставила тот же ключ. Машина, скрытая в чреве сооружения, опознала код, по ее сигналу открылся люк и выбросилась лесенка с тонкими поручнями.
Я плохо владел собой, поднимаясь в убежище следом за Луийей. Голова кружилась — загробный мир разверзся передо мною…
Синий сигнальный свет освещал отсеки, нашпигованные техникой. Глаза разбегались от зловещего совершенства предметов, назначение которых я только угадывал. Над созданием этих чудес трудились, конечно, тысячи умов и тысячи рук…
Оставаться в убежище не хотелось, оно подавляло и вместе с тем — страшно! страшно! — манило, как манит раскрытый зев могилы: мы только боимся в этом сознаться, торопясь уйти прочь с кладбища…
— Угроза войны — не вымысел, — у самого уха сказала Луийя. Я почувствовал даже колебание теплого воздуха из ее рта. — Время отсчитывается уже в обратном направлении. Завтра уже будет поздно. Но много ли надежд у обманутого, ограбленного, разобщенного, лишенного права на определение своей судьбы человечества?..
Мысль шибанула: немедля покончить самоубийством, здесь же, вдвоем с этой женщиной. Вскрыть себе и ей вены…
Но и это было бессмысленно, как все остальное…
Я вылез из убежища. Отчаяние владело мною: что, что я мог сделать реально, чтобы не чувствовать себя обреченным на бессмысленную жизнь и бессмысленную смерть? Я ничего не мог сделать, и потому безразличие было моим уделом — полное безразличие ко всему: что будет, то будет…
— Убежище напоминает снаряд. Или ракету, на которой хотят скрыться… Человек впервые стал строить свой гроб, используя все ухищрения техники. И мы глядим на этот гроб и не умираем от стыда.
— Иногда мне кажется, что люди придумали слова, чтобы скрывать от себя правду, — сказала Луийя, будто бы безо всякой связи с моей репликой. Но связь эта была, была!..
Луийя спустилась по лесенке, лесенка тотчас убралась внутрь — стальная створка поднялась и встала на свое место.
— Привести численность человечества в соответствие с возможностями среды, имея в виду миллиарды лет перспективы, посредством ракетно-ядерной войны невозможно. В этом убеждены лучшие умы. И вообще невозможно, не изменяя радикально структуру социальной жизни народов, — сказала Луийя.
— Вы знаете, как ее изменить?
— По крайней мере, я знаю, что должно измениться… Должны быть вырваны все корни лжи… В странах, где господствует мафия сверхсобственников, кандидаты на главные посты в государстве выращиваются с детства. Их тщательно готовят к будущей роли. Перед бедным народом каждый раз разыгрывают подлый и постыдный фарс… Даже Такибае дважды называл мне разные учебные заведения, в которых учился…
Мне было это уже безразлично. Сонливость или апатия одолевали меня.
Обратную дорогу мы проделали молча — в каком-то сомнабулическом состоянии. Когда мы вышли из бетонного коридора во двор сверкающего огнями замка и я, глядя на звезды, стал грудью гонять живой и живительный океанский воздух, чтобы вытеснить мертвый смрад подземелья, мне почудилось, что никуда я вообще-то не уходил и никакого убежища не видел. То есть, я сознавал, что ходил и видел, но было противно и горько от того сознания. Ложь, о которой говорила Луийя, была столь чудовищна, что разум отказывался осмыслить ее: кто-то, незримо управлявший моей судьбою, дурачил меня надеждами, а сам приготавливался втайне от меня жить и тогда, когда я должен был сгореть и задохнуться…
Луийя смотрела в небо.
— Сможете вы рассказать о том, что видели?
— Нет, — сразу ответил я. — Зачем будоражить стадо? Все мы все равно обречены, а я маленький человек.
— Нет, мы не обречены. Еще не обречены. Еще есть шансы. Но они требуют мужества и жертвы. Они требуют подвига…
— Ради чего?
Соря непристойными словами, мимо нас прошла кучка перепившихся мужчин и женщин, белых и черных, — откуда они взялись? Кто-то крикнул нам, чтобы мы присоединились и встретили полночь «в обнаженности истины». Какие-то нудисты. Ненавидя их, я завидовал им.
— Повсюду все больше презирают конкретный, производительный труд, — сказал я. — Это Вавилон, следствие тотального рабства тела и духа. А Вавилон должен погибнуть. Из этих скотов ни один понятия не имеет о подвиге.
— Они живут так, — возразила Луийя, — потому что убедились за годы своей жизни: кого слепит труд, тот остается кротом. А болтовня и демагогия приносят дивиденды. Они убедились, что разрознены, и борцов прихлопывают поодиночке, как мух. Среди них, пожалуй, тоже сыскалось бы мужество. Только ведь некому подать пример и вселить надежду.
— А ваш брат? Разве он не подает примера?.. Молчите? Да вы и не можете ответить, потому что пример вашего брата требует самоотречения, веры, а у этих людей, точнее, у всех нас, нет уже ни веры, ни способности к самоотречению. Наш разум давно утратил высокие, божественные свойства, превратясь в калькулятор личной выгоды… Не знаете отчего?
— Все оттого же: разумных всегда выдергивали с корнем, как сорняк… Я чувствую роковую связь между сексом и политикой…
Ну, да, я тоже ощущал эту связь: политика служила борьбе за изменение мира, а секс — примирению…
— Когда политика заходит в тупик, торжествует разврат и безразличие к общественным идеалам.
— Пожалуй, — подхватила Луийя, будто моя мысль натолкнула ее на другую мысль, еще более важную: — Вы совершенно правы, с некоторых пор мы существуем в выдуманном мире, реальность подлинных вещей покинула нас. Никто не находит наслаждения в труде, хотя все человеческие ценности — превращенная форма труда. Никто не возьмется за дело, если оно не сулит прибыли. А ведь самое прибыльное дело — именно то, которое не сулит прибыли… Мы болтаем всюду — в парламенте, в печати, в обществе, в постели, потому что хотим скрыть от себя ужасную истину: мы все меньше достойны дел, которые создают нас… Они требуют людей решительных, благородных, честных… Всем нам нужен был бог только для того, чтобы переложить на него ответственность. Чтобы избежать ответственности, мы голосуем с большинством, поддерживаем мнение большинства, подхватываем молву, моду, анекдоты… Не испытав свой разум, мы отреклись от него, покорно принимая догмы, разучиваясь думать, сопоставлять, сравнивать…
Луийя была умна, и язык у нее был подвешен, ничего не скажешь.
— Кто не болтает, а действует в наше время? Кто работает не по принуждению, не из-под палки, а потому, что осознает духовную ценность всякой работы? Только ведь честная работа уравнивает человека с природой. Только честная работа… А иначе человек обременителен для природы, не нужен ей…
Кучка нудистов, за которыми я все же наблюдал краем глаза, расположилась на лужайке у отвесных скал. Совсем недалеко. Почти рядом. Нужно было поскорее уйти: нельзя было в обществе дамы созерцать оргии. А собственно, почему нельзя?
— Если мир еще живет, то только благодаря немногим труженикам, тем, кто способен преобразовывать понимание в действие… Я затрудняюсь назвать роковую болезнь цивилизации, но отрыв мысли от действия — чудовищный фактор нашего самоуничтожения. Будто бы включились силы антиэволюции…
С лужайки доносились пьяные выкрики. Там началось, и я втайне сожалел, что плохо видно. «Неужели же во всех нас живет это — тайное желание обойтись вовсе без морали?..»
— Каждый принцип должен исчерпать себя, — сказал я, неотвязно думая о том, что происходит на лужайке. — Каждая истина должна дойти до последней точки, чтобы дать начало новой истине. И та, новая истина, может быть, побудит нас действовать, потому что ни одна из нынешних истин не дает перспективы…
— Ложь! — гневно воскликнула Луийя…
В этот момент, ничем особенно не примечательный и совсем не зловещий, в меня вонзились лучи мощного прожектора. Вспыхнуло все ночное небо. Сам я вместе с Луийей, как потом сообразил, оказался в тени здания, — я увидел ослепительно белые, скорченные на белой земле тела. Вспышка гигантской силы парализовала их. Я только заметил белую, как огонь, женщину, зарезанную светом, падающую или взлетающую боком, расставив руки…
Белые волосы на ней дыбом стояли…
О, этот зловещий свет жил в нашем сознании, с тех пор как американцы впервые зажгли его над Хиросимой — всегда, всегда! Я ни о чем не подумал, не успел подумать — сознание мое угасло, отключилось одновременно со вспышкой ядерного взрыва. Но я знал, не отдавая в этом себе отчета, что вспышка означает конец. Единственная мысль, необыкновенно медленно проползшая по опустевшим ячейкам моего сознания, была длинной, как колонна из ста тысяч крыс: «Н-е-у-ж-е-л-и?..»
В представлениях каждого из нас укоренилось, что апокалипсис должен быть в некоторой степени даже торжественным. То, что произошло, было заурядным, как всякая смерть…
Но эта мысль явилась через много-много часов полной прострации — вероятно, я что-то делал, но больше лежал, раздавленное насекомое, ни о чем не сожалея, ни о чем не беспокоясь, не представляя масштабов бедствия, разразившегося над Атенаитой или надо всем миром…
В тот момент, наверно, все чувствовали себя так, как если бы их заживо вывернули наизнанку — требухой наружу. Я вспоминаю лишь приблизительно свое самочувствие — кажется, я пережил то, что способен пережить человек, очнувшийся от летаргии в своем гробу, глубоко под землей, — удар неодолимой обреченности. Вспышка страха должна была бы убить меня тотчас, если бы я способен был переживать страх, я задыхался, не ощущая, что задыхаюсь…
В самый момент вспышки все пространство наполнилось каким-то шорохом, ужасающим, вибрирующим звуком. Никто еще не кричал, ничто не ломалось, не рассыпалось, не плавилось, не опрокидывалось, не занималось огнем, — звук исходил из-под земли, точнее, от каждого предмета, попавшего в океан убийственных лучей. Белые, искореженные тела там, у отвесных скал, замерли, вытянулись и, я полагаю, испарились, потому что внезапно пропали, замутившись, точно парок над котлом…
Кажется, я бросился обратно в здание, из которого вышел. Как я оказался у порога, не помню. Я был слеп от огня, брошенного мне в глаза, я был беспомощен и жалок — муха в бурлящем кипятке…
В кромешном мраке, пронизанном всепотрясающим гулом или рокотом преисподней и обжигающим запахом неостановимой беды, сравнить который не с чем, я инстинктивно полз вперед. Кто-то перелез через меня, кто-то наступил мне на голову. Я потерял сознание, а очнувшись, увидел, что все надо мной вспыхнуло, будто облитое бензином. Кажется, кричали люди, много людей — слитный крик слился с треском огня. Послышался звон стекла. Каменная стена легко поднялась в воздух и рухнула, рассыпавшись на мелкие части. Какие-то багровые предметы и люди вылетели сквозь лопнувшие окна, и все задернулось наглухо клубами пыли или дыма. Я дышал текучим огнем, и все во мне было сплошным ожогом, и кровь испарялась, не успев вытечь. Я был выброшен из коридора чудовищным ураганом. И вот звук, который я давно уже слышал в себе, настиг меня извне. Колонны коридора разошлись, и монолит сводчатого потолка медленно обрушился вниз, накрыв копошившиеся тела. Огромная плита, пылавшая огнем, торцом угодила в череп темнокожего — в лицо мне прыскнули мозги и кровь. Лестница, по которой я полз, обрушилась вниз, я ухватился за чьи-то ноги. Кто-то камнем шибанул меня по шее, чтобы я отцепился. Я упал на что-то мягкое, все еще шевелившееся подо мною. Я кричал? Может быть, но я не слышал своих воплей в том урагане звуков, в том грохоте, треске и свисте, который несся со всех сторон. Я сам и все, кто, подобно мне, возможно, оставался еще живым, сошли с ума. Это несомненно, потому что сошла с ума действительность, и никакой разум не был в состоянии постичь совершающееся, — какая логика была во всем этом?..
Я ни о чем не думал, я горел заживо, задыхаясь в раскаленном дыму. Меня ничто не удивляло, даже горящие факелом люди, у которых разинутый рот был шире головы. Отныне все они, все вообще люди не имели ко мне ни малейшего отношения: вспышка света уничтожила все связи цивилизации, означив новую эру полной и неодолимой обособленности.
Цветущая земля, некогда, еще совсем недавно одарявшая человека благодатью жизни, воды и воздуха, покоя и пищи, сулившая надежду и любовь, была обращена в костер — вокруг горело даже то, что не должно было гореть по всем естественным законам. Стало быть, и они были отменены…
Куда подевалась Луийя, меня, разумеется, не трогало. Я даже и не вспомнил ни о ней, ни об убежище, ни о том, что у Луийи был ключ от убежища. Она, конечно, не воспользовалась ключом. В такие минуты нельзя совершить ни одного осмысленного действия — она бы не сообразила открыть двери, даже держа в руках ключ.
К тому же я своими глазами видел, как рухнула стена, устойчивость которой, вероятно, гарантировали инженеры, строившие убежище. Что, вообще, могли рассчитать эти инженеры, заставлявшие нормальный ум моделировать ненормальную ситуацию? Ненормальное не способен вообразить нормальный, и если я пытаюсь свидетельствовать о своих ощущениях, то я же и говорю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44