– В общем, господа присяжные заседатели, при желании можно констатировать, что данный участок земной коры, возможно, является аномальным, то есть находится в непосредственной близости от забоя третьей штольни. Но нам с вами ведь не сенсационные научные статьи в журнальчики писать, а освобождаться нужно. Поэтому предлагаю продолжить наши исследования с другими предметами.
Представив себя пересекающим аномалию с томной Синичкиной на руках, я насилу согнал с лица предательскую улыбку.
– Какими еще предметами? – удивился Полковник.
– Любыми, – ответил я серьезно. – Главное, чтобы они были массивными и металлическими.
Полковник посмотрел на свой пистолет, затем на меня и в глазах его сверкнуло подозрение.
– Не-ет, Вольдемар Владимирович, пистолет это пошло, – покачал я головой. – Потом, может быть, если другого ничего не найдем. Я там, в одной рассечке, метровый обрезок рельса видел. Отконвоируйте меня к нему, если, конечно, вы склонны продолжить наши научные эксперименты.
...С рельсом научный эксперимент продолжался дольше (тяжелый был, килограмм двадцать) и закончился с таким же результатом (2:2). Отдышавшись (последним таскать прибор выпало мне), я взял слово и обобщил полученные данные.
– Опыты свидетельствуют, что наиболее чувствительными к подземным пустотам являемся мы с Полковником. Оно и понятно – наши нервные системы более утонченны, более развиты, я бы сказал более поляризованы (Полковник, услышав эти слова, заметно возгордился, Баклажан остался непроницаемым, а Синичкина скептически скривила губки). Исходя из этого положения, – продолжал я юродствовать, – мы вольны констатировать, что место для заложения сбоечной выработки нами в принципе найдено. Но место это слишком обширно, метра два площадью, причем, как вы могли заметить, у меня рамка проявляла наибольшую активность в начале этого интервала, а у Вольдемара Владимировича – в конце. В связи с этим предлагаю провести дополнительные исследования с тем, чтобы, во-первых, подтвердить полученные результаты, а во-вторых, более точно установить место заложения нашей сбоечной выработки, и, в-третьих, что наиболее существенно, установить ее направление. Если присутствующие согласны с вышеизложенным, предлагаю перейти к поискам металлического предмета-приемника электромагнитных волн, предмета не легкого и не тяжелого, так как легкий...
Меня понесло, я говорил еще минут пятнадцать, пока полковник, окончательно сбитый с толку моими "научными изречениями", не предложил использовать его пистолет в качестве индикатора потустороннего пустопорожнего пространства. И работа закипела: сначала Полковник ходил с пистолетом, потом я (обойму из "индикатора" или точнее, датчика, Баклажан предусмотрительно вынул).
Когда напряжение достигло апофеоза, я решил, что пора идти на абордаж. И что вы думаете? Я вырубил Иннокентия Александровича, который раскрыв рот, смотрел, как Полковник преодолевает "аномалию" в позе ласточки, весьма чувствительной к естественным электромагнитным полям, то есть скачет на одной ноге с разведенными в стороны руками? Нет, его я не вырубил, я вырубил практически беззащитного Полковника и то лишь после того, как Али-Бабай, стрелой вырвавшись из кромешной темноты штрека, набросился на Баклажана.
Короче, лавры победителя достались не мне, шаг за шагом двигавшемуся к ним в течение полутора часов, они достались подземному арабу. Но я особо не расстроился, ведь, в конечном счете, власть в пятой штольне вновь перешла ко мне. Не желая упустить ее в будущем, я приказал Али-Бабаю немедленно связать пленников. Он, согласно покивав, отдал мне "Гюрзу" полковника и ушел за веревками.
– Неплохо вы нас обманули... – сказал мне Полковник усталым голосом, как только стихли шаги подземного араба. – Значит, нам отсюда никак не выбраться?
– Поживем, увидим. Может быть, Всевышний спасет нас... Он тоже иногда дурака валяет.
– Знаешь, ты знаешь, как отсюда выбраться! Думать просто не хочешь... – начала канючить Синичкина, наблюдая, как Полковник, вооружившись щепкой, очерчивает "аномалию".
– А ты помоги мне думать, – сказал я, красноречиво вперившись взглядом в шею девушки, беленькую даже в лучах моего садящегося фонаря.
Синичкина, посмотрев волчицей, уселась на камень, валявшийся у стены.
– Ну и зря дуешься! – проговорил я, примостившись рядом. – Выберемся мы отсюда, уверен. Не знаю, как, но выберемся. Понимаешь, я чувствую, что надо просто успокоиться, все принять, и тогда все решиться само собой. Нет у меня ощущения безвыходности, совсем нет. Знаешь, я чувствую, что в этом подземелье есть где-то маленькая такая кнопочка. Стоит ее найти и нажать, и все мы моментально очутимся на поверхности.
– Паясничаешь, вместо того, чтобы думать... – пробурчала Анастасия, тем не мене взглянув на меня с надеждой.
– Амплуа у меня такое. Истериками делу не поможешь... Слышишь, Али-Бабай идет? Интересно, чем он нас будет потчевать вечером...
Подземный араб пришел с кувалдой и самодельными кандалами на две персоны.
– Знакомые штучки, – хохотнул я, рассматривая их (много лет назад мне с друзьями пришлось несколько дней походить в точно таких на золотом руднике Уч-Кадо).
Подземный араб, не ответив, принялся заковывать пленников. Делал он это не спеша и с удовольствием. Закончив, подошел ко мне и сказал, что Кучкин находится на продовольственном складе и он, Али-Бабай, предлагает его немедленно изловить и также заковать в кандалы.
– Я сам им займусь, – ответил я. – А Веретенников где?
– Много крови видел, а тела нет, – пожал плечами невозмутимый комендант пятой штольни.
И погнал Баклажана с Полковником в подземную КПЗ.

11. Гарем, как санчасть и судилище. – На Востоке так положено. – В Намангане яблочки зреют ароматные. – Сегодня жизнь моя решается... – И улыбнулась так, что сердце мое затрепетало.

С Кучкиным, и в самом деле пребывавшем на продовольственном складе, мы договорились довольно быстро. Отдав мне свой пистолет, он сунул подмышку бутылку вина и удалился в логово Али-Бабая валяться на коврах и пьянствовать. С ним ушла Синичкина, в пику мне ушла, я понял это по ее мстительному взгляду.
Как только мы остались с арабом одни, вошла одна из его жен. Вошла и что-то же зашептала супругу на ухо. Араб вспыхнул; недослушав, схватил серебряную лампу и бросился вон.
Я побежал за ним. Через пять минут мы подбежали к гарему, устроенному в одной из сухих буровых камер. Войти в него подземный араб мне не позволил – потребовал, чтобы я подождал у резных деревянных дверей. Через минуту после того, как они закрылись за ним, я услышал многоголосый женский визг, длившийся довольно долго, затем из двери выскочил бледный и по пояс голый Веретенников с перевязанным плечом (на бинтах кровавая метка с орех размером). Увидев Валерия, я обомлел; придя в себя, обнял, стараясь не касаться раненного плеча.
– Погоди ты, сейчас такое будет, – отстранил он меня. – Смотри, старшая жена идет.
Я обернулся и увидел высокую женщину в парандже и чадре, выходящую из двери. Она шла прямо; обойдя нас плавным движением, пошла вдоль штрека, уверенно пошла, хотя ни фонаря, ни лампы у нее не было. За женщиной, также обойдя нас без слов, устремился Али-Бабай со своей серебряной "летучей мышью" в руке.
– Пошли за ними, – ткнул меня локтем в бок Валерий.
И направился вслед за арабом.
Минут через десять мы все, включая и Кучкина (острым своим носом почувствовавшего жаренное), топтались у входа в шестую буровую камеру – самую большую камеру на пятой штольне. Старшая жена Али-Бабая стояла посередине камеры с алюминиевым кумганом Кумган – восточный кувшин с крышкой и длинным изогнутым носиком. Используется для омовений.

в руке и что-то бормотала себе под нос (молитву?). Отговорив, помялась в нерешительности и... и стала поливать себя из кумгана керосином!!!
Наверное, я смог бы ее спасти, если бы сразу бросился к ней. Наверняка бы смог. Но я остолбенел на несколько секунд, на целую вечность, и этой вечности хватило, чтобы весь керосин вылился на бедную женщину. Привел меня в чувство звук приземления отброшенного кумгана на каменистый пол. Я рванулся к несчастной жертве феодально-байских пережитков, но в лицо мне ударили жаркое пламя и визг...
Отпрянув, я стер ладонью обгоревшие брови и ресницы и с поднятыми кулаками пошел на Али-Бабая, сидевшего на первой ступеньке тяжелой лестницы, сваренной из железных труб (она еще появится в нашем повествовании). Кучкин, явно желая выслужиться перед арабом, встал между нами.
– Волк азиатский, сволочь, – начал я кричать через его плечо, – ты почто зазря....
– Кислород выжигаешь! – перекричал Кучкин конец моей фразы и тут же, – вот подлец, – весело заржал над своей гадкой шуткой. Заржал под аккомпанемент предсмертных криков горящей женщины.
Но ржал он всего секунду: я коротко и зло ударил его кулаком в живот.
Сашка, ойкнув, упал на землю.
Переступив через него, я двинулся к Али-Бабаю. А он, и не шелохнувшись, проговорил примерно следующее:
– Ты не надо волноваться. Она сама такой хотела. Мусульманский женщина мужа издеваться не могла.
Я знал, что самосожжение женщин – довольно распространенное явление в восточном мире, и руки мои опустились. "В чужую семью, со своим уставом не ходят, – подумал я и, выругавшись (Твою мать!), обернулся к пылающей жене араба.
Запах керосина, горящей плоти, волос, шерстяной паранджи, резиновых калош, ужасал своей смертельной откровенностью; бедная женщина, визжа, огненным шаром металась по камере... Но пламя, сначала сплошное и сильное, облекало ее недолго – хоть камера и была большой, кислород в ней выгорел быстро. Задыхаясь и кашляя от едкого дыма, мы с бледным, как смерть Валерой, и Кучкиным устремились из камеры (Сашка сделал это на четвереньках.). Али-Бабай стоял несколько секунд, – остался, наверное, для того, чтобы душа его старшей жены, возлетая на мусульманские небеса, могла оценить его принципиальную непроницаемость исполнившего долг правоверного.
Хотя нет, вероятно, не для этого остался – мусульмане, кажется, считают, что у женщины нет души, ну, в общем, чего-то там важного нет.

* * *

Вечером... Вечером? В общем, когда на моих часах было половина девятого то ли утра, то ли вечера, мы все (кроме Али-Бабая, удалившегося в свой гарем к оставшимся в живых женам) сидели в логове пережитка феодализма. Веретенников рассказывал, как он очутился в гареме:
– Попал мне в плечо Полковник, я думаю, что он хотел попасть именно в плечо, костей не повредив, и попал. Лежал я в грязи минут пятнадцать, потом пришел Саша и утащил меня в рассечку, в которой Баклажан прятался. Баклажан между делом рассказал, что его с Полковником освободила Гюльчехра, старшая жена Али-Бабая. И все из-за того, что поссорилась с мужем по какому-то незначительному поводу, не похвалил ее лепешек, что ли. Или очередь нарушил, не знаю. Потом я ее видел – у нее зоб внушительный. Как-то я слышал, что женщины с зобом отличаются вздорным характером, а также не в меру эксцентричные. И правду, пока мы в рассечке сидели, она буквально со всеми поцапаться успела... Потом неожиданно стала шелковой и принялась Баклажану колени гладить и в глазки заглядывать. Закончились ее поползновения тем, что Баклажан не выдержал и увел ее куда-то. Куда, вернее, зачем, я понял, когда она вернулась минут через пятнадцать. Веселая, все песни пела, "В Намангане яблочки зреют ароматные". Потом Полковник Али-Бабая привел связанного. Оказывается, Гюльчехра рассказала, где и как взять его можно... Уже под утро они вдвоем за тобой пошли. Полковнику твои мины раз плюнуть было обезвредить, он в Анголе несколько лет этим только и занимался...
– А как Али-Бабай освободился? – спросил я Кучкина, бездумно витавшего в облаках опьянения.
– Как, как, – проговорил Сашка, не раскрывая глаз. – Эта дура ему веревки развязала...
– Какая дура? – удивился я, подумав, что Кучкин имеет в виду Синичкину.
– Гюльчехра, конечно, – ответил Сашка, лениво растягивая слова. – Когда Баклажан ушел, а потом и Полковник с Синичкиной, с ней что-то случилось. В десять минут сдулась как шарик. А он на нее посмотрел, просто посмотрел и представляешь, у этой дуры глаза чуть от страха не вылезли – без чадры была, я видел. Завыла так тихонечко, но противно, схватила бутылку вина, на столике стоявшую, подошла ко мне как ненормальная – я подумал уговаривать будет шлепнуть ее по п..де – и отвернулся стыдливо. А она, вот мозги куриные, бутылкой мне по голове. Когда я очнулся, она зубами своими золотыми последний узелок на его путах распускала.
– Так... – протянул я, задумавшись, куда это Полковник водил Синичкину.
– Так, да не так, – усмехнулась Анастасия моим ревнивым мыслям. – Мы Веретенникова в гарем потащили рану его снадобьями Али-Бабая лечить. Сашка нарочно так все сформулировал, чтобы ты "Так..." сказал.
И улыбнулась мне так, что сердце мое затрепетало.
Эта женщина делала со мной все, что хотела.

12. Подземная меблирашка. – А хочется-то как! – Нет, женщины – это что-то! – Семьдесят седьмое небо. – Через десять минут она протягивала мне брюки.

На ужин мы разогрели несколько банок тушенки и съели их с горячими лепешками, принесенными Али-Бабаем. Немного посидев с нами, хозяин штольни, явно не чувствовавший себя виноватым, собрался в свой гарем, и я вызвался в провожающие. Мне ничего не пришлось говорить – поняв по моим глазам, о чем я собираюсь его просить тет-а-тет, он кивнул, по-прежнему непроницаемый, и повел меня в глубь четвертого штрека. Спустя несколько минут мы подошли к рассечке, устье которой было забрано деревянным щитом с небольшой резной дверью, запертой висячим замком. Я в недоумении уставился в него; Али-Бабай же сунул мне в руки ключ, хлопнул по плечу и неторопливо удалился.
Открыв дверь, я взглянул внутрь и ахнул: рассечка представляла собой гнездышко, о котором влюбленные, ищущие уединения, могут только мечтать. Обшитая досками, оббитая коврами, на ложе – забросанная атласными подушками тигриная шкура с глазастой головой и огромными клыками, под ложем – красные плюшевые тапочки с голубыми помпончиками и ночная ваза из цветного стекла, у правой стенки – инкрустированный столик с серебряной лампадой... Короче, все там было, все кроме телефона, по которому я мог позвонить Синичкиной...
Она пришла сама. Чистенькая, только что из умывальни, косметики совсем чуть-чуть, но синяка почти не видно. Пришла, посмотрела так прямо в глаза: "Ты ведь ждал меня? Так вот она я..."
А я, дурак, задергался, занервничал... Почему? Да потому что для меня каждая новая женщина – это целый мир, в котором я ожидаю найти, наконец, себя. И перед тем, как отдать душу и тело, я обычно мысленно встаю перед ней на колени и спрашиваю, также мысленно: Ведь ты спасешь меня? Ведь то, что случиться между нами не будет обоюдной физиологией, а будет... будет любовью, любовью, которая все делает простым и воздушным?
"Будет, будет. Иди, умойся, – ответили глаза Анастасии, увидев, что я мысленно стою на коленях.
Умывание причесывание и все такое заняли минут пятнадцать. И все эти минуты я думал об Ольге, думал о том, что все еще можно исправить, исправить, если я, умывшись, пойду не к Синичкиной, а в кают-компанию. Пить вино и трепаться ни о чем. "А нужно ли исправлять? – усмехнулся в кардинальный момент внутренний голос, явно не желавший моего возвращения на круги своя. – К чему мириться, если ваш мир с Ольгой продлится не более двух-трех месяцев? Ты просто самоед, а надо быть просто мужчиной. И вспомни еще, где находишься. И кто тебя ждет в храме любви".
И я вспомнил маленькую алую родинку на правой груди Синичкиной, ее глаза, ее откровенные губы. Пульс участился, внизу сладостно заныло. "А хочется-то как..."
Последняя мысль-констатация как бы переключила тумблер сознания из верхнего, то есть возвышенного состояния, в нижнее (отнюдь не низменное). Мгновенно в голове все стало на свои места и я, спешно закончив гигиенические процедуры, устремился к Синичкиной.
На "тук-тук" Синичкина не ответила. "Заснула!!?" – испугался я и тихонечко потянул на себя дверные створки.
...Анастасия, нагая, спала, отвернув лицо к стене. Голова ее покоилась на алой подушке с черной бахромой. Волшебные линии расслабленных бедер, упавшая за спину рука с чувственными длинными пальчиками, мерное, в такт дыханию, покачивание грудей... Все было так естественно, так прекрасно (даже эта глупая тигриная голова с выпученными от вожделения глазами), что я замер в немом восторге. И стоял так, пока внутренний голос не выдавил: "Ты чего медлишь? Претворяется она... Притворяется, что спит. Ты что не видишь?"
"Похоже, ты прав", – согласился я со своим альтер эго (или дубликатом с Кудринской площади, не желавшим моего возвращения к Ольге) и, стараясь не шуметь, вошел в рассечку, затворил двери на засов и начал раздеваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42