– В какой путь?
– В далекий. Мы тут вашего закадычного друга попросили вам вещички собрать, пока вы по Москве от нашего догляда бегали. Проверьте, будьте добры, все ли он собрал, а то нам чужого не надо.
Тит вынул из-под стола огромную «адидасовскую» сумку и бухнул ее на стол перед Ильиным. Не поленился – сам «молнию» на сумке расстегнул.
Ильин машинально глянул. Из распоротой «молнией» сумки некрасиво вываливались знакомые «ковбойки», торчал угол косметички, в которой Ильин хранил расхожие лекарства, бесстыдно раскрыли ширинку стираные-перестираные «Ливайсы».
– Я все, что надо, положил, – хрипло сказал Тит. Почему хрипло? А Бог его знает, почему! То ли в горло чего попало, то ли и впрямь жаль ему было расставаться с Ильиным. Ведь минувшее время из жизни, из песни не выкинешь, а в минувшем им с Ильиным не так уж и скверно было вместе. – Можешь не проверять – все. Книжки тоже, хотя они тебе там помехой могут стать. Но положим, пусть… А о куртке. Вань, не плачься, на фиг тебе там куртка на меху! Тепло там, Вань…
– Где там? – спросил Ильин сначала Тита, потом Ангела. И ни Тит, ни Ангел не ответили. Тит – потому что не велено ему было раньше времени пункт назначения называть, секретным он, видать, числился. А Ангел… Ох, трудно думал Ильин, похоже, Ангел о чем-то догадывался, о чем только?..
– Попрощайтесь с друзьями и знакомыми, – официальным тоном повторил Олег Николаевич.
Он уже стоял у стола, приглашая Ильина последовать своему примеру, и Ильин сомнамбулически встал, пошел на негнущихся ногах к «друзьям и знакомым». Сам не понимал: почему он рабски слушается гебиста, хотя никуда не хочет лететь, дом его здесь, дом родной. Ну, не очень родной – так другого же нет!..
А навстречу плыла Мальвинка, обняла Ильина за ватные пиджачные плечи, смачно чмокнула в лысинку, прошептала:
– Все будет тип-топ, майн фюрер. Орлы должны летать на присущей им высоте.
Не понял Ильин, да и некогда понимать было. Уже сменил Мальвину Лифлянд из книжной лавки на Кузнецком мосту, крепко пожал руку Ильину, прокартавив:
– Уж не знаю, как с книжками там случится… Вот, принес вам на дорожку…
И протянул свеженькое издание Собчака, новый роман хитмейкера с крутым названием «Спасенному – рай!».
– Это мне? – не понял Ильин. Он вообще себя слишком заторможенно чувствовал, все вокруг происходящее не доходило до него, как будто ватой его обложили и клеем вату пропитали. Кокон.
– Вам. Со смыслом названьице, заметьте… И пошел было. Но Ильин догнал его вопросом:
– Где там-то? Там-то где?
– А где будете, – как бы не ответил Лифлянд, – где собственный, ваш рай обретете…
А тут и домоуправ подгреб, ничего не сказал, только потерся щекой о щеку Ильина, больно уколол усом и тайно вложил Ильину в руку ключ от подъезда – на память. Получалось по всему, что не видать Ильину родного подъезда, как… Или, напротив, намек: мол, приходи домой, когда хочешь. Ильин, кстати, ключа от подъезда давно домогался, но не получал. Домоуправ ссылался на отсутствие болванок в мастерской, на запой-слесаря, на собственные больные ноги. Стар был домоуправ, вырос в «совке», а избавиться от «совка» невозможно в принципе. Это – как СПИД, который в текущей жизни тоже имел свое место…
И владелец дома, сын миллионера и тоже бывшего «совка»-партайгеноссе, аналогично руку Ильину потискал и щедро сунул в нее довольно плотненькую пачку дойчемарок, скромно сказав при этом:
– Не думайте о возврате суммы, старина, пустое это. А вам пригодится. Все-таки марки, валюта международная, везде ход имеют, даже… – не договорил, слинял.
Ильин стоял как икона, к которой все присутствующие должны приложиться. Вот и гебист районный, добряк-благожелатель, тоже приложился, отдал какую-то коробочку, а в ней, объяснил, как раз иконка и находилась, святая картинка с портретом Владимирской Божией Матери.
– Если что, поможет. Кому-кому, а Владимирской я верю. Безотказный образ.
А что, если что? О том умолчал.
А революционер Борода, коллега-соперник Олега Николаевича, подарил на прощанье фотографический портрет вождя мирового пролетариата. Хлопнул по плечу Ильина:
– Хорошо от нас ушел, товарищ, профессионально. Где отрываться научился? В школе разведки под Кейптауном небось? Наслышаны, как же… А портрет сохрани. Я его у одного шоферюги реквизировал, на ветровом стекле, прохвост, возил портретик. Или лучше иначе сказать: автопортрет? – и заржал жеребцом. И завел дурным голосом:
– Вам возвращая ваш портрет,
Я ни о чем вас не ма-а-лю,
В моем письме упрека нет,
Я вас по-прежнему люблю-у-у…
Ну а последним был Тит.
Ничего Тит ему не подарил, ничего и не сказал – ничего особенного. Просто обнял Ильина крепко, прижал коротышку к могучей, пахнущей соляром и металлом груди, потерся небритым подбородком о шпаклеванную тоном лысину Ильина, виновато шепнул:
– Извини, брат. Не мог я иначе, да ты ведь и знал все. Я ж не скрывал… Не в вакууме живем, а с людьми…
– С волками жить… – не сдержался Ильин, уязвил Тита, хотя никакого зла на него не держал.
– Система, – неопределенно пояснил Тит. Он не очень-то походил на обычного Тита, на шумного, на хамлюгу и крикуна, шебутного слесаря от бога, для кого правила приличия писаны не были. Он шепотом говорил, шепотом улыбался, шепотом двигался – ну, будто тень. А может, стушевался, как та самая тень, в присутствии негласных начальников, всесильных магов и волшебников от гебе. А может, прав Ангел, плохо ему было…
А волшебник от гебе Олег Николаевич хлопнул в ладоши и приказал капризно:
– Хватит обниматься. Долгие проводы, как известно, лишние слезы. А плакать Ивану Петровичу никак нельзя: грим сойдет.
– Пусть сойдет, – сказал Ильин.
– Ну уж нет. Без него Игра – не Игра.
Понятно, что в устной речи прописные буквы не слышны, но Олег Николаевич ухитрился сказать так, что Ильин явственно услышал и сам оную употребил:
– Какая Игра?
– Большая, – немедля ответил Олег Николаевич, подхватывая Ильина под руку и ведя его прочь из зала. А все остальные персонажи потянулись следом. – Большая. Политическая. Судьбоносная. И вам в ней предстоит сыграть не последнюю роль. Вы про Троянского коня, конечно, слыхали? – Вопрос был риторическим, ответа гебист-от-магии не ждал. – Так вот, вам предстоит сыграть роль и коня, и его обитателей. И для этого, естественно, нужен ваш грим. Нужен как намек. Как шутка гения. Как издевка над нормами, принятыми там, где не ждут коня…
– Мне страшно, – прорезался Ангел. – Я ничего не понимаю. Что он несет?
– А мне, по-твоему, весело? – огрызнулся Ильин. – Я устал прям, блин, хохотать… Не можешь что-нибудь подсказать?
– Не могу.
– Ну, поворожи там, пошебурши, загляни в Книгу судеб.
– Откуда ей у меня взяться? Я ее в глаза не видал.
– Но ты же можешь предсказывать, ты же всегда меня остерегал…
– А сейчас темно. Ни зги не вижу. Сам не пойму – почему…
– Ну и пошел бы ты тогда… – Не договорил, тут же пожалел о брани, извинился: – Ладно, не сердись.
– Я не сержусь, – сказал Ангел. – Я боюсь.
А Олег Николаевич повел Ильина не к дверям, за которыми, как помнится, оставлен был «мерседес», но прочь от них – в длинный и светлый коридор, в конце коего виднелись двойные стеклянные двери с красными крестами на матовых стеклах и красной же надписью поперек: «Медициниш хильфе». То есть – медпункт. И вся кодла сзади шла.
– Поймите, милейший Иван Петрович, – пел Олег Николаевич, по-прежнему сжимая локоть Ильина нежными и цепкими пальцами пианиста в штатском, – вы сюда прилетели отнюдь не с миссией мира, отнюдь, как бы вы ни возражали этому утверждению. Как бы вы ни возражали, мы все равно не поверим, потому что амнезия, потому что самолет, потому что сверхсекретное покрытие, гениально придуманное химиками из известной нам лаборатории в ста километрах от Иванграда. Если хотите, ваш «МИГ» и был Троянским конем, и вы со своей амнезией – тоже конь, а что внутри – извините, не знаем, но дожидаться, пока это «что» вылезет наружу, не хотим. Поэтому вам придется покинуть не слишком для вас гостеприимную Москву, поэтому вам придется продолжить так и не сыгранную роль как коня, так и его обитателей, но продолжить уже в несколько иной трактовке. Там, допустим, был Станиславский. Здесь, допустим, есть бесподобный еврей Питер Брук. Но пьеса продолжается, господа, – возвысил голос Олег Николаевич – так, чтобы шедшие позади его услыхали. И шедшие позади него услыхали и тут же зааплодировали, будто приветствовали провозглашенный магистром сыска примат бесподобного и живого еврея над тоже бесподобным, но давно покойным русским. Такая, значит, веселая национал-социалистическая шутка. – Пьесе далеко до конца, – не уставал витийствовать Олег Николаевич. – Ее теперь играем мы, и мы сыграем ее. А вы, Иван Петрович, станете нашим Кином, нашим Качаловым, нашим Смоктуновским.
– Я не хочу… – Что-то робок был сейчас Ильин, что-то шибко подавлен, да и Ангел ему ничем не хотел помочь. – Я хочу домой. На Полянку хочу.
– Еще одно поймите: вам здесь нельзя оставаться. Это раз. А два: вы должны помочь своей настоящей Родине, которая дала вам приют в тяжкий час и, будем честны, ни разу не посягнула на ваши законные человеческие права. За это надо платить. Час расплаты близок…
И Олег Николаевич толкнул стеклянные двери с красными крестами, распахнул их, пропуская вперед Ильина, а из белого-белого больничного пространства на них поехала сверкающая хромом и никелем, а также крахмальной белизной простынь каталка, которую легко катили два могучих медбрата. Не исключено – те, что были утром в карете психпомощи. Не исключено. Ильин их лиц не запомнил. А Ангел молчал, как в танке.
Каталка подъехала к Ильину, медбратья подхватили болезного под микитки и шлепнули плашмя на крахмальную простыню.
– Я не хочу! – истошно заорал Ильин, еще не зная даже, чего это он не хочет. А синевласка Мальвина, одетая теперь в столь же крахмально белый халат, подступила к нему из света – со шприцем в руках. Медбратья уже застегивали крепкие металлические держалки на запястьях и лодыжках Ильина, намертво приторачивая его к каталке, уже задирали штанину, обнажая худую икру, а Мальвина, прицелившись, ткнула иглу в мышцу. И свет померк сразу и, не исключено, навсегда.
ВЕРСИЯ
В 1992 году в Москве прошел открытый судебный процесс над пятеркой врачей-психиатров, в частной клинике святой Ксении Петербуржской испытывавших сильнейшие психотропные средства на добровольцах-бомжах. Средства эти позволяли полностью управлять психикой испытуемых, превращали их в роботов, которые жили на самом деле как обычные люди, не подозревая даже о том, что они кому-то подконтрольны. Но в нужный момент можно было включать команду… Проект получил наименование «Зомби»; по слухам, просочившимся в газеты, но не всплывшим доказательно на процессе, он финансировался гебе или военными, писали о процессе все кому не лень. Пятерка врачей вела себя как Зоя Космодемьянская, никого и ничего не выдавала, ребята все на себя брали: не знаем, сами умники, никого за нами не имелось, – и получили они смехотворно мало. По два года минус восемь месяцев следствия и суда. Получили, приняли смиренно приговор и… исчезли. Из мира. Из прессы.
ФАКТ
Ильин читал о процессе, но близко к сердцу не принял. Далек он был от всяких психманипуляций, если не считать невинную амнезию, которая тоже шла по психведомству. Но что амнезия! Так, ерунда. А тут – зомбирование. Тут – преступление. И черт с ним. Ильину-то что до него? Он уже вовсю в котельной шуровал, а там от постоянного гула, от начальственных телефонных проверок, от дурного запаха, от мешанины всей этой долбаной, разбавленной любимым «Хейнекеном» Тита, сам легко зомби станешь… Да кто знает, может, амнезия Ильина не проходила как раз от вредного окружения? Может, работай он где-нибудь в культурном месте, в театре, например, или в ресторации официантом, он бы давным-давно вылечился и не вспоминал о науке психиатрии. Ан нет, не судьба.
ДЕЙСТВИЕ
Ильин медленно всплывал на поверхность теплого и глубокого водоема – то ли пруда, то ли озера, то ли бассейна. Вода была черной-черной; как Ильин ни старался, он ничего не мог разглядеть сквозь ее толщу, которая и мыслилась именно толщей – осязаемой, вязкой и жирной. Будто глицерин, а не вода. Ильин не чувствовал ни рук, ни ног, а может, и не было их, может, он уже умер, и так именно выглядит путешествие на небо, где у врат рая в ожидании очередной партии неопокойников бродит хмурый Петр, побрякивая сейфовыми ключами на стальном кольце.
Ильин силился вспомнить, как он умер, но в голову ничего не приходило, пустой оказалась голова, пустой и гулкой, как медный кувшин, из которого выгнали Хоттабыча. Хоттабыч, то есть Ангел, куда-то исчез, и Ильин всплывал на поверхность неба один, как если бы катапультировался из своего «МИГа», а сука катапульта не сработала, задушила перегрузками.
Тепло было Ильину, тепло и спокойно.
Только трясло.
Похоже, путь на небо лежал сквозь турбулентные воздушные потоки, хорошо знакомые любому летуну.
Как, однако, менялись сравнения! Только что – бассейн, а теперь – турбулентность атмосферы. Это доказывало, что Ильин не потерял способности мыслить афористично – тем более что через секунду оказалось, что ни бассейном, ни турбулентностью не пахло, а лежал Ильин на упругом водяном матрасе, по-прежнему прикованный за руки и за ноги к стальным перильцам, удерживающим оный матрац от преступного сползания на пол, в левой руке, в вене торчала игла от капельницы, а сама капельница висела под низким потолком и раскачивалась, потому что самолет шел на посадку.
Итак, слово означено: самолет.
И тут Ильин все вспомнил. Все – до последней точки, оставленной, извините за банальность метафоры, метким шприцем Мальвины в икроножную мышцу левой ноги уже прикованного к каталке Ильина. Значит, потом он вырубился, потом его загрузили в самолет, судя по антуражу – не очень большой, комфортабельный, пассажирский вариант «Боинга-727» или что-то вроде, где вместо кресел располагалась хорошо оборудованная лечебница. Впрочем, кресла были тоже. Ильин, повернув голову – а поворачивалась она на диво славно! – увидел сбоку два вращающихся сиденья, в которых обитали Мальвина и Олег Николаевич, пристегнутые ремнями безопасности, поскольку – посадка, поскольку табло о ней упреждало, и борт слегка покачивало, создавая клиентам некие неудобства, а между ними, между клиентами, а не неудобствами, на круглом столике в специальных углублениях покачивались бутылки с мартини, джином «Бифитер», хрустальный вазон с колотым льдом – для изящности, и банки с тоником, а сами персонажи держали в руках бокалы и вели светскую беседу. О чем – Ильин не слышал. Голова-то вращалась, а уши еще не ожили.
Но язык работал.
– Эй, – мило сказал Ильин, – куда вы меня везете?
– Привет, – улыбнулся в ответ Олег Николаевич. – Очнулись? Рад за вас, любезный Иван Петрович, как раз вовремя. Идем, как вы, вероятно, чувствуете, на посадку. Последняя, между прочим, посадка на нашем пути, остальные вы мирно проспали. – И уже обращаясь к Мальвине: – Нет, вы заметьте все-таки, какие отличные химические препараты делают умельцы из «ИГ-Фарбен»! Просили: на весь срок снять с клиента… э-э… ну, скажем, возможность стресса. И нате вам: ровно на срок. Осталось время прийти в себя и ощутить бодрость и прилив сил… Прошу вас, лапонька…
Лапонька, то есть Мальвина, отстегнулась от кресла, подплыла к медицинскому сейфику, достала оттуда заранее приготовленный шприц и направилась к Ильину.
– Ангел, – завопил Ильин, – сделай что-нибудь! Она меня сейчас убьет!
– Не убьет, – сообщил прорезавшийся Ангел. А впрочем, самое оно было ему прорезаться: самолет, воздушное пространство, облака – ангельская стихия. – Не убьет, не боись. Это, насколько я секу, возбуждающее, снимающее мышечное напряжение и проясняющее мозги. Полезно будет, не стоит противиться, Ильин.
Мальвина протерла ваткой со спиртом вену на локтевом сгибе, прицелилась и точнехонько попала в нее. Не исключено, Мальвина только прикидывалась ресторанной богиней, а наделе была профессиональной медсестрой. Хотя в гебе все, как слыхал Ильин, знают множество ремесел, иначе швах, иначе не выжить в полевых условиях… И как только тайная жидкость, изготовленная умельцами их «ИГ», растеклась по венам и, не исключено, артериям Ильина, он немедленно ожил, почувствовал великую бодрость, прилив сил и свежесть мысли.
– То-то, – сказал Ангел.
Ильин сам знал, что «то-то». Ильин тут же дернулся, пытаясь вырваться из кандалов, но они держали крепко, тут даже «ИГ»-умельцы ничего сделать не могли.
– Потерпите, – Олег Николаевич сочувственно глядел на Ильина-Прометея, – осталось минут пятнадцать, пилот получил разрешение на посадку и сейчас выходит на малый круг ожидания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
– В далекий. Мы тут вашего закадычного друга попросили вам вещички собрать, пока вы по Москве от нашего догляда бегали. Проверьте, будьте добры, все ли он собрал, а то нам чужого не надо.
Тит вынул из-под стола огромную «адидасовскую» сумку и бухнул ее на стол перед Ильиным. Не поленился – сам «молнию» на сумке расстегнул.
Ильин машинально глянул. Из распоротой «молнией» сумки некрасиво вываливались знакомые «ковбойки», торчал угол косметички, в которой Ильин хранил расхожие лекарства, бесстыдно раскрыли ширинку стираные-перестираные «Ливайсы».
– Я все, что надо, положил, – хрипло сказал Тит. Почему хрипло? А Бог его знает, почему! То ли в горло чего попало, то ли и впрямь жаль ему было расставаться с Ильиным. Ведь минувшее время из жизни, из песни не выкинешь, а в минувшем им с Ильиным не так уж и скверно было вместе. – Можешь не проверять – все. Книжки тоже, хотя они тебе там помехой могут стать. Но положим, пусть… А о куртке. Вань, не плачься, на фиг тебе там куртка на меху! Тепло там, Вань…
– Где там? – спросил Ильин сначала Тита, потом Ангела. И ни Тит, ни Ангел не ответили. Тит – потому что не велено ему было раньше времени пункт назначения называть, секретным он, видать, числился. А Ангел… Ох, трудно думал Ильин, похоже, Ангел о чем-то догадывался, о чем только?..
– Попрощайтесь с друзьями и знакомыми, – официальным тоном повторил Олег Николаевич.
Он уже стоял у стола, приглашая Ильина последовать своему примеру, и Ильин сомнамбулически встал, пошел на негнущихся ногах к «друзьям и знакомым». Сам не понимал: почему он рабски слушается гебиста, хотя никуда не хочет лететь, дом его здесь, дом родной. Ну, не очень родной – так другого же нет!..
А навстречу плыла Мальвинка, обняла Ильина за ватные пиджачные плечи, смачно чмокнула в лысинку, прошептала:
– Все будет тип-топ, майн фюрер. Орлы должны летать на присущей им высоте.
Не понял Ильин, да и некогда понимать было. Уже сменил Мальвину Лифлянд из книжной лавки на Кузнецком мосту, крепко пожал руку Ильину, прокартавив:
– Уж не знаю, как с книжками там случится… Вот, принес вам на дорожку…
И протянул свеженькое издание Собчака, новый роман хитмейкера с крутым названием «Спасенному – рай!».
– Это мне? – не понял Ильин. Он вообще себя слишком заторможенно чувствовал, все вокруг происходящее не доходило до него, как будто ватой его обложили и клеем вату пропитали. Кокон.
– Вам. Со смыслом названьице, заметьте… И пошел было. Но Ильин догнал его вопросом:
– Где там-то? Там-то где?
– А где будете, – как бы не ответил Лифлянд, – где собственный, ваш рай обретете…
А тут и домоуправ подгреб, ничего не сказал, только потерся щекой о щеку Ильина, больно уколол усом и тайно вложил Ильину в руку ключ от подъезда – на память. Получалось по всему, что не видать Ильину родного подъезда, как… Или, напротив, намек: мол, приходи домой, когда хочешь. Ильин, кстати, ключа от подъезда давно домогался, но не получал. Домоуправ ссылался на отсутствие болванок в мастерской, на запой-слесаря, на собственные больные ноги. Стар был домоуправ, вырос в «совке», а избавиться от «совка» невозможно в принципе. Это – как СПИД, который в текущей жизни тоже имел свое место…
И владелец дома, сын миллионера и тоже бывшего «совка»-партайгеноссе, аналогично руку Ильину потискал и щедро сунул в нее довольно плотненькую пачку дойчемарок, скромно сказав при этом:
– Не думайте о возврате суммы, старина, пустое это. А вам пригодится. Все-таки марки, валюта международная, везде ход имеют, даже… – не договорил, слинял.
Ильин стоял как икона, к которой все присутствующие должны приложиться. Вот и гебист районный, добряк-благожелатель, тоже приложился, отдал какую-то коробочку, а в ней, объяснил, как раз иконка и находилась, святая картинка с портретом Владимирской Божией Матери.
– Если что, поможет. Кому-кому, а Владимирской я верю. Безотказный образ.
А что, если что? О том умолчал.
А революционер Борода, коллега-соперник Олега Николаевича, подарил на прощанье фотографический портрет вождя мирового пролетариата. Хлопнул по плечу Ильина:
– Хорошо от нас ушел, товарищ, профессионально. Где отрываться научился? В школе разведки под Кейптауном небось? Наслышаны, как же… А портрет сохрани. Я его у одного шоферюги реквизировал, на ветровом стекле, прохвост, возил портретик. Или лучше иначе сказать: автопортрет? – и заржал жеребцом. И завел дурным голосом:
– Вам возвращая ваш портрет,
Я ни о чем вас не ма-а-лю,
В моем письме упрека нет,
Я вас по-прежнему люблю-у-у…
Ну а последним был Тит.
Ничего Тит ему не подарил, ничего и не сказал – ничего особенного. Просто обнял Ильина крепко, прижал коротышку к могучей, пахнущей соляром и металлом груди, потерся небритым подбородком о шпаклеванную тоном лысину Ильина, виновато шепнул:
– Извини, брат. Не мог я иначе, да ты ведь и знал все. Я ж не скрывал… Не в вакууме живем, а с людьми…
– С волками жить… – не сдержался Ильин, уязвил Тита, хотя никакого зла на него не держал.
– Система, – неопределенно пояснил Тит. Он не очень-то походил на обычного Тита, на шумного, на хамлюгу и крикуна, шебутного слесаря от бога, для кого правила приличия писаны не были. Он шепотом говорил, шепотом улыбался, шепотом двигался – ну, будто тень. А может, стушевался, как та самая тень, в присутствии негласных начальников, всесильных магов и волшебников от гебе. А может, прав Ангел, плохо ему было…
А волшебник от гебе Олег Николаевич хлопнул в ладоши и приказал капризно:
– Хватит обниматься. Долгие проводы, как известно, лишние слезы. А плакать Ивану Петровичу никак нельзя: грим сойдет.
– Пусть сойдет, – сказал Ильин.
– Ну уж нет. Без него Игра – не Игра.
Понятно, что в устной речи прописные буквы не слышны, но Олег Николаевич ухитрился сказать так, что Ильин явственно услышал и сам оную употребил:
– Какая Игра?
– Большая, – немедля ответил Олег Николаевич, подхватывая Ильина под руку и ведя его прочь из зала. А все остальные персонажи потянулись следом. – Большая. Политическая. Судьбоносная. И вам в ней предстоит сыграть не последнюю роль. Вы про Троянского коня, конечно, слыхали? – Вопрос был риторическим, ответа гебист-от-магии не ждал. – Так вот, вам предстоит сыграть роль и коня, и его обитателей. И для этого, естественно, нужен ваш грим. Нужен как намек. Как шутка гения. Как издевка над нормами, принятыми там, где не ждут коня…
– Мне страшно, – прорезался Ангел. – Я ничего не понимаю. Что он несет?
– А мне, по-твоему, весело? – огрызнулся Ильин. – Я устал прям, блин, хохотать… Не можешь что-нибудь подсказать?
– Не могу.
– Ну, поворожи там, пошебурши, загляни в Книгу судеб.
– Откуда ей у меня взяться? Я ее в глаза не видал.
– Но ты же можешь предсказывать, ты же всегда меня остерегал…
– А сейчас темно. Ни зги не вижу. Сам не пойму – почему…
– Ну и пошел бы ты тогда… – Не договорил, тут же пожалел о брани, извинился: – Ладно, не сердись.
– Я не сержусь, – сказал Ангел. – Я боюсь.
А Олег Николаевич повел Ильина не к дверям, за которыми, как помнится, оставлен был «мерседес», но прочь от них – в длинный и светлый коридор, в конце коего виднелись двойные стеклянные двери с красными крестами на матовых стеклах и красной же надписью поперек: «Медициниш хильфе». То есть – медпункт. И вся кодла сзади шла.
– Поймите, милейший Иван Петрович, – пел Олег Николаевич, по-прежнему сжимая локоть Ильина нежными и цепкими пальцами пианиста в штатском, – вы сюда прилетели отнюдь не с миссией мира, отнюдь, как бы вы ни возражали этому утверждению. Как бы вы ни возражали, мы все равно не поверим, потому что амнезия, потому что самолет, потому что сверхсекретное покрытие, гениально придуманное химиками из известной нам лаборатории в ста километрах от Иванграда. Если хотите, ваш «МИГ» и был Троянским конем, и вы со своей амнезией – тоже конь, а что внутри – извините, не знаем, но дожидаться, пока это «что» вылезет наружу, не хотим. Поэтому вам придется покинуть не слишком для вас гостеприимную Москву, поэтому вам придется продолжить так и не сыгранную роль как коня, так и его обитателей, но продолжить уже в несколько иной трактовке. Там, допустим, был Станиславский. Здесь, допустим, есть бесподобный еврей Питер Брук. Но пьеса продолжается, господа, – возвысил голос Олег Николаевич – так, чтобы шедшие позади его услыхали. И шедшие позади него услыхали и тут же зааплодировали, будто приветствовали провозглашенный магистром сыска примат бесподобного и живого еврея над тоже бесподобным, но давно покойным русским. Такая, значит, веселая национал-социалистическая шутка. – Пьесе далеко до конца, – не уставал витийствовать Олег Николаевич. – Ее теперь играем мы, и мы сыграем ее. А вы, Иван Петрович, станете нашим Кином, нашим Качаловым, нашим Смоктуновским.
– Я не хочу… – Что-то робок был сейчас Ильин, что-то шибко подавлен, да и Ангел ему ничем не хотел помочь. – Я хочу домой. На Полянку хочу.
– Еще одно поймите: вам здесь нельзя оставаться. Это раз. А два: вы должны помочь своей настоящей Родине, которая дала вам приют в тяжкий час и, будем честны, ни разу не посягнула на ваши законные человеческие права. За это надо платить. Час расплаты близок…
И Олег Николаевич толкнул стеклянные двери с красными крестами, распахнул их, пропуская вперед Ильина, а из белого-белого больничного пространства на них поехала сверкающая хромом и никелем, а также крахмальной белизной простынь каталка, которую легко катили два могучих медбрата. Не исключено – те, что были утром в карете психпомощи. Не исключено. Ильин их лиц не запомнил. А Ангел молчал, как в танке.
Каталка подъехала к Ильину, медбратья подхватили болезного под микитки и шлепнули плашмя на крахмальную простыню.
– Я не хочу! – истошно заорал Ильин, еще не зная даже, чего это он не хочет. А синевласка Мальвина, одетая теперь в столь же крахмально белый халат, подступила к нему из света – со шприцем в руках. Медбратья уже застегивали крепкие металлические держалки на запястьях и лодыжках Ильина, намертво приторачивая его к каталке, уже задирали штанину, обнажая худую икру, а Мальвина, прицелившись, ткнула иглу в мышцу. И свет померк сразу и, не исключено, навсегда.
ВЕРСИЯ
В 1992 году в Москве прошел открытый судебный процесс над пятеркой врачей-психиатров, в частной клинике святой Ксении Петербуржской испытывавших сильнейшие психотропные средства на добровольцах-бомжах. Средства эти позволяли полностью управлять психикой испытуемых, превращали их в роботов, которые жили на самом деле как обычные люди, не подозревая даже о том, что они кому-то подконтрольны. Но в нужный момент можно было включать команду… Проект получил наименование «Зомби»; по слухам, просочившимся в газеты, но не всплывшим доказательно на процессе, он финансировался гебе или военными, писали о процессе все кому не лень. Пятерка врачей вела себя как Зоя Космодемьянская, никого и ничего не выдавала, ребята все на себя брали: не знаем, сами умники, никого за нами не имелось, – и получили они смехотворно мало. По два года минус восемь месяцев следствия и суда. Получили, приняли смиренно приговор и… исчезли. Из мира. Из прессы.
ФАКТ
Ильин читал о процессе, но близко к сердцу не принял. Далек он был от всяких психманипуляций, если не считать невинную амнезию, которая тоже шла по психведомству. Но что амнезия! Так, ерунда. А тут – зомбирование. Тут – преступление. И черт с ним. Ильину-то что до него? Он уже вовсю в котельной шуровал, а там от постоянного гула, от начальственных телефонных проверок, от дурного запаха, от мешанины всей этой долбаной, разбавленной любимым «Хейнекеном» Тита, сам легко зомби станешь… Да кто знает, может, амнезия Ильина не проходила как раз от вредного окружения? Может, работай он где-нибудь в культурном месте, в театре, например, или в ресторации официантом, он бы давным-давно вылечился и не вспоминал о науке психиатрии. Ан нет, не судьба.
ДЕЙСТВИЕ
Ильин медленно всплывал на поверхность теплого и глубокого водоема – то ли пруда, то ли озера, то ли бассейна. Вода была черной-черной; как Ильин ни старался, он ничего не мог разглядеть сквозь ее толщу, которая и мыслилась именно толщей – осязаемой, вязкой и жирной. Будто глицерин, а не вода. Ильин не чувствовал ни рук, ни ног, а может, и не было их, может, он уже умер, и так именно выглядит путешествие на небо, где у врат рая в ожидании очередной партии неопокойников бродит хмурый Петр, побрякивая сейфовыми ключами на стальном кольце.
Ильин силился вспомнить, как он умер, но в голову ничего не приходило, пустой оказалась голова, пустой и гулкой, как медный кувшин, из которого выгнали Хоттабыча. Хоттабыч, то есть Ангел, куда-то исчез, и Ильин всплывал на поверхность неба один, как если бы катапультировался из своего «МИГа», а сука катапульта не сработала, задушила перегрузками.
Тепло было Ильину, тепло и спокойно.
Только трясло.
Похоже, путь на небо лежал сквозь турбулентные воздушные потоки, хорошо знакомые любому летуну.
Как, однако, менялись сравнения! Только что – бассейн, а теперь – турбулентность атмосферы. Это доказывало, что Ильин не потерял способности мыслить афористично – тем более что через секунду оказалось, что ни бассейном, ни турбулентностью не пахло, а лежал Ильин на упругом водяном матрасе, по-прежнему прикованный за руки и за ноги к стальным перильцам, удерживающим оный матрац от преступного сползания на пол, в левой руке, в вене торчала игла от капельницы, а сама капельница висела под низким потолком и раскачивалась, потому что самолет шел на посадку.
Итак, слово означено: самолет.
И тут Ильин все вспомнил. Все – до последней точки, оставленной, извините за банальность метафоры, метким шприцем Мальвины в икроножную мышцу левой ноги уже прикованного к каталке Ильина. Значит, потом он вырубился, потом его загрузили в самолет, судя по антуражу – не очень большой, комфортабельный, пассажирский вариант «Боинга-727» или что-то вроде, где вместо кресел располагалась хорошо оборудованная лечебница. Впрочем, кресла были тоже. Ильин, повернув голову – а поворачивалась она на диво славно! – увидел сбоку два вращающихся сиденья, в которых обитали Мальвина и Олег Николаевич, пристегнутые ремнями безопасности, поскольку – посадка, поскольку табло о ней упреждало, и борт слегка покачивало, создавая клиентам некие неудобства, а между ними, между клиентами, а не неудобствами, на круглом столике в специальных углублениях покачивались бутылки с мартини, джином «Бифитер», хрустальный вазон с колотым льдом – для изящности, и банки с тоником, а сами персонажи держали в руках бокалы и вели светскую беседу. О чем – Ильин не слышал. Голова-то вращалась, а уши еще не ожили.
Но язык работал.
– Эй, – мило сказал Ильин, – куда вы меня везете?
– Привет, – улыбнулся в ответ Олег Николаевич. – Очнулись? Рад за вас, любезный Иван Петрович, как раз вовремя. Идем, как вы, вероятно, чувствуете, на посадку. Последняя, между прочим, посадка на нашем пути, остальные вы мирно проспали. – И уже обращаясь к Мальвине: – Нет, вы заметьте все-таки, какие отличные химические препараты делают умельцы из «ИГ-Фарбен»! Просили: на весь срок снять с клиента… э-э… ну, скажем, возможность стресса. И нате вам: ровно на срок. Осталось время прийти в себя и ощутить бодрость и прилив сил… Прошу вас, лапонька…
Лапонька, то есть Мальвина, отстегнулась от кресла, подплыла к медицинскому сейфику, достала оттуда заранее приготовленный шприц и направилась к Ильину.
– Ангел, – завопил Ильин, – сделай что-нибудь! Она меня сейчас убьет!
– Не убьет, – сообщил прорезавшийся Ангел. А впрочем, самое оно было ему прорезаться: самолет, воздушное пространство, облака – ангельская стихия. – Не убьет, не боись. Это, насколько я секу, возбуждающее, снимающее мышечное напряжение и проясняющее мозги. Полезно будет, не стоит противиться, Ильин.
Мальвина протерла ваткой со спиртом вену на локтевом сгибе, прицелилась и точнехонько попала в нее. Не исключено, Мальвина только прикидывалась ресторанной богиней, а наделе была профессиональной медсестрой. Хотя в гебе все, как слыхал Ильин, знают множество ремесел, иначе швах, иначе не выжить в полевых условиях… И как только тайная жидкость, изготовленная умельцами их «ИГ», растеклась по венам и, не исключено, артериям Ильина, он немедленно ожил, почувствовал великую бодрость, прилив сил и свежесть мысли.
– То-то, – сказал Ангел.
Ильин сам знал, что «то-то». Ильин тут же дернулся, пытаясь вырваться из кандалов, но они держали крепко, тут даже «ИГ»-умельцы ничего сделать не могли.
– Потерпите, – Олег Николаевич сочувственно глядел на Ильина-Прометея, – осталось минут пятнадцать, пилот получил разрешение на посадку и сейчас выходит на малый круг ожидания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20