Военная система связи на рейдах всего год назад была введена Прончатовым, он перенял ее по памяти у фронтовых батальонных связистов и, иногда разговаривая по переносному телефону, удивленно хмыкал: фронтовая память, оказывается, была так еще свежа, что мнилось, не лебедки грохочут сырым деревом, а поговаривает на горизонте корпусная артиллерия.
— Ошурков на проводе! — доложил Ян Падеревский.
Прежде чем взять в руки трубку, Олег Олегович сам себе согласно покивал, прищурившись от солнца, усмехнулся одними губами. На это. ушло две-три секунды, но в течение их Прончатов успел до неузнаваемости опроститься: лицо у него сделалось дремучим, взгляд поглупел, а фигура стала коренасто-тяжеловесной.
— Здравствуй, Павел Иванович! — тихо сказал в трубку Прончатов. — Ты извини меня, извини, Павел Иванович! Тут воскресный день, понимаешь, тут, понимаешь, звонит, беспокоит… С чирьями, понимаешь, шутить нельзя. От чирьев, случалось, богу душу отдавали, Павел Иванович… Да нет, понимаешь, дрожжами дело не поправишь! Тебе, понимаешь, Павел Иванович, надо кровь перелить… Из этого места, на котором ты, понимаешь, сидишь, кровь тебе, понимаешь, перельют в вену, и ты, понимаешь, совсем другим человеком станешь…
Сто раз повторяя слово «понимаешь», снижая голос до шепота, Прончатов разговаривал точно таким голосом, каким говорил обычно по телефону сам директор Пиковского леспромхоза Ошурков Павел Иванович.
— У тебя, понимаешь, от переливания крови, Павел Иванович, и психология переменится. Нижний склад заработает… Что? Я острю? Да нет, Павел Иванович, не до острот мне, когда паровоз с рельсов сошел и все движение застопорил. Ну, все, Павел Иванович! Привет чирьям, привет жене, привет райкому партии! Надеюсь, в райкоме мы, понимаешь, и встретимся… Все! Все!
Прохладный ветер сорвался откуда-то, коричневая Кеть сделалась от ряби зеленой; и — чу-чу! — висело в зените черное облако с розовыми рваными краями. Ой, разрастется, коварное, ой, брызнет на землю обильным дождем!
— Вот такие дела, товарищ Куренной! — сказал Прончатов через спину, возвращая телефонную трубку Яну Падеревскому. — Ты сегодня, по-моему, не коммуникабельный, а?
— Какой?
— Не коммуникабельный, а?
— Мы этих слов не понимаем, Олег Олегович!
— А должны понимать, — ласково улыбнувшись, заметил Прончатов. — Должность инженера занимаешь, Демид Касьяныч!
Секунд пять Прончатов сидел неподвижно, с непонятным выражением на лице, затем поднялся, подшагав к Куренному, улыбнулся своей знаменитой прончатовекой улыбкой. Она редко появлялась на лице Олега Олеговича, но зато была дорога, как алмаз, — от этой улыбки лицо Прончатова делалось таким привлекательным, что женщины чувствовали под сердцем тонкий укол, а суровые мужчины смягчались, точно от доброй рюмки коньяку. «Какой милый, хороший, славный парень Прончатов!» — думали суровые мужчины и испытывали острое желание немедленно сделать что-то хорошее для Олега Олеговича: или душу перед ним раскрыть, или отдать последнюю папиросу, или обнять его за прямые плечи. Когда Прончатов улыбался, у него исчезали со щек холодноватые углубления, от которых казалось, что Олег Олегович сосет леденец.
— Я вас слушаю, Демид Касьянович, — вежливо произнес Прончатов. — Хочется услышать ваш голос.
Однако Куренной непробиваемо молчал. Был он большим другом сплавконторского парторга Вишнякова, всего года три назад ходил в незаменимых, а теперь с нетерпением ждал приезда нового директора — Цветкова.
— Ну, ты помолчи, Куренной, — раздельно сказал Прончатов, — а я делом займусь. Я начальником рейда работал, мне не впервой.
Поднявшись, Олег Олегович неторопливо пошел к рабочим. Чем ближе подходил он к ним, тем все начальственнее, суровее, непреклонней становилась его фигура; ни улыбки, ни просвета не было на прончатовском лице, когда он остановился в пяти метрах от рабочих, не здороваясь, с обидным пренебрежением посмотрел на них. Голова у него была вздернута, губы сложены брезгливо, а руки он ленивым жестом заложил за спину.
— Загораете, господа хорошие? — издевательским тоном спросил Прончатов. — Жирок нагуливаете?
Человек тридцать вольготно располагались перед главным инженером. У всех загорелые, хорошо откормленные физиономии, на голых по пояс телах блестят, перекатываются живые мускулы; человек пять отпустили бороды, да такие, что каждая — лопата. Варнаки, богатеи, татарская аристократия, привилегированная верхушечка — вот кто лежал на прохладной земле, бесцеремонно разглядывая Прончатова. Самый плохонький из этих мужиков зарабатывал в месяц по триста-четыреста рублей, каждый имел соток семьдесят огорода, все держали по две-три свиньи, по корове и телке, каждый был искусным рыбаком и охотником, каждый держал в доме неработающих, гладких баб, каждый имел по большому дому, построенному чуть ли не задаром.
Семеро из мужиков — бывшие уголовники. В каких только тюрьмах не сидели, чего только не повидали, каких статей Уголовного кодекса не попробовали, а вот за Тагар зацепились, и каждый из семерых лезет бить морду, если напомнишь о прошлом.
В этом месте повествования автор снова останавливает сказ о настоящем, чтобы заглянуть в прошлое инженера Прончатова, вспомнить о том, как девять лет назад на рейде появилась брандвахта. Ее, то есть брандвахту, привели…
СКАЗ О ПРОШЛОМ
Брандвахту на рейд привели утром, часов в шесть, когда ночная бригада закончила грузить металлическую баржу «Весна», а сменный инженер Олег Прончатов искал укромное местечко, чтобы спрятать в него молодой, неистребимый сон. Однако он не успел и прикорнуть в уголочке, как раздался синий рев буксирного парохода «Гвардия», по реке гулко прокатились удары пароходных плиц, тоненькие звоночки, и вслед за буксиром явилась эта самая брандвахта, покрашенная желтой краской, пузатая и неопрятная, как уличная торговка. Брандвахты на погрузочном рейде презирали, считали их посудинами самого низкого пошиба, и Прончатов, поглядев на нее мельком, зевнул. «У, купчиха толстомясая!» — подумал он.
Потом сменный инженер заметил на брандвахте странное: на коротенькой носовой мачте висела калоша и драные подштанники синего цвета. Прончатов еще не успел всласть удивиться этому обстоятельству, как на борт брандвахты вышли трое мужчин, опершись на перила и лениво переговариваясь, стали глядеть на тихий утренний берег. До пояса мужчины были голыми и так густо татуированными, что Прончатов невольно остановился, подумав: «Вот тебе и купчиха!»
Когда буксир причалил судно и, шипя паром, отошел, брандвахта начала постепенно оживать: сначала выбрались из трюма еще трое мужчин, потом показались четверо, а затем мужчины, словно тараканы, стали выползать изо всех дверей, люков и щелей брандвахты. Человек двадцать пять мужиков вышло на борт кургузой посудины. Только после всего этого Прончатов заметил, что на брандвахте нет шкипера. Вот тогда он понял, что за брандвахта пристала к берегу — на ней сплавной трест доставил новое рабочее пополнение, так как во всей стране проходила амнистия тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.
Брандвахта до восьми часов утра довольно спокойно простояла у причала, но в начале девятого начали происходить события. Первым на берег сошел здоровенный бородатый мужчина в трусах и с красной косынкой на шее. Под нахмуренными бровями мужчины слегка улыбались умные прозрачные глаза, подбородок был выставлен, как сапожная колодка, а плечи и спина обросли густыми черными волосами.
Сходя с брандвахты, он за спину сказал:
— Шнырь пойдет со мной, остальные — сидеть!
Спустившись по трапу, бородатый бесшумно подошел к двум хорошо вооруженным милиционерам, которые на него смотрели не то со страхом, не то с удивлением. Им бородатый мужчина сделал ручкой, шаркнул ногой и очень вежливо сказал:
— Да, товарищи лягавые, с нами плыли два мильтона! Эй, на броненосце, выпускайте лягавых!
На брандвахте загрохотали, заголосили, застонали от восторга, а когда все это кончалось, в дверном проеме появились два человека, похожих бог знает на что: во-первых, лица у них были густо вымазаны сажей, руки связаны за спиной, во-вторых, на шеях болтались пустые кобуры от наганов, из которых торчали порожние водочные бутылки.
— Африка пробуждается! — пояснил бородатый. — Вернуть артиллерию государству!
Тотчас из-за его спины вынырнул вертлявый и гундосый, неся на отлете два пистолета, с ужимками и прыжками вручил их милиционерам.
— Приказанье сполнено! Патроны вынуты.
Все это происходило на глазах сплавконторского начальства, которое к восьми часам утра изволило прибыть, чтобы полюбоваться на новое рабочее пополнение. Понятно, что среди руководителей с улыбкой на лице стоял сменный инженер Олег Прончатов.
Подходя к начальству, бородатый мужчина доброжелательно щурился на божий свет. Казалось, что ему понравилась белая и легкая тагарская церковь, стоящая в трехстах метрах от берега, произвела впечатление многоэтажность штабелей леса, приятно поразило то обстоятельство, что начальство его ждет. Поэтому бородатый мирно подошел к сплавконторскому руководству, поправил красную косынку и сказал отменно вежливо:
— Гражданам начальникам привет! — Он ткнул себя пальцем в волосатую грудь. — Ответственный за доставку рабочей силы, гражданин Петр Александрович Сарычев. Шнырь, поклонись гражданам начальникам!
Низкорослый и мрачный Шнырь вышел несколько вперед, стеснительно оглядел начальство, попятился как бы от страха и низким голосом пророкотал:
— Здорово, лягаши!
После этого Сарычев и мрачный Шнырь на глазах удивленного начальства сели на бревна, положили ногу на ногу, и бородатый начал добродушно щуриться на присутствующих. Ему определенно нравился директор сплавконторы Иванов, был приятен замполит Гусев, заставил улыбнуться механик Пикарский, но вот Олег Прончатов у бородатого вызвал такое неудовольствие, что он обернулся к адъютанту и сказал:
— Ты видишь, Шнырь, этого красавчика? Запомни его: уж очень смело он на меня смотрит. Ты ему, Шнырь, вечером объясни, что к чему…
— Где милиция? — вдруг рассвирепел замполит Гусев. — Я вас спрашиваю: где милиция?
— Милиции нема! — меланхолично ответил Шнырь и пояснил: — Милиция обратно в Африку уехала.
Так оно и оказалось. Когда пораженное сплавконторское начальство бросилось к причалу, то увидело, что оба поселковых милиционера густо намазаны сажей, связаны и посажены вместе с сопровождающими милиционерами на корму дебаркадера, незаряженные пистолеты лежали рядом с ними. Возле областных и тагарских милиционеров расхаживал полуголый уголовник, держа на манер ружья палку.
На завлекательное зрелище собрался полюбоваться почти весь Тагар. Как стрижи на проводах, густо облепляли кромку берега ребятишки, терпеливо стояли на яру молчаливые деревенские женщины, сдержанно галдели солидные мужики. Первая смена, естественно, работала плохо: половина бригады грузчиков торчала на берегу, сортировщицы, воспользовавшись суматохой, смылись в сельповский магазин за покупками, а мастер первой смены Чухломцев, надорвав горло, сидел в одиночестве на кнехте пустой баржи.
— Надо посовещаться, товарищи! — тихо сказал директор конторы Михаил Николаевич Иванов и побледнел щеками. — Не дошло бы дело до самосуда. Если амнистированные окончательно распояшутся, поселок бросится на них…
Но амнистированные не распоясывались. Сарычев и Шнырь поднялись с бревен, чинно подойдя к начальству, потребовали еды и денег на карманные расходы. При этом бородатый вынул из-за резинки трусов внушительную бумагу с печатями и помахал ею:
— Все но форме, граждане начальники! Совершенно уверен, что распоряжение Советской власти вы выполните. Я верно рассуждаю, Шнырь?
— Так точно!
После этого сплавконторское начальство несколько секунд постояло на месте в молчании, потом директор Иванов жестом пригласил товарищей следовать за ним и при этом как-то странно улыбнулся, словно его не беспокоило поведение амнистированных. Сам директор пошел позади всех, но потом догнал Олега Прончатова и о чем-то начал шептаться с ним.
А в Тагаре начали вершиться дальнейшие события.
Первые тревожные сведения поступили из орсовского магазина. Именно сюда в половине девятого вошли двое вполне одетых амнистированных и чинно встали в очередь. Один из них с продавщицей Веркой начал шутить.
— Какая вы будете из себя раскрасивая красавица! — говорил он, снимая шляпу и водя ею над головой так плавно, что, казалось, будто шляпа плавает. — Нельзя ли будет с вами познакомиться? Меня, например, зовут Жора, а моего напарника будут звать… Коля, где же ты есть?
Оказалось, что Коли в очереди нет, а у Глазковых со двора пропало три пары хорошего мужского белья, которое спокойно сушилось на веревке. Причем сама старуха Глазкова клялась, что безвылазно сидела на крыльце, убаюкивая младшего правнука Сережку. Правда, позднее она призналась, что ей в какой-то из моментов примстилось, будто в голове пошел туман-туман, глаза застило слезой, и от этого в них вроде бы круги, круги, круги…
— Это он, проклятущий, наводил, портил меня, бабоньки! — говорила Глазкова, а три пары хорошего мужского белья как корова языком слизнула.
Вот какое вопиющее безобразие творилось в самом центре поселка Тагар, а что касается окраин — здесь тоже спокойствия не было. Во двор к Пименовым, например, вошел тихий, средних лет человек. Сняв с головы сиротскую кепчонку, слабым голосом попросил старика Пименова напоить водичкой. Скучающий дед очень обрадовался незнакомцу, пригласил его пройти в горницу и сесть на лучшее место, охотно разговорился.
— Вы из каких себя оказывать будете? — спрашивал культурный дед, значительно мигая левым глазом. — По обличью на колхозного трудящегося вы не оказываете. Не есть ли вы человек, который из городу?
— Так точно, из его, — отвечал незнакомец. — В городе, дед, теперь такая мода пошла, что многие варят брагу или гонят самогонку.
— Ну! — радостно сказал дед. — Я вас сразу проник.
Ежели человек сам грамотный, то и в другом грамотность понимать может…
Дед полез в подполье за брагой, нацедил ее полный ковш, а когда поднялся наверх, увидел, что городской гость ушел, да не один — увел с собой из сундука отрез голубой шерсти, который невестка старика ладила на вечерний костюм с белой отделкой. Так что ровно через час на дворе у Пименовых была большая суматоха; дед крякал и разводил руками, сын искал патронташ от ружья двенадцатого калибра, а невестка отчаянно кричала:
— Слепошарая кочерга! Поменьше бы свои газеты читал!
Самая же потрясающая новость из конца в конец обежала поселок ровно в два часа дня. Тот самый Жора, что шутил с продавщицей Верой, женился на приемщице маслозавода Любке Исаевой — бабе очень толстой. Произошло это дело так.
Съев сто граммов купленного в сельпо мармелада, Жора почувствовал тягу к молоку и по этой причине забрел на молокозавод, где Любка Исаева, шибко нагнувшись, доставала из колодезя-журавля воду. Платье у нее и так было короткое, а тут еще тужилась внаклонку. В общем, Жора сел на сосновую колоду, достал из кармана засаленные карты и угасающим голосом сказал:
— Какая вы будете из себя раскрасивая красавица! Дай, золотко мое, погадаю. Всю правду расскажу, всю твою судьбу раскрою. Эх, жизнь ты моя цыганская, эх, залетные мои! Сижу я, красавица, а сам падаю! Пронзила ты мое сердце. Люби меня, как я тебя…
На Жорин лоб опускался черный кудрявый чуб, над губой у него колечками завивались усики, в ухе была серьга, а карты так и летали в тонких пальцах. Посмотрев на это, Любка Исаева голосисто засмеялась, опустив подол, подошла к Жоре и села рядом на колоду.
— Я ведь тебя, родимый, задавлю, ежели чего! — ласково сказала Любка Исаева. — Для меня ни один мужик в деревне не подходящий, как я сто тридцать килограмм тяну.
— Жениться хочу! — сиплым от волнения голосом ответил Жора и стал быстро раскидывать карты. — На сердце у тебя, красавица, трефовый король, в голове у тебя — бумага, чем сердце успокоится, сам сказать боюсь. Держи меня: падаю!!
Через час Жора сидел в Любкином доме, заткнув за воротник вышитое украинское полотенце, пил крепкий самогон и самодовольно поглядывал на печку, куда Любка загнала тетку, у которой проживала. Тетка с печки сверкала глазами и громко призывала на голову Жоры все напасти. Жора вежливо слушал ее, но время от времени говорил:
— Ты, бабка, лучше спой! Я, когда пьяный, песни люблю.
Любка и Жора поженились в третьем часу дня, а в шесть вечера брандвахта медленно и верно перепилась. Сначала амнистированные буйствовали внутри судна, потом стали понемножку выползать на борта, появилась украденная в поселке гитара, которую держал в руках тоненький паренек с одухотворенным лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
— Ошурков на проводе! — доложил Ян Падеревский.
Прежде чем взять в руки трубку, Олег Олегович сам себе согласно покивал, прищурившись от солнца, усмехнулся одними губами. На это. ушло две-три секунды, но в течение их Прончатов успел до неузнаваемости опроститься: лицо у него сделалось дремучим, взгляд поглупел, а фигура стала коренасто-тяжеловесной.
— Здравствуй, Павел Иванович! — тихо сказал в трубку Прончатов. — Ты извини меня, извини, Павел Иванович! Тут воскресный день, понимаешь, тут, понимаешь, звонит, беспокоит… С чирьями, понимаешь, шутить нельзя. От чирьев, случалось, богу душу отдавали, Павел Иванович… Да нет, понимаешь, дрожжами дело не поправишь! Тебе, понимаешь, Павел Иванович, надо кровь перелить… Из этого места, на котором ты, понимаешь, сидишь, кровь тебе, понимаешь, перельют в вену, и ты, понимаешь, совсем другим человеком станешь…
Сто раз повторяя слово «понимаешь», снижая голос до шепота, Прончатов разговаривал точно таким голосом, каким говорил обычно по телефону сам директор Пиковского леспромхоза Ошурков Павел Иванович.
— У тебя, понимаешь, от переливания крови, Павел Иванович, и психология переменится. Нижний склад заработает… Что? Я острю? Да нет, Павел Иванович, не до острот мне, когда паровоз с рельсов сошел и все движение застопорил. Ну, все, Павел Иванович! Привет чирьям, привет жене, привет райкому партии! Надеюсь, в райкоме мы, понимаешь, и встретимся… Все! Все!
Прохладный ветер сорвался откуда-то, коричневая Кеть сделалась от ряби зеленой; и — чу-чу! — висело в зените черное облако с розовыми рваными краями. Ой, разрастется, коварное, ой, брызнет на землю обильным дождем!
— Вот такие дела, товарищ Куренной! — сказал Прончатов через спину, возвращая телефонную трубку Яну Падеревскому. — Ты сегодня, по-моему, не коммуникабельный, а?
— Какой?
— Не коммуникабельный, а?
— Мы этих слов не понимаем, Олег Олегович!
— А должны понимать, — ласково улыбнувшись, заметил Прончатов. — Должность инженера занимаешь, Демид Касьяныч!
Секунд пять Прончатов сидел неподвижно, с непонятным выражением на лице, затем поднялся, подшагав к Куренному, улыбнулся своей знаменитой прончатовекой улыбкой. Она редко появлялась на лице Олега Олеговича, но зато была дорога, как алмаз, — от этой улыбки лицо Прончатова делалось таким привлекательным, что женщины чувствовали под сердцем тонкий укол, а суровые мужчины смягчались, точно от доброй рюмки коньяку. «Какой милый, хороший, славный парень Прончатов!» — думали суровые мужчины и испытывали острое желание немедленно сделать что-то хорошее для Олега Олеговича: или душу перед ним раскрыть, или отдать последнюю папиросу, или обнять его за прямые плечи. Когда Прончатов улыбался, у него исчезали со щек холодноватые углубления, от которых казалось, что Олег Олегович сосет леденец.
— Я вас слушаю, Демид Касьянович, — вежливо произнес Прончатов. — Хочется услышать ваш голос.
Однако Куренной непробиваемо молчал. Был он большим другом сплавконторского парторга Вишнякова, всего года три назад ходил в незаменимых, а теперь с нетерпением ждал приезда нового директора — Цветкова.
— Ну, ты помолчи, Куренной, — раздельно сказал Прончатов, — а я делом займусь. Я начальником рейда работал, мне не впервой.
Поднявшись, Олег Олегович неторопливо пошел к рабочим. Чем ближе подходил он к ним, тем все начальственнее, суровее, непреклонней становилась его фигура; ни улыбки, ни просвета не было на прончатовском лице, когда он остановился в пяти метрах от рабочих, не здороваясь, с обидным пренебрежением посмотрел на них. Голова у него была вздернута, губы сложены брезгливо, а руки он ленивым жестом заложил за спину.
— Загораете, господа хорошие? — издевательским тоном спросил Прончатов. — Жирок нагуливаете?
Человек тридцать вольготно располагались перед главным инженером. У всех загорелые, хорошо откормленные физиономии, на голых по пояс телах блестят, перекатываются живые мускулы; человек пять отпустили бороды, да такие, что каждая — лопата. Варнаки, богатеи, татарская аристократия, привилегированная верхушечка — вот кто лежал на прохладной земле, бесцеремонно разглядывая Прончатова. Самый плохонький из этих мужиков зарабатывал в месяц по триста-четыреста рублей, каждый имел соток семьдесят огорода, все держали по две-три свиньи, по корове и телке, каждый был искусным рыбаком и охотником, каждый держал в доме неработающих, гладких баб, каждый имел по большому дому, построенному чуть ли не задаром.
Семеро из мужиков — бывшие уголовники. В каких только тюрьмах не сидели, чего только не повидали, каких статей Уголовного кодекса не попробовали, а вот за Тагар зацепились, и каждый из семерых лезет бить морду, если напомнишь о прошлом.
В этом месте повествования автор снова останавливает сказ о настоящем, чтобы заглянуть в прошлое инженера Прончатова, вспомнить о том, как девять лет назад на рейде появилась брандвахта. Ее, то есть брандвахту, привели…
СКАЗ О ПРОШЛОМ
Брандвахту на рейд привели утром, часов в шесть, когда ночная бригада закончила грузить металлическую баржу «Весна», а сменный инженер Олег Прончатов искал укромное местечко, чтобы спрятать в него молодой, неистребимый сон. Однако он не успел и прикорнуть в уголочке, как раздался синий рев буксирного парохода «Гвардия», по реке гулко прокатились удары пароходных плиц, тоненькие звоночки, и вслед за буксиром явилась эта самая брандвахта, покрашенная желтой краской, пузатая и неопрятная, как уличная торговка. Брандвахты на погрузочном рейде презирали, считали их посудинами самого низкого пошиба, и Прончатов, поглядев на нее мельком, зевнул. «У, купчиха толстомясая!» — подумал он.
Потом сменный инженер заметил на брандвахте странное: на коротенькой носовой мачте висела калоша и драные подштанники синего цвета. Прончатов еще не успел всласть удивиться этому обстоятельству, как на борт брандвахты вышли трое мужчин, опершись на перила и лениво переговариваясь, стали глядеть на тихий утренний берег. До пояса мужчины были голыми и так густо татуированными, что Прончатов невольно остановился, подумав: «Вот тебе и купчиха!»
Когда буксир причалил судно и, шипя паром, отошел, брандвахта начала постепенно оживать: сначала выбрались из трюма еще трое мужчин, потом показались четверо, а затем мужчины, словно тараканы, стали выползать изо всех дверей, люков и щелей брандвахты. Человек двадцать пять мужиков вышло на борт кургузой посудины. Только после всего этого Прончатов заметил, что на брандвахте нет шкипера. Вот тогда он понял, что за брандвахта пристала к берегу — на ней сплавной трест доставил новое рабочее пополнение, так как во всей стране проходила амнистия тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.
Брандвахта до восьми часов утра довольно спокойно простояла у причала, но в начале девятого начали происходить события. Первым на берег сошел здоровенный бородатый мужчина в трусах и с красной косынкой на шее. Под нахмуренными бровями мужчины слегка улыбались умные прозрачные глаза, подбородок был выставлен, как сапожная колодка, а плечи и спина обросли густыми черными волосами.
Сходя с брандвахты, он за спину сказал:
— Шнырь пойдет со мной, остальные — сидеть!
Спустившись по трапу, бородатый бесшумно подошел к двум хорошо вооруженным милиционерам, которые на него смотрели не то со страхом, не то с удивлением. Им бородатый мужчина сделал ручкой, шаркнул ногой и очень вежливо сказал:
— Да, товарищи лягавые, с нами плыли два мильтона! Эй, на броненосце, выпускайте лягавых!
На брандвахте загрохотали, заголосили, застонали от восторга, а когда все это кончалось, в дверном проеме появились два человека, похожих бог знает на что: во-первых, лица у них были густо вымазаны сажей, руки связаны за спиной, во-вторых, на шеях болтались пустые кобуры от наганов, из которых торчали порожние водочные бутылки.
— Африка пробуждается! — пояснил бородатый. — Вернуть артиллерию государству!
Тотчас из-за его спины вынырнул вертлявый и гундосый, неся на отлете два пистолета, с ужимками и прыжками вручил их милиционерам.
— Приказанье сполнено! Патроны вынуты.
Все это происходило на глазах сплавконторского начальства, которое к восьми часам утра изволило прибыть, чтобы полюбоваться на новое рабочее пополнение. Понятно, что среди руководителей с улыбкой на лице стоял сменный инженер Олег Прончатов.
Подходя к начальству, бородатый мужчина доброжелательно щурился на божий свет. Казалось, что ему понравилась белая и легкая тагарская церковь, стоящая в трехстах метрах от берега, произвела впечатление многоэтажность штабелей леса, приятно поразило то обстоятельство, что начальство его ждет. Поэтому бородатый мирно подошел к сплавконторскому руководству, поправил красную косынку и сказал отменно вежливо:
— Гражданам начальникам привет! — Он ткнул себя пальцем в волосатую грудь. — Ответственный за доставку рабочей силы, гражданин Петр Александрович Сарычев. Шнырь, поклонись гражданам начальникам!
Низкорослый и мрачный Шнырь вышел несколько вперед, стеснительно оглядел начальство, попятился как бы от страха и низким голосом пророкотал:
— Здорово, лягаши!
После этого Сарычев и мрачный Шнырь на глазах удивленного начальства сели на бревна, положили ногу на ногу, и бородатый начал добродушно щуриться на присутствующих. Ему определенно нравился директор сплавконторы Иванов, был приятен замполит Гусев, заставил улыбнуться механик Пикарский, но вот Олег Прончатов у бородатого вызвал такое неудовольствие, что он обернулся к адъютанту и сказал:
— Ты видишь, Шнырь, этого красавчика? Запомни его: уж очень смело он на меня смотрит. Ты ему, Шнырь, вечером объясни, что к чему…
— Где милиция? — вдруг рассвирепел замполит Гусев. — Я вас спрашиваю: где милиция?
— Милиции нема! — меланхолично ответил Шнырь и пояснил: — Милиция обратно в Африку уехала.
Так оно и оказалось. Когда пораженное сплавконторское начальство бросилось к причалу, то увидело, что оба поселковых милиционера густо намазаны сажей, связаны и посажены вместе с сопровождающими милиционерами на корму дебаркадера, незаряженные пистолеты лежали рядом с ними. Возле областных и тагарских милиционеров расхаживал полуголый уголовник, держа на манер ружья палку.
На завлекательное зрелище собрался полюбоваться почти весь Тагар. Как стрижи на проводах, густо облепляли кромку берега ребятишки, терпеливо стояли на яру молчаливые деревенские женщины, сдержанно галдели солидные мужики. Первая смена, естественно, работала плохо: половина бригады грузчиков торчала на берегу, сортировщицы, воспользовавшись суматохой, смылись в сельповский магазин за покупками, а мастер первой смены Чухломцев, надорвав горло, сидел в одиночестве на кнехте пустой баржи.
— Надо посовещаться, товарищи! — тихо сказал директор конторы Михаил Николаевич Иванов и побледнел щеками. — Не дошло бы дело до самосуда. Если амнистированные окончательно распояшутся, поселок бросится на них…
Но амнистированные не распоясывались. Сарычев и Шнырь поднялись с бревен, чинно подойдя к начальству, потребовали еды и денег на карманные расходы. При этом бородатый вынул из-за резинки трусов внушительную бумагу с печатями и помахал ею:
— Все но форме, граждане начальники! Совершенно уверен, что распоряжение Советской власти вы выполните. Я верно рассуждаю, Шнырь?
— Так точно!
После этого сплавконторское начальство несколько секунд постояло на месте в молчании, потом директор Иванов жестом пригласил товарищей следовать за ним и при этом как-то странно улыбнулся, словно его не беспокоило поведение амнистированных. Сам директор пошел позади всех, но потом догнал Олега Прончатова и о чем-то начал шептаться с ним.
А в Тагаре начали вершиться дальнейшие события.
Первые тревожные сведения поступили из орсовского магазина. Именно сюда в половине девятого вошли двое вполне одетых амнистированных и чинно встали в очередь. Один из них с продавщицей Веркой начал шутить.
— Какая вы будете из себя раскрасивая красавица! — говорил он, снимая шляпу и водя ею над головой так плавно, что, казалось, будто шляпа плавает. — Нельзя ли будет с вами познакомиться? Меня, например, зовут Жора, а моего напарника будут звать… Коля, где же ты есть?
Оказалось, что Коли в очереди нет, а у Глазковых со двора пропало три пары хорошего мужского белья, которое спокойно сушилось на веревке. Причем сама старуха Глазкова клялась, что безвылазно сидела на крыльце, убаюкивая младшего правнука Сережку. Правда, позднее она призналась, что ей в какой-то из моментов примстилось, будто в голове пошел туман-туман, глаза застило слезой, и от этого в них вроде бы круги, круги, круги…
— Это он, проклятущий, наводил, портил меня, бабоньки! — говорила Глазкова, а три пары хорошего мужского белья как корова языком слизнула.
Вот какое вопиющее безобразие творилось в самом центре поселка Тагар, а что касается окраин — здесь тоже спокойствия не было. Во двор к Пименовым, например, вошел тихий, средних лет человек. Сняв с головы сиротскую кепчонку, слабым голосом попросил старика Пименова напоить водичкой. Скучающий дед очень обрадовался незнакомцу, пригласил его пройти в горницу и сесть на лучшее место, охотно разговорился.
— Вы из каких себя оказывать будете? — спрашивал культурный дед, значительно мигая левым глазом. — По обличью на колхозного трудящегося вы не оказываете. Не есть ли вы человек, который из городу?
— Так точно, из его, — отвечал незнакомец. — В городе, дед, теперь такая мода пошла, что многие варят брагу или гонят самогонку.
— Ну! — радостно сказал дед. — Я вас сразу проник.
Ежели человек сам грамотный, то и в другом грамотность понимать может…
Дед полез в подполье за брагой, нацедил ее полный ковш, а когда поднялся наверх, увидел, что городской гость ушел, да не один — увел с собой из сундука отрез голубой шерсти, который невестка старика ладила на вечерний костюм с белой отделкой. Так что ровно через час на дворе у Пименовых была большая суматоха; дед крякал и разводил руками, сын искал патронташ от ружья двенадцатого калибра, а невестка отчаянно кричала:
— Слепошарая кочерга! Поменьше бы свои газеты читал!
Самая же потрясающая новость из конца в конец обежала поселок ровно в два часа дня. Тот самый Жора, что шутил с продавщицей Верой, женился на приемщице маслозавода Любке Исаевой — бабе очень толстой. Произошло это дело так.
Съев сто граммов купленного в сельпо мармелада, Жора почувствовал тягу к молоку и по этой причине забрел на молокозавод, где Любка Исаева, шибко нагнувшись, доставала из колодезя-журавля воду. Платье у нее и так было короткое, а тут еще тужилась внаклонку. В общем, Жора сел на сосновую колоду, достал из кармана засаленные карты и угасающим голосом сказал:
— Какая вы будете из себя раскрасивая красавица! Дай, золотко мое, погадаю. Всю правду расскажу, всю твою судьбу раскрою. Эх, жизнь ты моя цыганская, эх, залетные мои! Сижу я, красавица, а сам падаю! Пронзила ты мое сердце. Люби меня, как я тебя…
На Жорин лоб опускался черный кудрявый чуб, над губой у него колечками завивались усики, в ухе была серьга, а карты так и летали в тонких пальцах. Посмотрев на это, Любка Исаева голосисто засмеялась, опустив подол, подошла к Жоре и села рядом на колоду.
— Я ведь тебя, родимый, задавлю, ежели чего! — ласково сказала Любка Исаева. — Для меня ни один мужик в деревне не подходящий, как я сто тридцать килограмм тяну.
— Жениться хочу! — сиплым от волнения голосом ответил Жора и стал быстро раскидывать карты. — На сердце у тебя, красавица, трефовый король, в голове у тебя — бумага, чем сердце успокоится, сам сказать боюсь. Держи меня: падаю!!
Через час Жора сидел в Любкином доме, заткнув за воротник вышитое украинское полотенце, пил крепкий самогон и самодовольно поглядывал на печку, куда Любка загнала тетку, у которой проживала. Тетка с печки сверкала глазами и громко призывала на голову Жоры все напасти. Жора вежливо слушал ее, но время от времени говорил:
— Ты, бабка, лучше спой! Я, когда пьяный, песни люблю.
Любка и Жора поженились в третьем часу дня, а в шесть вечера брандвахта медленно и верно перепилась. Сначала амнистированные буйствовали внутри судна, потом стали понемножку выползать на борта, появилась украденная в поселке гитара, которую держал в руках тоненький паренек с одухотворенным лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27