..
* * *
Признаюсь, я не очень-то верил в трагический исход подземных событий, не верил, что пятая штольня может меня погубить, ведь она в течение нескольких лет была моим родным домом, местом, захватывавшим большинство моих помыслов, местом в котором я искал и находил... Оловянную руду, друзей и уважение проходчиков...
Уважение... Его я завоевал еще молодым специалистом, завоевал, повалявшись в рудничной грязи. Турмалиновая жила, по которой проходился второй штрек, была извилистой, приходилось почти через каждую отпалку поворачивать его то направо, то налево. А проходчики не любят поворотов – скорость проходки замедляется, рельсы надо гнуть, пути поворачивать, к тому же в извилистой выработке при откатке породы не разгонишься. Все кончилось тем, что один из проходчиков, самый здоровый, извалял меня в луже в конце закрещенного первого штрека (я там что-то уточнял), извалял, приговаривая: "Не крути, пацан, не крути! Девиз проходчиков знаешь? Вперед и прямо! Вот ты и не крути!"
Когда я выходил из штольни, злой, как черт, лицо, штормовка в грязи, все смотрели, пытаясь определить, пойду я докладывать о случившемся начальнику партии, он как раз находился на участке, или не пойду. Начальник партии Вашуров, конечно, уже знал обо всем – сам, наверное, всю эту выволочку в грязи мне и подстроил, потому как его более всего интересовало не качество опробования рудного тела, а количество пройденных за месяц метров. А я к нему не пошел. И после очередной отпалки нарисовал мелом крест в левой части забоя, почти у стенки. Это означало, что штрек надо поворачивать почти на тридцать пять градусов влево. И повернули проходчики, как надо, и потом всегда без лишних слов поворачивали...
А сколько раз эта штольня могла меня убить, но в самый последний момент отступала? Сколько раз она играла со мной в свои страшные игры? И начала ведь в первый же мой подземный рабочий день.
...Я пришел тогда в забой с горным мастером, как и полагается по технике безопасности. Он основательно прошелся ломиком по кровле и стенкам, снял заколы Закол – уплощенный клин скального массива, ограниченный с одной стороны стенкой или кровлей горной выработки, а с другой стороны раскрытой или притертой трещиной. В последнюю в сырых или плохо вентилируемых выработках со временем набирается вода, расширяет ее и закол падает.
и разрешил работать. И ушел пить чай в дизельную. А я остался, зарисовал забой в обстановке необычайного душевного подъема и принялся набрасывать развертку штрека. И скоро мне понадобился компас – замерить элементы залегания Элементы залегания определяют ориентировку любой геологической плоскости (слоя, трещины и т.д.) в пространстве. Состоят из азимута простирания и угла падения.
разрывных нарушений. Похлопал по карманам, посмотрел в полевой сумке – нет нигде. Оглянулся вокруг и в ярком свете фонаря увидел компас у забоя. И только ступил к нему шаг, как с кровли упал «чемодан» килограмм в триста и упал на то самое место, на котором я стоял секунду назад! Упал и только самым своим краешком карман моей штормовки зацепил, зацепил и оторвал...
А неделей позже рассечку переопробовал в первом штреке. Часа три ковырялся, потом поболтал с буровиками, работавшими в камере напротив, и на обед пошел. Кто-то из проходчиков улара Улар – горный фазан.
здоровенного застрелил, и повариха обещала его в суп вместо надоевшей тушенки положить. И вот, когда я его крылышко обгладывал (самый краешек, ведь птицу на двадцать пять человек делили) приходят буровики и говорят:
– Счастливый ты, Чернов! Как только звуки твоих шагов затихли (резиновые сапоги по рудничной грязи громко чавкают), рассечка твоя села. Обрушилась начисто!
А сколько раз..."
– Кстати, Евгений, ты знаешь, почему Баклажан на Кумарх приперся? – прервал мой экскурс в прошлое нервно подрагивавший голос Валеры.
– Алмазы воровать, зачем же еще? – насторожился я, почувствовав, что услышу нечто весьма неприятное.
Синичкина, почувствовав то же самое, проснулась, позевала в кулачок и уселась рядом со мной.
– Да нет, – покачал головой Веретенников и, мельком глянув мне в глаза, сбивчиво рассказал о сакральной бомбе, о сумасшедшем поступке Никитина, о Поварской улице, по которой ввиду строительного бума снуют взад-вперед большегрузные бетоновозы.
Закончив рассказ, Валерий посмотрел на меня так, как будто никто иной, а именно я соорудил атомную бомбу в самом центре российской столицы.
– Не верю! – лихорадочно подумав, выцедил я. – Баклажан все это сочинил, чтобы ты был паинькой и во всем ему помогал!
– Валерий не врет... – покачала головой Анастасия. – Сом рассказывал мне об этой бомбе...
– Рассказывал!!? – вытаращился я на девушку, чувствуя как страх по-хозяйски осваивается в моем сердце. – И ты не побежала в ФСБ, а вместо этого потащила меня в эту дыру за этими долбанными розовыми стекляшками? Да ты понимаешь...
– Я ему не поверила, – не дала Синичкина договорить. – Так же, как ты сейчас не поверил Валере.
Нетвердыми руками я налил себе вина, выпил. В желудке стало тепло. Мысли перестали сновать от Москвы к пятой штольне и обратно.
"Черт, все было так хорошо, – задумался я, в который раз убедившись, что знания и в самом деле умножают печали. – Было вино, было продовольствие, была прекрасная девушка, было несколько месяцев жизни, я уже настроился на бездумное подземное проживание вплоть до гибели или чудесного освобождения, а теперь, вот, сиди, переживай за судьбу Белокаменной! Хорошо еще Ольга с Ленкой уехала! А Полина в Болшево? В пяти километрах от кольцевой? Вот дикий случай!"
– Я тоже сначала не поверил Баклажану, – сказал Валерий, разливая вино по стаканам. – Но потом понял, что в сказке или в фантастическом рассказе такой бомбы быть не может... Она может быть только в жизни, в нашей сволочной жизни.
– Значит, получается, что мы все – дешевые авантюристы, а Баклажан спасает столицу, впрочем, от себя же спасает... – растерянно пробормотал я, принимая от Веретенникова полстакана массандровского портвейна.
– Да что ты, Черный, так расстраиваешься, – смеясь, положил Кучкин мне руку на плечо. – К тому времени, как мы отсюда выберемся, твою Москву заново отстроят. Пожар ей станет к украшенью – ведь сейчас в ней по сути одни азики и чеченцы живут.
Кучкин с самой перестройки тяготел к крайне правым националистам и, как большинство россиян, москвичей не жаловал.
– Дурак ты! Там у меня дети, родители и жены, – вспылил я и резким движением стряхнул его руку с плеча. – А эта дура, вместо того, чтобы в милицию заявить, сюда приперлась. Давно бы фээсбэшные специалисты бомбу обезвредили. "Я не поверила, я не поверила!" Да в такое любой более-менее честный человек обязан поверить!
– Похоже, ее нельзя обезвредить. Михаил Иосифович веников не вязал... – вздохнул Валерий, одним глотком выпив свое вино. Рассказ о бомбе на Поварской разрядил его нервную систему, и он понемногу стал превращаться в Веретенникова, которого я хорошо знал и любил.
– Вот псих! Идиот! Надо же такое придумать – бомба на алмазах... – поморщился я. – Это же он ее вместо бога и компартии придумал, атеист несчастный. Представляю, каково жить в городе, который может каждую минуту взорваться! В нем люди должны стать совсем другими. Злыми, издерганными... Хотя куда уж злее... Может быть, тогда, наоборот, добрыми, что ли, друг к другу и к природе? Неотвратимая угроза очищает душу?
– Ага, добрыми! Как же! И жить там никто не будет. Свалят все в несколько дней на Чукотку к Абрамовичу или в Нью-Йорк, свалят, как только узнают, – зло усмехнулся Валерий, принимая от Али-Бабая очередную бутылку вина.
Митино Веретенникова, весьма отдаленное от центра Москвы, в зону поражения могло и не попасть.
– Точно свалят... – задумчиво повторил Кучкин, явно пытаясь вообразить себя сумасшедшим физиком. – Свалят... Слушай, Валер, если бы я так же свихнулся, как этот псих, то я... то я во всех крупных городах такие бомбы разместил бы. Тогда людям бежать было бы некуда и они все...
– Свихнулись? – темно усмехнулся Веретенников.
– Факт.
– Да нет, жили по-другому... – задумался я. – Как в последний раз... Представляешь, прекратили бы воровать и хапать. Зачем наживаться, если завтра конец света может приключиться? Убивать бы перестали, потому что убивают, чтобы будущее устроить. Ходили бы и впитывали глазами природу, людей окружающих. Короче, жили бы сегодняшним днем... Минутами жизни наслаждались. Ведь будущее – это сплошная чепуха. Засыпая, человек каждый раз уходит из жизни...
– Человечество давно считает, что заслужило конца света и подспудно ждет его, не дождется, – глубокомысленно проговорил Веретенников. – И поэтому проповедникам конца света несть числа. А этот физик его законсервировал в своей хрупкой бомбе. – Представляете – законсервированный конец света...
– Послушайте, хватит об этом! – поморщился Кучкин. Москва, предавшая его в Беловежской пуще, в лучшем случае была для него вещью в себе. – Мы тут как в бомбоубежище, нам любая бомба до лампочки! А если все доподлинно хотите узнать, тащите сюда Иннокентия Александровича с Вольдемаром Владимировичем, они вам все расскажут в оригинале.
– Опасно их выпускать, – покачал я головой. – Баклажан – бандит, по себе знаю, да и его сподвижник человек не простой.
– Да ладно тебе! – начал уговаривать меня Кучкин. – Нам ведь делить нечего. Полковник в шахматы хорошо играет и рассказчик хороший. Как начнет про Юрия Владимировича Андропова рассказывать, про Афган, как десятками тысяч там пуштунов крошили! Классный он мужик, давай, выпустим, а?
– Нет, я хочу спать спокойно, без пистолета под подушкой.
– Правильно Женя говорит, – сказала Синичкина, не раскрывая глаз. – Пусть там сидят. Давайте лучше прогуляемся, посмотрим на алмазы.
– Какие алмазы? – делано изумился я.
– Ты чего дурака валяешь? – уставился на меня Кучкин.
– Дело в том, что в свете только что полученной мною информации никаких розовых алмазов в этой штольне быть не должно. Также, как голубых, в крапинку, в полоску и звездочку. Сом Никитин все придумал. Сами посудите, разве мог человек, в семидесятых годах наткнувшийся в этой штольне на кимберлитовую трубку, набитую розовыми каратами, удивиться, увидев в этой чертовой бомбе всего несколько алмазов? До того удивиться, что пойти на воровство и на воровство, сопряженное с огромным риском для здоровья, для всех пьяниц драгоценного? Конечно, нет! И из всего этого следует, что, либо я плохо понял его записку, либо записка была намеренно дезинформирующей, либо...
– А что в ней было написано? – перебил меня Кучкин.
– "Когда у тебя работал, подлянку спорол и до смерти мучился, – начал я цитировать запавшие в память строки. – Поэтому вспомни, где я грязь топтал, и все поймешь. Стекляшки лучше колоть – на фиг тебе неприятности на пустой желудок?"
– И какой ты вывод сделал из этой галиматьи? – спросил Веретенников, зевая (зевота – первый признак недостатка кислорода).
– Я подумал, что трубка взрыва локализуется в пятой штольне, ведь он именно в ней грязь рудничную топтал...
– Записку эту я писала, – бросила Синичкина, доставая из косметички зеркальце.
– Ты? – удивился я.
– Да, я, – подтвердила девушка, внимательно рассматривая в зеркальце свой подбитый глаз. – Исходя из общих соображений и некоторой информации, полученной от Саши Никитина.
– Писала, комкала, в ведро помойное бросала?
– Да. Дело в том, что твой Сашенька Никитин был в легкой форме болен белой горячкой, а также психозом Корсакова. И когда он эту рассечку... ну как ее...
– Документировал, – подсказал я.
– Да, рассечку документировал и увидел в голубоватой породе розовый алмаз, да несколько красных прозрачных гранатов...
– Пиропов, – уточнил я.
– Да, пиропов... Так вот, когда он их увидел, он сам себе не поверил. И поэтому никому не сказал и в журнале...
– Документации, – опять подсказал я.
– Да, в журнале документации ничего не написал и не зарисовал, точнее, записал и зарисовал совсем другое. Понимаешь, он за день до этого русалку с козлиными рогами увидел... Русоволосую, с фонарем под глазом и папироской во рту. Плюс наколка синяя "Трахни меня, милый!" на плече. Пришел после работы в свою палатку, выпил пару кружек браги, она всегда у него в армейской фляге за буржуйкой стояла, и только хотел спать залечь, глядь, а русалка на его кровати лежит, пальчиком указательным в плечико свое с наколкой тычет... Ну, он и побежал в соседнюю палатку к буровикам, привел их десяток, а они его на смех подняли, "Совсем ты, Сом, белый стал, совсем! – говорить начали. – Пора тебя в рубашку смирительную заворачивать и в психушку везти". Ну, Сашеньке пришлось сказать, что пошутил он... На следующий день эта история до тебя дошла, помнишь, наверное.
– Помню, как же, – улыбнулся я. – Я еще медсестру к нему послал, чтобы освидетельствовала. Она смотрела и сказала, что delirium tremens у Cома в полном разгаре.
– После этого освидетельствования возненавидел он тебя... – проговорила Синичкина.
– Возненавидел, возненавидел! – вскричал я, готовый говорить о чем угодно, лишь бы не думать о заминированной Москве. – А ты знаешь, что за три месяца до этого приехал с вахтой один такой горнорабочий, весь "белый", глаза круглые, хотя божился, что адекватный, ну, я его и послал на четвертую штольню пробоотборщиком. И он пошел. Последний раз его там, внизу, у первой штольни видели. Канавщики у зарядной будки чай пили, он подошел, смотрит – кружка лишняя стоит. Схватил, выпил мигом, похвалил: "Крепко завариваете!" – и ушел по тропе, руки за спину заложив, весь философский такой. А канавщики чуть чаями своими не поперхнулись – в той кружке солярка была, костер ею разжигали.
Потом горноспасатели искали этого гада по всем штольням, не нашли, всех геологов со срочных работ сняли, мы две недели в радиусе пятнадцати километров каждую сурочью нору обшаривали, на хребте Гиссарском труп таджика нашли, убитого в чабанской междоусобице, а его и след простыл. Так что к белогорячечным у меня особое отношение сформировалось...
– Ну ладно, ладно! Раскипятился, начальник, – успокоила меня Синичкина. – В общем, Сом своим глазам не поверил, никому не сказал, да и вообще все сделал, чтобы этот штрек по-быстрому закрестили...
– А когда алмазы эти на Поварской увидел, – продолжил за нее Веретенников, – понял, что не белая горячка их ему впервые визуализировала...
– Да, видимо, так, – согласилась Синичкина. – Понял, что алмазы, которые он в этой штольне видел самые, что ни есть настоящие.
– А зачем ты мне это письмо написала? – спросил я, поразмыслив и придя к мнению, что объяснение Анастасии в принципе безупречно.
– А очень просто! Мне, как любому нормальному человеку с нормальными инстинктами, нужны алмазы, розовые алмазы, много розовых алмазов, – хищно сузив глаза, проговорила Синичкина. – А одной за ними ехать было глупо и опасно и я решила взять тебя, тем более, что Сом говорил и много раз говорил, что человек ты в общем надежный и положится на тебя можно...
– Спасибо, растрогала, – улыбнулся я. И вспомнив, как алмаз с мухой попал ко мне, полюбопытствовал:
– Слушай, а зачем тебе все-таки понадобилась эта глупая комедия с триконями?
– Хотела, чтобы ты почувствовал себя главным героем этой истории, – лукаво улыбаясь, ответила Анастасия.
– Ну-ну... А откуда у Сома трикони? Он всю жизнь на разведке работал.
– Он всегда их с собой возил... Даже на Ярославском вокзале они с ним были... И с Поварской, убегая, прихватил. Они спасли его однажды на Памире, еще на студенческой практике. Все геологи в отгул уехали, а он остался палатку сторожить. Большую, десятиместную. А эти ботинки на центральном столбе на гвоздике висели, чтобы, значит, мыши внутрь не нагадили. И ночью на дощатый пол упали. С грохотом. С таким, что Сом проснулся, и гул лавины услышал. И успел убежать.
– Об этом случае он мне рассказывал, правда, без триконей. Палатку снесло и он ночью босиком и в трусах целых десять километров до ближайшего кишлака шел. Говорил, что если бы на ночь бражки не нахлебался, хана бы ему была полная...
– У меня есть еще один вопрос, – обратился к Анастасии Веретенников. – Насколько я понял, ты за Черным следила и потому на его даче в нужный момент и очутилась. Но почему с ментами? Они ведь могли алмаз увидеть?
– Им бы тогда не повезло, – ответила Синичкина, сделавшись серьезной. И полюбовавшись на наши вытянувшиеся лица, рассмеялась:
– Шучу я, шучу!
– Ничего себе шуточки, – задумался я. – Значит, я с самого начала был твоей марионеткой?
– Ну, зачем так примитивно, милый... Я просто хотела, чтобы ты был рядом со мной...
– Я растаял... – признался я, надев на лицо одну из самых глупых своих улыбок. И взял руку девушки в свою. Она была послушной и многообещающей.
Веретенников не позволил лирической паузе затянуться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
* * *
Признаюсь, я не очень-то верил в трагический исход подземных событий, не верил, что пятая штольня может меня погубить, ведь она в течение нескольких лет была моим родным домом, местом, захватывавшим большинство моих помыслов, местом в котором я искал и находил... Оловянную руду, друзей и уважение проходчиков...
Уважение... Его я завоевал еще молодым специалистом, завоевал, повалявшись в рудничной грязи. Турмалиновая жила, по которой проходился второй штрек, была извилистой, приходилось почти через каждую отпалку поворачивать его то направо, то налево. А проходчики не любят поворотов – скорость проходки замедляется, рельсы надо гнуть, пути поворачивать, к тому же в извилистой выработке при откатке породы не разгонишься. Все кончилось тем, что один из проходчиков, самый здоровый, извалял меня в луже в конце закрещенного первого штрека (я там что-то уточнял), извалял, приговаривая: "Не крути, пацан, не крути! Девиз проходчиков знаешь? Вперед и прямо! Вот ты и не крути!"
Когда я выходил из штольни, злой, как черт, лицо, штормовка в грязи, все смотрели, пытаясь определить, пойду я докладывать о случившемся начальнику партии, он как раз находился на участке, или не пойду. Начальник партии Вашуров, конечно, уже знал обо всем – сам, наверное, всю эту выволочку в грязи мне и подстроил, потому как его более всего интересовало не качество опробования рудного тела, а количество пройденных за месяц метров. А я к нему не пошел. И после очередной отпалки нарисовал мелом крест в левой части забоя, почти у стенки. Это означало, что штрек надо поворачивать почти на тридцать пять градусов влево. И повернули проходчики, как надо, и потом всегда без лишних слов поворачивали...
А сколько раз эта штольня могла меня убить, но в самый последний момент отступала? Сколько раз она играла со мной в свои страшные игры? И начала ведь в первый же мой подземный рабочий день.
...Я пришел тогда в забой с горным мастером, как и полагается по технике безопасности. Он основательно прошелся ломиком по кровле и стенкам, снял заколы Закол – уплощенный клин скального массива, ограниченный с одной стороны стенкой или кровлей горной выработки, а с другой стороны раскрытой или притертой трещиной. В последнюю в сырых или плохо вентилируемых выработках со временем набирается вода, расширяет ее и закол падает.
и разрешил работать. И ушел пить чай в дизельную. А я остался, зарисовал забой в обстановке необычайного душевного подъема и принялся набрасывать развертку штрека. И скоро мне понадобился компас – замерить элементы залегания Элементы залегания определяют ориентировку любой геологической плоскости (слоя, трещины и т.д.) в пространстве. Состоят из азимута простирания и угла падения.
разрывных нарушений. Похлопал по карманам, посмотрел в полевой сумке – нет нигде. Оглянулся вокруг и в ярком свете фонаря увидел компас у забоя. И только ступил к нему шаг, как с кровли упал «чемодан» килограмм в триста и упал на то самое место, на котором я стоял секунду назад! Упал и только самым своим краешком карман моей штормовки зацепил, зацепил и оторвал...
А неделей позже рассечку переопробовал в первом штреке. Часа три ковырялся, потом поболтал с буровиками, работавшими в камере напротив, и на обед пошел. Кто-то из проходчиков улара Улар – горный фазан.
здоровенного застрелил, и повариха обещала его в суп вместо надоевшей тушенки положить. И вот, когда я его крылышко обгладывал (самый краешек, ведь птицу на двадцать пять человек делили) приходят буровики и говорят:
– Счастливый ты, Чернов! Как только звуки твоих шагов затихли (резиновые сапоги по рудничной грязи громко чавкают), рассечка твоя села. Обрушилась начисто!
А сколько раз..."
– Кстати, Евгений, ты знаешь, почему Баклажан на Кумарх приперся? – прервал мой экскурс в прошлое нервно подрагивавший голос Валеры.
– Алмазы воровать, зачем же еще? – насторожился я, почувствовав, что услышу нечто весьма неприятное.
Синичкина, почувствовав то же самое, проснулась, позевала в кулачок и уселась рядом со мной.
– Да нет, – покачал головой Веретенников и, мельком глянув мне в глаза, сбивчиво рассказал о сакральной бомбе, о сумасшедшем поступке Никитина, о Поварской улице, по которой ввиду строительного бума снуют взад-вперед большегрузные бетоновозы.
Закончив рассказ, Валерий посмотрел на меня так, как будто никто иной, а именно я соорудил атомную бомбу в самом центре российской столицы.
– Не верю! – лихорадочно подумав, выцедил я. – Баклажан все это сочинил, чтобы ты был паинькой и во всем ему помогал!
– Валерий не врет... – покачала головой Анастасия. – Сом рассказывал мне об этой бомбе...
– Рассказывал!!? – вытаращился я на девушку, чувствуя как страх по-хозяйски осваивается в моем сердце. – И ты не побежала в ФСБ, а вместо этого потащила меня в эту дыру за этими долбанными розовыми стекляшками? Да ты понимаешь...
– Я ему не поверила, – не дала Синичкина договорить. – Так же, как ты сейчас не поверил Валере.
Нетвердыми руками я налил себе вина, выпил. В желудке стало тепло. Мысли перестали сновать от Москвы к пятой штольне и обратно.
"Черт, все было так хорошо, – задумался я, в который раз убедившись, что знания и в самом деле умножают печали. – Было вино, было продовольствие, была прекрасная девушка, было несколько месяцев жизни, я уже настроился на бездумное подземное проживание вплоть до гибели или чудесного освобождения, а теперь, вот, сиди, переживай за судьбу Белокаменной! Хорошо еще Ольга с Ленкой уехала! А Полина в Болшево? В пяти километрах от кольцевой? Вот дикий случай!"
– Я тоже сначала не поверил Баклажану, – сказал Валерий, разливая вино по стаканам. – Но потом понял, что в сказке или в фантастическом рассказе такой бомбы быть не может... Она может быть только в жизни, в нашей сволочной жизни.
– Значит, получается, что мы все – дешевые авантюристы, а Баклажан спасает столицу, впрочем, от себя же спасает... – растерянно пробормотал я, принимая от Веретенникова полстакана массандровского портвейна.
– Да что ты, Черный, так расстраиваешься, – смеясь, положил Кучкин мне руку на плечо. – К тому времени, как мы отсюда выберемся, твою Москву заново отстроят. Пожар ей станет к украшенью – ведь сейчас в ней по сути одни азики и чеченцы живут.
Кучкин с самой перестройки тяготел к крайне правым националистам и, как большинство россиян, москвичей не жаловал.
– Дурак ты! Там у меня дети, родители и жены, – вспылил я и резким движением стряхнул его руку с плеча. – А эта дура, вместо того, чтобы в милицию заявить, сюда приперлась. Давно бы фээсбэшные специалисты бомбу обезвредили. "Я не поверила, я не поверила!" Да в такое любой более-менее честный человек обязан поверить!
– Похоже, ее нельзя обезвредить. Михаил Иосифович веников не вязал... – вздохнул Валерий, одним глотком выпив свое вино. Рассказ о бомбе на Поварской разрядил его нервную систему, и он понемногу стал превращаться в Веретенникова, которого я хорошо знал и любил.
– Вот псих! Идиот! Надо же такое придумать – бомба на алмазах... – поморщился я. – Это же он ее вместо бога и компартии придумал, атеист несчастный. Представляю, каково жить в городе, который может каждую минуту взорваться! В нем люди должны стать совсем другими. Злыми, издерганными... Хотя куда уж злее... Может быть, тогда, наоборот, добрыми, что ли, друг к другу и к природе? Неотвратимая угроза очищает душу?
– Ага, добрыми! Как же! И жить там никто не будет. Свалят все в несколько дней на Чукотку к Абрамовичу или в Нью-Йорк, свалят, как только узнают, – зло усмехнулся Валерий, принимая от Али-Бабая очередную бутылку вина.
Митино Веретенникова, весьма отдаленное от центра Москвы, в зону поражения могло и не попасть.
– Точно свалят... – задумчиво повторил Кучкин, явно пытаясь вообразить себя сумасшедшим физиком. – Свалят... Слушай, Валер, если бы я так же свихнулся, как этот псих, то я... то я во всех крупных городах такие бомбы разместил бы. Тогда людям бежать было бы некуда и они все...
– Свихнулись? – темно усмехнулся Веретенников.
– Факт.
– Да нет, жили по-другому... – задумался я. – Как в последний раз... Представляешь, прекратили бы воровать и хапать. Зачем наживаться, если завтра конец света может приключиться? Убивать бы перестали, потому что убивают, чтобы будущее устроить. Ходили бы и впитывали глазами природу, людей окружающих. Короче, жили бы сегодняшним днем... Минутами жизни наслаждались. Ведь будущее – это сплошная чепуха. Засыпая, человек каждый раз уходит из жизни...
– Человечество давно считает, что заслужило конца света и подспудно ждет его, не дождется, – глубокомысленно проговорил Веретенников. – И поэтому проповедникам конца света несть числа. А этот физик его законсервировал в своей хрупкой бомбе. – Представляете – законсервированный конец света...
– Послушайте, хватит об этом! – поморщился Кучкин. Москва, предавшая его в Беловежской пуще, в лучшем случае была для него вещью в себе. – Мы тут как в бомбоубежище, нам любая бомба до лампочки! А если все доподлинно хотите узнать, тащите сюда Иннокентия Александровича с Вольдемаром Владимировичем, они вам все расскажут в оригинале.
– Опасно их выпускать, – покачал я головой. – Баклажан – бандит, по себе знаю, да и его сподвижник человек не простой.
– Да ладно тебе! – начал уговаривать меня Кучкин. – Нам ведь делить нечего. Полковник в шахматы хорошо играет и рассказчик хороший. Как начнет про Юрия Владимировича Андропова рассказывать, про Афган, как десятками тысяч там пуштунов крошили! Классный он мужик, давай, выпустим, а?
– Нет, я хочу спать спокойно, без пистолета под подушкой.
– Правильно Женя говорит, – сказала Синичкина, не раскрывая глаз. – Пусть там сидят. Давайте лучше прогуляемся, посмотрим на алмазы.
– Какие алмазы? – делано изумился я.
– Ты чего дурака валяешь? – уставился на меня Кучкин.
– Дело в том, что в свете только что полученной мною информации никаких розовых алмазов в этой штольне быть не должно. Также, как голубых, в крапинку, в полоску и звездочку. Сом Никитин все придумал. Сами посудите, разве мог человек, в семидесятых годах наткнувшийся в этой штольне на кимберлитовую трубку, набитую розовыми каратами, удивиться, увидев в этой чертовой бомбе всего несколько алмазов? До того удивиться, что пойти на воровство и на воровство, сопряженное с огромным риском для здоровья, для всех пьяниц драгоценного? Конечно, нет! И из всего этого следует, что, либо я плохо понял его записку, либо записка была намеренно дезинформирующей, либо...
– А что в ней было написано? – перебил меня Кучкин.
– "Когда у тебя работал, подлянку спорол и до смерти мучился, – начал я цитировать запавшие в память строки. – Поэтому вспомни, где я грязь топтал, и все поймешь. Стекляшки лучше колоть – на фиг тебе неприятности на пустой желудок?"
– И какой ты вывод сделал из этой галиматьи? – спросил Веретенников, зевая (зевота – первый признак недостатка кислорода).
– Я подумал, что трубка взрыва локализуется в пятой штольне, ведь он именно в ней грязь рудничную топтал...
– Записку эту я писала, – бросила Синичкина, доставая из косметички зеркальце.
– Ты? – удивился я.
– Да, я, – подтвердила девушка, внимательно рассматривая в зеркальце свой подбитый глаз. – Исходя из общих соображений и некоторой информации, полученной от Саши Никитина.
– Писала, комкала, в ведро помойное бросала?
– Да. Дело в том, что твой Сашенька Никитин был в легкой форме болен белой горячкой, а также психозом Корсакова. И когда он эту рассечку... ну как ее...
– Документировал, – подсказал я.
– Да, рассечку документировал и увидел в голубоватой породе розовый алмаз, да несколько красных прозрачных гранатов...
– Пиропов, – уточнил я.
– Да, пиропов... Так вот, когда он их увидел, он сам себе не поверил. И поэтому никому не сказал и в журнале...
– Документации, – опять подсказал я.
– Да, в журнале документации ничего не написал и не зарисовал, точнее, записал и зарисовал совсем другое. Понимаешь, он за день до этого русалку с козлиными рогами увидел... Русоволосую, с фонарем под глазом и папироской во рту. Плюс наколка синяя "Трахни меня, милый!" на плече. Пришел после работы в свою палатку, выпил пару кружек браги, она всегда у него в армейской фляге за буржуйкой стояла, и только хотел спать залечь, глядь, а русалка на его кровати лежит, пальчиком указательным в плечико свое с наколкой тычет... Ну, он и побежал в соседнюю палатку к буровикам, привел их десяток, а они его на смех подняли, "Совсем ты, Сом, белый стал, совсем! – говорить начали. – Пора тебя в рубашку смирительную заворачивать и в психушку везти". Ну, Сашеньке пришлось сказать, что пошутил он... На следующий день эта история до тебя дошла, помнишь, наверное.
– Помню, как же, – улыбнулся я. – Я еще медсестру к нему послал, чтобы освидетельствовала. Она смотрела и сказала, что delirium tremens у Cома в полном разгаре.
– После этого освидетельствования возненавидел он тебя... – проговорила Синичкина.
– Возненавидел, возненавидел! – вскричал я, готовый говорить о чем угодно, лишь бы не думать о заминированной Москве. – А ты знаешь, что за три месяца до этого приехал с вахтой один такой горнорабочий, весь "белый", глаза круглые, хотя божился, что адекватный, ну, я его и послал на четвертую штольню пробоотборщиком. И он пошел. Последний раз его там, внизу, у первой штольни видели. Канавщики у зарядной будки чай пили, он подошел, смотрит – кружка лишняя стоит. Схватил, выпил мигом, похвалил: "Крепко завариваете!" – и ушел по тропе, руки за спину заложив, весь философский такой. А канавщики чуть чаями своими не поперхнулись – в той кружке солярка была, костер ею разжигали.
Потом горноспасатели искали этого гада по всем штольням, не нашли, всех геологов со срочных работ сняли, мы две недели в радиусе пятнадцати километров каждую сурочью нору обшаривали, на хребте Гиссарском труп таджика нашли, убитого в чабанской междоусобице, а его и след простыл. Так что к белогорячечным у меня особое отношение сформировалось...
– Ну ладно, ладно! Раскипятился, начальник, – успокоила меня Синичкина. – В общем, Сом своим глазам не поверил, никому не сказал, да и вообще все сделал, чтобы этот штрек по-быстрому закрестили...
– А когда алмазы эти на Поварской увидел, – продолжил за нее Веретенников, – понял, что не белая горячка их ему впервые визуализировала...
– Да, видимо, так, – согласилась Синичкина. – Понял, что алмазы, которые он в этой штольне видел самые, что ни есть настоящие.
– А зачем ты мне это письмо написала? – спросил я, поразмыслив и придя к мнению, что объяснение Анастасии в принципе безупречно.
– А очень просто! Мне, как любому нормальному человеку с нормальными инстинктами, нужны алмазы, розовые алмазы, много розовых алмазов, – хищно сузив глаза, проговорила Синичкина. – А одной за ними ехать было глупо и опасно и я решила взять тебя, тем более, что Сом говорил и много раз говорил, что человек ты в общем надежный и положится на тебя можно...
– Спасибо, растрогала, – улыбнулся я. И вспомнив, как алмаз с мухой попал ко мне, полюбопытствовал:
– Слушай, а зачем тебе все-таки понадобилась эта глупая комедия с триконями?
– Хотела, чтобы ты почувствовал себя главным героем этой истории, – лукаво улыбаясь, ответила Анастасия.
– Ну-ну... А откуда у Сома трикони? Он всю жизнь на разведке работал.
– Он всегда их с собой возил... Даже на Ярославском вокзале они с ним были... И с Поварской, убегая, прихватил. Они спасли его однажды на Памире, еще на студенческой практике. Все геологи в отгул уехали, а он остался палатку сторожить. Большую, десятиместную. А эти ботинки на центральном столбе на гвоздике висели, чтобы, значит, мыши внутрь не нагадили. И ночью на дощатый пол упали. С грохотом. С таким, что Сом проснулся, и гул лавины услышал. И успел убежать.
– Об этом случае он мне рассказывал, правда, без триконей. Палатку снесло и он ночью босиком и в трусах целых десять километров до ближайшего кишлака шел. Говорил, что если бы на ночь бражки не нахлебался, хана бы ему была полная...
– У меня есть еще один вопрос, – обратился к Анастасии Веретенников. – Насколько я понял, ты за Черным следила и потому на его даче в нужный момент и очутилась. Но почему с ментами? Они ведь могли алмаз увидеть?
– Им бы тогда не повезло, – ответила Синичкина, сделавшись серьезной. И полюбовавшись на наши вытянувшиеся лица, рассмеялась:
– Шучу я, шучу!
– Ничего себе шуточки, – задумался я. – Значит, я с самого начала был твоей марионеткой?
– Ну, зачем так примитивно, милый... Я просто хотела, чтобы ты был рядом со мной...
– Я растаял... – признался я, надев на лицо одну из самых глупых своих улыбок. И взял руку девушки в свою. Она была послушной и многообещающей.
Веретенников не позволил лирической паузе затянуться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42