И подземный араб не нажимал на курок своего скорострельного пистолета, только потому, что хотел насладиться... Нет, не то слово, разве мог он наслаждаться чем-либо в тот момент, момент вероломного предательства своей кровиночки, кусочка свой души, как он ее называл по-арабски в минуты умиления? Он не нажимал на курок своего пистолета только потому, что, будучи артистом в душе, не хотел лишать своей драмы апофеозного акта.
– Я отдавать ключ и ты убегать, – закачала Зухра указательным пальчиком из стороны в сторону. – Нет, сначала ты меня больно-больно трахать!
И положив ключ на камешек неподалеку, торопливо сняла с себя паранджу. Полковник покачал на это головой и ушел, согбенный, в глубину тюремной рассечки.
От того, что случилось дальше, у Али-Бабая опустились руки.
Лампа Зухры, стоявшая в стороне от нее, светила ярко, таинственно и многообещающе. И Баклажану остро захотелось приятных ощущений. Во многом возникновению желания способствовало то, что центры наслаждения его мозга уже несколько недель оставались невозбужденными, а также то, что Зухра разительно отличалась от Гюльчехры, которую он облагодетельствовал только лишь во избежание поллюций.
Да, Зухра была хороша собой... Али-Бабай, спрятавшийся в глубокой нише, ел ее фигуристое тело глазами, он чувствовал ее кожу памятью ладоней, он чувствовал запах ее подмышек памятью обоняния. А Баклажан, забыв обо всем, мял груди, ягодицы, бедра его жены, он целовал ее мягкие, алые губы, плечи, соски, да так страстно, что Зухра не вытерпела и трех минут прелюдии. Взвыв от неизвестных доселе ей ощущений, она повернулась к жрецу бомбы спиной, согнувшись вдвое, уперлась разведенными руками в землю, вжала влажный зад в пространство между прутьями и тут же чуть не разбила голову о землю – так мощно вошел в нее член Баклажана.
Оглушенный их криками, задавленный ощущением своей мужской неполноценности, Али-Бабай поднял пистолет... но выстрелить не смог. Не смог и не потому, что Чернов приказал никого не убивать...

* * *

Мухтар предполагала, что муж не сможет убить своей любимицы, и затаилась, играя роль преданной жены и верной подруги. Некоторое время Али-Бабай ходил как во сне, ходил, не поднимая глаз на Зухру, и все более и более попадал под влияние Мухтар. После смерти Полковника и Баклажана и особенно после того, как стало ясно, что незваные гости все же пробьются на свободу, коварная женщина стала опасаться, что не успеет расправиться с соперницами до их ухода или то того, как они перебьют друг друга. И однажды предложила супругу план. Идея выдавать труп одного человека за труп другого, видимо, витала в обедненной кислородом атмосфере штольни, и коварной женщине ничего не стоило впитать ее своим изощренным мозгом.
– Так ты убьешь сразу двух газелей, – шептала истинная женщина. – Накажешь эту бесстыдную распутницу и сможешь проверить чувства Лейлы, Ниссо и Камиллы.
Если бы не последний довод, Али-Бабай не стал бы разыгрывать спектакля, как он думал, с трупом Баклажана. Но после того, как он собственными глазами увидел, как любимая жена отдается первому встречному, ему было крайне необходимо доказать себе (да и Мухтар), что Зухра – это единственный моральный уродец в его семье.
Само собой разумеется, он доказал обратное. Он доказал то, что до него было доказано всеми когда-либо жившими мужчинами. Расчет Мухтар оказался верным. Оставшись без мужа, Ниссо и Лейла не преминули воспользоваться открывшейся сексуальной свободой. И были жестоко наказаны подземным арабом.
После самосожжения Ниссо у Зухры осталась последняя соперница – Камилла. Али-Бабай не захотел поставить точку в затянувшемся семейном конфликте. Отказавшись убить несовершеннолетнюю жену, свою нежную розочку, он, смятенный случившимся, ушел в тайный бункер. Мухтар, посмеявшись вслед малодушному супругу, без колебаний сократила его многоточие до одного знака. Подозвав к себе пальчиком Камиллу, сидевшую в слезах над обгорелым трупом Ниссо, она сказала:
– Вперед, девочка! Твой муж приказал тебе убить этих неверных.
И, вложив пистолет в детскую руку, бросилась за супругом, дабы немедленно улучшить его настроение своим услужливо-роскошным телом.

4. Опять двадцать пять. – Кучкин подбивает клинья под мою собственность. – 1 (один) доллар по курсу ММВБ. – Дружок, совершенно голый и с белым флагом.

В ящике, который подземный араб вынес из земных глубин, были противопехотные мины. Петляя, сбежав с ним к ручью (в "мертвую" для Баклажана и не досягаемую для пистолета Синичкиной зону), Али-Бабай принялся минировать "свой" берег.
– Смотри, что делает! – неприязненно пробормотал Сашка. – Я ведь минут пять назад подумал, что ночью с той стороны к его берлоге можно подобраться незамеченным! Мажино сраный, если не Маннергейм Маннергейм – финский фельдмаршал. Хотел защитится от Сталина оборонительной линией (доты, надолбы и пр.). Как и француз Мажино от Гитлера.

! У-уважаю засранца!
– Кретин он, а не Маннергейм, – проворчал я – Неужели он думает, что мы ночью в атаку пойдем?
– Он точно не успокоится, пока всех не убьет, – нахмурился Кучкин, продолжая наблюдать за оборонительными работами вероятного противника.
– Чепуха, – не согласился я. – Али-Бабай просто знает, что Баклажан не уйдет отсюда, пока всех не прикончит. Вот и решил укрепить свои границы.
"И я отсюда не уйду, пока со всеми вами не разберусь..." – подумала Синичкина, оглянув нас нежным взглядом. Мы с Сашкой прочитали ее мысли и притихли, обдумывая создавшуюся ситуацию. Вспомнив Веретенникова, я прервал паузу:
– Эврика, господа присяжные! Мы все забыли, что Валера сбежал! И сейчас топает в Душанбе. И если он свихнулся не полностью, то через день сюда придут правительственные войска, а туда, я имею виду Поварскую улицу, грамотные саперы. И, значит, ни у Баклажана, ни у Али-Бабая, ни у вас, мадмуазель Синичкина, нет никаких шансов сохранить в тайне местоположение алмазоносной трубки или еще какие-то там ваши тайны.
– Ничего он не сбежал, – ухмыльнулся Кучкин.
– Ты что, темнишь? Видел что-нибудь? – сузила глаза Синичкина. Этот всезнайка Кучкин раздражал ее все больше и больше.
– Ничего я не видел. А вот с тех скал, в которых Баклажан сидит, все видно, ты же знаешь... Так что он, вне всякого сомнения, усек попытку Валерки отойти на заранее подготовленные позиции в Москве и, по всей вероятности, уже арестовал его, если не прикончил.
В сказанное Сашкой верить не хотелось и, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, я вспомнил недавние подземные события:
– Все же непонятно получается... Они там втроем в штольне прятались и неужели друг на друга ни разу не наткнулись?
– Если бы кто из них другого встретил, то убил бы точно. Даже интеллигент-Валерка убил бы, тем более, пистолет у него был. Но я думаю, что Баклажан, скорее всего, в конце "алмазного" штрека заныкался, в двух шагах от нашего восстающего... И сидел там, слушал и на ус мотал кто, куда и зачем. Потому-то он первым и вылез...
– Скорее всего, ты прав, – согласился я. – Но позволю себе сделать дополнение: если Баклажан действительно находился в конце первого штрека, то вряд ли он мог бы сидеть, слушать и на ус мотать – после двух взрывов он там должен был лежать в беспамятстве от отравления и кислородного голодания. А помнишь, сколько кровищи было на месте, так сказать, его смерти, или, точнее ампутации уха? Такая кровопотеря вряд ли прибавила ему здоровья...
– Да, видимо, именно из-за этого-то он нас и не перестрелял, – согласился Кучкин. И тут же озадачившись, вперился в меня:
– А кто в таком случае мину поставил? Ну, ту, на которой я подорвался?
– Мальчишка Али-Бабая, – не моргнув глазом, ответила Синичкина.
– А ты откуда знаешь? – удивился я.
– Помните, вы прибежали ко мне от повесившегося, так сказать, Веретенникова? Ну, на мой крик?
– Помним, – ответили мы с Кучкиным в один голос.
– Так это рукастый-костылястый на меня накинулся. Представляете, я в рассечке по надобности устроилась, лампу естественно, притушив. А он пришел из глубины ствола и стал мину закапывать прямо у ее устья. И увидел меня, вернее, услышал дыхание...
– И что!? – опять воскликнули мы с Сашкой.
– Что, что... Набросился на меня с костылем...
– И ты его заточкой успокоила, – догадался я, чем закончилось столкновение.
– Естественно. А что, надо было мораль прочитать и в угол поставить?
– Понятно... – закивал Сашка и, с некоторым усилием сделав вид, что отнюдь не удивлен признанием детоубийцы, задумался.
– Послушай, а почему Али-Бабай не убил Веретенникова вместе с Лейлой? – как ни в чем не бывало, спросила его Анастасия, осторожно выглядывая из канавы.
– Тогда мы смогли бы догадаться, что Али-Бабай жив, – ответил Кучкин уже после того, как пуля упомянутого им господина, пропев над ухом Анастасии, зарылась в землю в противоположном конце канавы. – Или уверовать, что в штольне есть враждебный нам человек. И начать за ним охоту.
– Ты трав, – задумчиво проговорила Синичкина, сверля Сашкино туловище тремя глазами (своими черными, да глазком пистолета).
– Ты это чего? – насторожился я. – Мы же договаривались не трогать друг друга?
– Ситуация, понимаешь, изменилась, – сделав глаза простодушными, сообщила хозяйка положения. – Теперь я знаю, что мне грозит... И потому в этой яме появился третий лишний.
– Если ты нас убьешь, то останешься с этими ублюдками один на один, – указал подбородком на противоположный борт Шахмансая оставшийся холоднокровным Кучкин. – Мне кажется, все-таки нам с тобой надо придти к какому-то соглашению...
И, приосанившись, продолжил: – Знаешь, ты говорила, что для каких-то там целей ты принадлежать должна кому-то... Не буду углубляться в интимно-исторические подробности морального плана, а просто спрошу, как благородный джентльмен спрашивает утонченную леди: Может, я сгожусь тебе в хозяева? Обещаю создать тебе собачьи условия...
– Какие это условия? – спросила Синичкина, заинтересовавшись Сашкиным предложением.
– Не злить, хорошо кормить и отпускать на ночь!
– Вот как... – с интересом посмотрела девушка Сашке в глаза, в глаза, старавшиеся смотреть благородно.
"Ах, ты, стерва! Ах, ты, сученок! – ругнулся я в сердцах, потрясенный обоюдным коварством товарищей, нет, врагов по несчастью. – Ну, сейчас я покажу вам кто в этой канаве хозяин!
И, поднявшись, пошел на Синичкину в психическую атаку. Али-Бабай, видимо, несказанно удивился этому крайне неосторожному поступку и потому промахнулся. Второй раз он выстрелить не успел – я упал на Синичкину; ствол ее пистолета деловито уперся мне прямо в живот, да так деловито, что скандалить было неблагоразумно.
– Да не нужен мне Сашка. Совсем не нужен... – примирительно улыбаясь, нашла Анастасия мой пупок дулом. – Я просто решила показать тебе, чего он стоит... Теперь ты знаешь, что он продаст тебя за любую цену.
– Показала, так кончай выпендриваться. И ствол убери – щекотно.
– А ты пойдешь со мной?
– Пойду, пойду, – ответил я, отодвинувшись от девушки подальше. – Куда от тебя денешься?
– Правда, пойдешь?
– Пойду, если, конечно, в живых оставишь.
Синичкина стала похожей на шестиклассницу-отличницу.
– Я буду делать все, милый, все, что ты от меня, как от женщины захочешь, но обещай, что одно дело я буду делать сама по себе, сама по себе, но с твоей помощью...
– Сама по себе, да еще с моей помощью? – удивился я. – Спать со мной или пельмени по воскресениям лепить?
Синичкина задумалась; решив, видимо, рассказать мне о своих странностях, нацелила пистолет в Кучкина и сказала:
– Прости, Саша, но моя тайна не для твоих ушей. Я помогу твоим родителям, обещаю...
Сашка побледнел, попятился, а я подумал в сердцах "Ах ты стерва!" и набросился на упомянутую. А она, что вы думаете? Она куртку мне прострелила! И вообще бы убила, если бы не вертолет, вдруг вывалившийся из-за Подахоны Протяженный отрог Гиссарского хребта. Месторождение олова Кумарх локализуется на его склоне.

и пролетевший прямо над нами. Синичкина хоть и коварная, но все равно женщина, испугалась его на полсекунды и тут же была пленена. Отняв пистолет, я придавил ее телом и понес от возбуждения прямо в лицо:
– Все, леди и джентльмены, власть переменилась! Провозглашаю в этой отдельно взятой канаве собственную диктатуру!
Услышав "власть переменилась", Синичкина задергалась. Пришлось прижать ее всеми своими килограммами и так хорошо мне от этого сделалось, что я сделал тучную паузу для удовлетворения чувств и сказал, не торопясь и с выражением:
– Слушайте, леди и джентльмены, мою инаугурационную речь, сокращенную до окончания, то есть до обещаний! Сашке я обещаю полную и безоговорочную свободу, а вам, госпожа Изаура, наоборот, рабство. Клянусь, что буду вашим владыкой, также я обязываюсь закрывать глаза на вашу некую, судя по всему, пагубную страсть, до тех пор, конечно, пока она мне боком не выйдет. Вдобавок, если все-таки она мне выйдет боком, обещаю продать вас первому рабовладельцу, на которого вы укажете своим божественным пальчиком, продать за доллар, в скобках прописью – один доллар, по курсу ММВБ на этот счастливый день. Идет, мадам Синичкина?
– Идет... – не обидевшись на "мадам", пролепетала пригревшаяся "Изаура".
– Клянись! Скажи: Клянусь алмазами Вселенной!
Это клятва ей не понравилась, она задергалась, и мне пришлось опять ввести в действие все свои 90 килограмм веса (в экипировке):
– Клянись! А то сейчас мне Сашка по голове камешком врежет, для личного спокойствия врежет! А потом тебе!
– Клянусь, – буркнула Синичкина.
– Клянусь алмазами Вселенной!
– Клянусь алмазами Вселенной! – повторила Анастасия и я, выдохнув "уф!" обернулся к Кучкину, чтобы узнать, почему он не настучал мне камнем по темечку, ведь полно их, остроугольных, валялась по дну канавы. И понял почему: Сашка, открыв рот от удивления, смотрел на противоположный борт Шахмансая. Я посмотрел туда же и увидел, что от скал, в которые ушел Баклажан, к Али-Бабаю спускается совершенно голый Веретенников, спускается, размахивая над головой белой тряпицей.

5. Это его Баклажан раздел. – Челночная дипломатия. – Турнир с выбыванием. – Вот кто приемник! – Алмазы еще не прожгли тебе душу!

– Интересные шляпки носила буржуазия, – пробормотал я, силясь понять причину столь экстравагантного поведения друга, выросшего в хорошей семье. И окончившего с отличием Московский университет, в котором даже гомики с эксгибиционистами донага почти никогда не раздеваются.
– Это его Баклажан раздел, – высказался, наконец, сын чекиста.
– Ты думаешь, у них что-то было? – испугаться я за друга.
– Да нет, не думаю. Это он для того раздел, чтобы Али-Бабай не сомневался, что у парламентера нет оружия. Да и Валерке резону нет бежать нагишом по мусульманским горам в Душанбе. Баклажан – мудрый мужик.
За последние дни Сашка здорово изменился, как будто выстирали его по полной программе с кипячением. Хамить стал меньше, да и понял, наверное, что кружка хорошо разбавленного "жигулевского" в руках опущенного жизнью интеллигента совсем неплохая альтернатива туго набитым карманам застреленного джентльмена удачи.
– Баклажан что-то придумал, и я догадываюсь что, – продолжил Сашка, наблюдая за Веретенниковым.
– Что придумал? – насторожилась Синичкина.
– Потом скажу, подумать еще нужно, – ответил Кучкин, наблюдая, как Веретенников приближается к норе Али-Бабая.
Али-Бабай джентльмен удачи был хоть куда. Прежде чем разрешить Валере подойти к яме, он внимательно осмотрел в бинокль все подходы к своей берлоге.
– Боится, что Валерка отвлекает его внимание от Баклажана, – сказал Кучкин с уважением в голосе.
Наконец, Али-Бабай разрешил Веретенникову сесть на край ямы. Несколько минут Валерка что-то ему говорил.
Выслушав, араб задумался, затем, кажется, кивнул (далеко до них было, метров сто пятьдесят, мы не разглядели) и Валерка пошел к нам, стараясь по мере возможностей скрывать свой срам ладонями. Но склон был крутой и каменистый, и ему часто приходилось балансировать руками. Переведя взгляд на Синичкину, я заметил в ее глазах неподдельный интерес. Посмотреть действительно было на что, да и когда еще увидишь в горах, да еще мусульманских, голого кандидата географических наук?
Лишь только Веретенников, озабоченный, жизнью на вид недовольный, подошел к нашей канаве, Анастасия кинула ему свою маечку. В синюю полоску, вроде тельняшки. Перед этим я достал из рюкзака свои новые плавки, не пожалел для друга, но она, улыбнувшись, сказала: "Спрячь, так веселее будет".
Маечка Веретенникову чуть-чуть до ягодиц достала, ну, еще до одного места с другой стороны, но это поначалу, потом он ее вытянул в ночнушку. Вытянул, пока рассказывал, почему ходит по горам голым.
– Баклажан сказал, что должен остаться кто-то один, – начал он бесцветным голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42