Он посмотрел на дежурного.
– Тепло. И майку лучше снять.
– Зачем?
– Пошли.
Сержант пропустил его и пошел сзади. На улице было темно. Возле грибка маячила тень дневального.
– Нет сигареты? – спросил Черепаха, пытаясь разглядеть лицо дневального.
– Сигареты? – это был голос одного из своих – сынов.
Дежурный хмыкнул:
– Ты же не куришь. Пошли.
Они прошли мимо столовой и глиняного жилища офицеров.
– Иногда курю, – сказал Черепаха.
Дежурный промолчал. Они миновали двор и направились в сторону недостроенной бани.
– Куда мы?
– Туда.
Они достигли мраморной серой стены и прошли внутрь мраморного прямоугольника. Здесь приятно пахло табаком и еще чем-то пряным.
Заговорщик? Он. Хорошо, мой генерал. Дернешь? Нет, проверяющий может приехать. Ну мы тебе оставим. Оставьте. Но не больше трех затяжек, мой генерал. Хоп!
Кто-нибудь на пороге сядьте. Зажгите спичку… А то ничего не видно. Здесь! Здесь наш ревлю… хх! Ревлю… как это? Ревля… Пф-а-ха-ха! бля-рев-ля! Ха-ха! Тсс! тсс! тсс! Ха-ха-ха! А-ха-ха! а-ха-ха! Тсс! тише! тсс! тсс! тсс! тише! тише! Ха-ха-ха! Ладно, давайте… Ха-ха-ха-ха! Давайте в самом деле – тес – а то это самое… Ха-ха-ха-ха-ха! о, бля! о, не могу, ха-ха-ха-ха… обляйте… ха-ха-ха-ха – обляйте… ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха! Я прошу… ха-ха… обляйте… ха-ха! а! а! ыыы! конец!.. не могу… Ха-ха! Ха-ха-ха! Об… ха-хахахаха! меня обля хахахаха!.. водой обляйте! Ну тише, действительно, хватит, вы что? ты что, братан? в натуре, кончай так шуметь, сейчас придут… ххх-хха-ха… Сходите кто-нибудь за этой… хх… за водой. Уф! классные ржачки! фу! все! все! Не надо ничего, все нормально. Все, братаны, все четко. Все, клянусь.
Там кто-нибудь на выходе есть? Есть. Я уже забываю, зачем мы здесь торчим. А кто это? Где? Вот стоит, забыли? Ну да! Он хотел показать нам, где раки зимуют.
– Слушайте, неужели он действительно думал, что мы, что вот Шуба, Лыч, я будем это все… Слушай, может, ты шизофреник?
– Шуба, можно я уже начну?
Может, дневальный догадался и сейчас поднимает ребят…
– Где ты был, когда мы здесь вшей кормили? Метались, как ошпаренные. Строили, рыли.
– А он думает, тут все само построилось. По щучьему веленью.
– Где ты был эти полтора года, гнида?! Когда мы по минам ездили и на засады нарывались? Думаешь, ордена и медали за красивые глазки дают?!
– А он говорит: портяночные наполеоны.
В мраморном колодце было душно и темно. По спине и из-под мышек тек горячий пот, горячие змейки щекотали виски и вились по щекам и шее.
– Ты это говорил?
– Там есть кто на входе?
– Так ты это говорил?
– Тихо!.. Что это?
– Машина! Сюда?
Но тут же они поняли, что это взошедшая луна осветила небо; несколько мгновений они сидели молча, обратив лица к наливающемуся бледным светом звездному небу, и Черепаха тоже поднял глаза и увидел худого громоздкого Лебедя, приколоченного вблизи Млечного Пути…
– Ты говорил?
– Нет, – ответил Черепаха, пятясь, – не говорил.
Но это уже не могло их остановить.

6

Поезд притормозил, и он сошел, а большие тяжелые колеса продолжали вращаться и тащить – условиях острой классовой – дальше зеленые закопченные вагоны с пыльными стеклами, колеса вращались, стучали – отсюда вытекает – колеса вращались, – вытекает и классовое назначение – стучали – в постоянной боевой готовности – и уволокли весь караван с людьми и рестораном за лесной поворот.
– Своей боевой мощью они сдерживают агрессивные устремления империализма. В наше время усиливается противостояние двух… Что такое, Бесикошвили?
– Ручка перестал писать, тащсташнант.
– Бери мою.
Жарко. Брезент раскален. Окна отворены, и дверь распахнута настежь, но воздух в ленинской комнате недвижен. Ленинская комната – это отдельно стоящее сооружение, но почему-то называется комнатой. Комната невидимого дома? Ленинскую комнату строили три дня: из ящиков сколотили каркас и обтянули его толстым брезентом, вырезали два окна и застеклили их, навесили дверь, внутри поставили столы и табуретки, стены украсили плакатами, рукописной газетой «Артиллерист-1» и портретами моложавых мужчин с приятными внимательными ободряющими глазами, а на стене, свободной от плакатов, висит большое лицо с бородкой и морщинками у глаз, необыкновенно солнечных. Здесь нельзя курить. Сюда нельзя входить в майке или босиком. Это ленинская комната.
– Он убедительно доказывал, что этими лозунгами буржуазия пытается скрыть…
За лесной поворот.
Приземистые черные бараки, бани, сараи с дровами и сеном, станционный домик. Взвалил на спину рюкзак и пошел по тропинке вдоль железной дороги, подбежала лайка, молча сопровождала до крайнего барака.
Молчащий поселок позади. Под ногами скрежещут камни, пахнет мазутом.
Светло и прохладно.
Короткий мост, под мостом медленная река медного цвета. Разворачиваю карту. Да, это она, река, текущая к Белому морю. Спуститься с насыпи и идти вдоль узкой медной, медовой реки к Белому морю.
Спускаюсь с насыпи и окунаюсь в сладкий пряный настой. Всюду растут небольшие корявенькие кустики кофейного цвета, с узкими зелеными листьями.
Земля под ногами чавкает.
Земля под ногами чавкала, похрустывали стебли и корни. Трещали сучья, звучно билось сердце; остановился, перевел дух… и понял, что один, и вспомнил, что это ночь.
Ночь безмолвна и светла.
Деревья и птицы молчат.
На зеленых колючих маковках горят солнечные знаки.
Вокруг простираются пустыни, поросшие багульником и хилыми соснами, по берегам реки высочеют ели.
Надо снять рюкзак, умыться после дороги, развести костер и сварить ночной обед, но не двигаюсь, стою, озираюсь, прислушиваясь.
Хрипло покашливают курильщики, скрипят табуретки. Шариковые ручки петляют по листам тетрадей. Лобастый политработник сидит за столом. На столе его панама, папка, газеты. За его плечом – лицо с прищуром лучистых глаз.
– В противном случае трудно, а подчас и вовсе невозможно сделать правильные выводы о тенденциях развития военно-политической ситуации в мире, а также военного дела в целом или его отдельных отраслей.
Река текла среди болот. Комары не давали дышать, слушать, смотреть. Тропа часто отворачивала от петлявшей реки и пролегала по обширным зыбким травянистым кочковатым полям, качалась и хлюпала под сапогами. Посреди болот стояли каменные сосновые сухие острова – дойдя до очередного острова, сбрасывал рюкзак, лежал на гранитных теплых плитах в сени шелушистых радостных сосен, думая о море, о его брызгах, волнах и чайках.
Однажды проснулся и, услышав крики, вышел из палатки. Кричали женщины, их было много, и с ними что-то случилось, на них кто-то напал, или они увязли в трясине.
Вынул охотничий нож. Шел на крики, но что-то фальшивое чудилось в этих криках… кто-то нарочно разыгрывает в белой ночи драму, чтобы одурачить и заманить. Остановился.
Да, конечно, это не люди.
Скорей всего птицы. Какие-нибудь морские птицы.
Значит, море близко?
Но это было озеро. Река неожиданно раздулась. Издалека померещилось, что это морской залив, но, подойдя ближе, смог окинуть взглядом все озеро, окруженное сосновыми борами. Зачерпнул воды – пресная. Но на карте озера не было. Заблудился? не по той реке пошел?
– …какую роль играют Вооруженные Силы СССР. До обеда еще час, а политзанятия подходят к концу, – заставят идти на стройку.
– Например, здесь в ДРА. – Политработник смотрит на часы и начинает собирать бумаги в папку. – Вопросы? Бесикошвили? Пожалуйста.
– Нет, это я вот это, – откликается усатый чернощекий Бесикошвили, показывая шариковую ручку. Он встает и несет ее к столу.
– Я думал, тебе что-то не ясно.
– Нет, мне ясно, – отзывается, кладя ручку на стол, Бесикошвили. Но, увидев на лобастом лице улыбку, говорит, чтобы что-то сказать: – Одно не ясно: когда мы тут порядок у них наведем?
Политработник берет папку, панаму с зеленой пластмассовой кокардой и, вставая, отвечает:
– Наведем.
Вслед за ним с шумом поднимаются и разомлевшие ученики в сырых горячих куртках.
– Кстати, – говорит, приостанавливаясь перед порогом, политработник, – киноустановку починили и сегодня что-нибудь покажут.
Ученики одобрительно гудят. Политработник переступает порог, защищает голову от солнечных отвесных лучей панамой, пересекает двор, выходит за мраморную ограду-щит. Дверца хлопает, мотор заводится, и политработник уезжает в сторону второго форпоста.
Найдя тень в мире, до краев затопленном невесомой прозрачной лавой, они сидят, курят, стараясь не замечать мраморную стройку с лопатами, помостами, цементными мешками, осторожно косятся на офицерский дом, глядят на Мраморную, на город, на его постройки, на размытые, расплавленные степи, где танцуют желтоватые толстые кобры – выгибаются, достают головами небо, рассыпаются и вновь встают, переплетаются, свиваются в клубы, кружатся, кружатся.
…Вокруг озера стояли шелестящие серые тростники и лежали серые плиты и валуны. На песке темнели отпечатки медвежьих лап. На берегу у воды белел похожий на океанскую раковину лосиный рог, жучки покрыли его петлистыми письменами.
В полночь я поймал двух щук. Потрошил их на плоском камне у воды и думал: вот – двойная охота, щука ловила блесну, я ловил щуку… А может, тройная?..
Оглянулся. Смотрели сосны синими глазами, полночный ветер шевелил тростники. Солнце неглубоко сидело в ближнем бору, озаряя небо над озером.
Щуки с распоротыми животами стали неприятны, но скрепя сердце докончил дело и прополоскал тушки. Рыба для того, чтобы ее ловили и ели. И многое – для того, чтобы быть пойманным и съеденным. Это кто-то так все устроил, и иначе нельзя. Какой-то клубок ветвей, стволов, хвостов, лап, рук, голов с пастями, лиц – клубок, обмазанный воздухом, облитый водой, согретый солнцем, – сам себя ест и живет.
Насобирал дров, запалил их, одну щуку, натерев солью, подвесил над огнем и дымом, а другую порезал и бросил в котелок, сварил и съел с черным хлебом и луком, напился из озера, прилег у костра.
Ветер стих, не гнал волну, тростник молчал, и стонов гагар не было слышно.
Была глубокая ночь.
Щука, висевшая вниз головой, усохла, покрылась позолотой, от нее вкусно пахло, и, наверное, медведь, который здесь бродит, хозяйничает на берегах этого озера, наверное, он уже учуял и подкрался и откуда-нибудь смотрит.
Я лежу под сосной у воды возле красных углей, думая о море, которого я никогда еще не видел, о чайках, о волнах, о ветре и брызгах. Конечно, я мог бы сойти на любой другой станции, откуда до моря рукой подать, но мне хотелось увидеть дикое море, и я выбрал длинный путь.
Я лежу под сосной и жду солнце. Я лежу под сосной, как настоящий китаец, отшельник и бродяга, даос. И я одет в рубище, но за пазухой нефрит. Да, одет в брезентовое рубище, а за пазухой стихи.

На песчаном белом берегу
Островка
В Восточном океане –
Я, не отирая влажных глаз,
С маленьким играю крабом.

Я лежу под сосной и смотрю на красные угли возле темной воды.

На песчаном белом берегу
Островка…

Мне хотелось бы сейчас, именно сейчас, достать из-за пазухи что-нибудь китайское, что-нибудь из написанного отшельниками и странниками, даосами и буддистами, но, как навязчивая мелодия, повторяется это:

На песчаном белом берегу
Островка
В Восточном океане –
Я, не отирая влажных глаз,
С маленьким играю крабом.

Хотя мой берег не бел и за красными млеющими углями не океан, и японец Такубоку не был ни странником, ни даосом.
А щука, кажется, готова. – На песчаном белом берегу. – Я снимаю ее, даю ей остыть и заворачиваю в тряпицу, кладу в рюкзак. – В Восточном океане, не отирая влажных… Сейчас взойдет солнце, сейчас красная гора выломится из бора. Всю ночь солнце освещало небо над озером. Беззвездное небо. Я давно не видел звезд. И я давно молчу. Надо что-нибудь сказать, я же не монах, принявший обет молчания.
Посмотрел по сторонам и ничего не сказал.
Ладно, потом, выйду к морю и буду кричать.

7

Вечером в батарее появились чужаки. Никто не видел, откуда они пришли, – минуту назад их не было, и вот они уже здесь, всюду: в палатке, в ленинской комнате, в столовой, на стройках. Хмурые плечистые парни в высоких зашнурованных ботинках, в тельняшках под сетчатыми маскировочными куртками с капюшонами заглядывали во все помещения, проверяли все щели и углубления. Скорее всего, не сказав ни слова, они бы и исчезли, но дежурный сержант опомнился и спросил: в чем дело? Один из чужаков повернул к нему скуластое лицо с раскосыми черными глазами и не ответил, а спросил:
– Кто-нибудь был здесь?
Но в это врем.я из офицерского жилища вышел комбат, и раскосому, который был, по-видимому, у них главным, все-таки пришлось отвечать на вопросы. Пока он объяснялся с комбатом, его товарищи ускользнули на позицию и осмотрели окопы и капониры, наполненные ящиками со снарядами. Переговорив с комбатом, раскосый чужак выскользнул за мраморную ограду и поспешил за своим отрядом, который уже направился ко второму форпосту.
– Опять побег, – сказал комбат.
Слухи о том, что в разведроте слишком круто обходятся с первогодками, подтвердились – двое из них еще вчера исчезли, и теперь солдаты разведроты вели поиск.
Батарейные старожилы заговорили о побегах.
Оказалось, что побегов на их памяти было предостаточно. Все удачные бегства совершались во время операций, в горах, или в кишлаках, или в городах, где за каждым углом враг. Никто толком не знал, что с беглецами происходило потом. По одной версии, их омусульманивали и заставляли стрелять в советских, по другой – переправляли в Пакистан, а оттуда в Швейцарию или Америку. Лыч, ссылаясь на то, что женщина здесь дорогое удовольствие, а козлодерство обычное дело, утверждал, что беглецов обряжают в платья с монистами и заставляют делать то, что делают самые последние шкуры.
Удачные побеги совершались во время операций. Но еще никому не удавалось уйти живым отсюда, из полкового города, окруженного минными полями, окопами, форпостами, – беглецы нарывались на мины или попадали под огонь часовых, а иногда все срабатывало одновременно: мина и автоматы часовых. Но чаще они скрывались где-нибудь здесь же, в городе, и в конце концов их находили.
Впрочем, один все-таки сумел уйти: из полка можно выйти или выехать либо через Западный, либо через Восточный контрольно-пропускной пункт, и он как раз был в наряде по Западному пункту и ночью ушел, но утром его взяли, высмотрев в бинокль.
На вечернем построении комбат напомнил о беглецах, и кто-то сказал: пусть только сунутся, – а Енохов поинтересовался, дадут ли отпуск, если задержишь или застрелишь беглецов. Ишь, сказал комбат. Это твоя обязанность, рядовой Енохов, сказал один из лейтенантов. Но, сказал комбат, мы как-нибудь поощрим. Комбат оглянулся на лейтенантов и прапорщика: все? Сегодня кино, напомнил прапорщик. Да, откликнулся комбат, киноустановку починили, так что… тихо! Начнем с первого взвода. Только один взвод. Я сказал, один… Повторяю… Ну хорошо! Никто не едет. Всё! Добазарились!..
Когда укладывались спать, кто-то заметил, что все-таки часовому из зенитно-ракетной батареи, который погнался ночью за неизвестным и скрутил его – а это был очередной бегун, – дали отпуск.
Часовые первой смены бодро собрались и бодро отправились на позицию. Но вернулись ни с чем. Спокойно прошли и все остальные смены. Не появились беглецы и на позиции второй батареи, и на участках других форпостов. Впрочем, если они знали о минных полях, то ждать их нужно было на контрольно-пропускных пунктах. Но и на обоих пунктах за ночь ничего подозрительного не заметили.
Днем уже никто не вспоминал о беглецах.

8

Строительство свинарника подходило к концу, оставалось еще немного нарастить стены, настелить крышу, сколотить и навесить дверь. И после обеда строители взялись за крышу и незадолго до ужина вбили последний гвоздь. Комбат посмотрел и сказал, что первый взвод мог бы поехать в кино, если бы объект сегодня был сдан. Первый взвод, молниеносно поужинав, вернулся на свинарник: пилы завжикали, молотки застучали, – и на вечернем построении заместитель командира взвода доложил о полной готовности объекта. Ну, молодцом, ребята, сказал комбат, завтра вернемся на баню, плохо без бани. А сейчас все могут отдыхать. Сегодня не наша очередь посылать наряд на кэпэпэ? Хорошо… Ну, Бесикошвили, – машину, первый взвод едет в город.
Бесикошвили пошел в машинный парк, расположенный позади палатки-казармы, – здесь, за оградой из маскировочной сети и колючей проволоки, стояли гусеничные тягачи и грузовики; Бесикошвили подогнал машину к мраморной ограде, первый взвод сел в кузов, Бесикошвили посигналил, и из глиняного домика пришли и сели в кабину оба лейтенанта, грузовик помчался в сумерках по ухабистой дороге, гремя бортовыми замками и пыля; солдаты курили в кузове, и от сигарет летели рдяные искры.
Может, удастся встретиться с Борисом, думал Черепаха, трясясь на деревянной скамье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33