Раздался звон.
Выстрел. Второй.
Александров сунул пистолет в карман, подбежал к согнувшемуся саперу. Тот присел на корточки.
– Что? – сказал Александров, нагибаясь, заглядывая в белое перекошенное лицо.
– Ерундаа…
Александров достал индпакет, вскрыл его.
– Надо бушлат снять.
Раненый ответил сквозь зубы:
– Иди… к черту…
– Давай, давай, – Александров опустил руку на его плечо.
– Пошел ты… – Раненый завалился на бок, поджал ноги. – Не трогай… – Он подтянул колени к животу, скорчился.
– Потерпи, Шурыгин, – Александров с трудом распрямил его тело, расстегнул бушлат, портупею, сырую куртку, задрал красно-белую майку, накрыл пульсирующую дырочку между ребер тампоном, стал обворачивать вокруг груди бинт. Шурыгин молчал, глаза его были закрыты. Крепко забинтовав грудь, Александров одернул майку, запахнул бушлат, застегнул портупею. Он оторвал мягкое тяжелое тело от земли, выставил вперед ногу, положил себе на бедро лицом вниз, затем приподнял за плечи, подставил под грудь плечо, медленно разогнул ноги, постоял, переводя дыхание, увидел на земле шапку с золотой кокардой, но нагибаться не стал – двинулся прочь от Мраморной, огромно, невидимо стоявшей в тумане. На снегу у подножия горы лежал предмет с черточками и цифрами и двумя мечами, коротким и длинным, и мерно, тупо стучал, – мерный тупой стук, пройдя сквозь шагавшего и его ношу, исчезал в мокром перебинтованном пространстве с сочившимся солнцем.
Раненый был тяжел, Александров шел все медленней и наконец остановился, присел, осторожно сгрузил ношу на снег, утер потное скуластое раскрасневшееся лицо ладонью, посмотрел на белый лик раненого. Он склонился, приник ухом к груди… взял безвольную руку, приложил пальцы к запястью и ощутил далекое биение. Разогнул спину. Какие-то тонкие странные звуки. Оглянулся назад, затаил дыхание и сквозь биение крови в ушах услышал сухое и педантичное биение времени, хотя подножие Мраморной, где остался будильник, было уже далеко. Надо спешить. Он взялся за плечи раненого, тот застонал. Пить… мама. Александров просунул руки ему под мышки. Шурыгин приоткрыл мутные глаза. Кудаа?.. В санчасть, сказал Александров, к хирургу. Не надо… неси домой. Александров встал вместе с раненым, держа его под мышки, наклонился, уперся плечом в его живот, и раненый согнулся, Александров распрямился, и раненый обвис на его плече. Он постоял, поудобнее устраивая ношу, и пошел, пошатываясь, дальше, в глубь перебинтованного и пронизанного временем пространства.

4

По вечерам дневальные зажигали огонь в чугунных печках, и под высоким небом выстраивались дымы. На посты солдаты выходили в ватных бушлатах, ватных штанах, рукавицах и валенках. Смену, вернувшуюся с позиции, ожидала пара бурливших котелков на печке. Напившись слабого огненного чая, солдаты, позевывая, курили, раздевались, ложились… В круглых чугунных печках гудел огонь. Трубы дышали теплом в черно-звездные дебри. Под утро задували стальные звенящие ветры. Часовые опускали уши цигейковых шапок, поднимали воротники бушлатов. Ветер свистел в растяжках, вонзался в щели, выдувал неверное тепло из палаток. Дежурный кричал: подъем! – и солдаты выглядывали из-под заиндевелых байковых одеял; вставали, жались к печкам.
Новые сыны, прилетевшие второго января, вставали и одевались раньше всех. И делали все то же, что и прежние сыны, превратившиеся теперь в чижей. А прежние чижи стали фазанами, фазаны – дедами. Новые сыны были покладисты, они выполняли любую работу – не то чтобы охотно, но прилежно и не медля. Прежние сыны наконец смогли перевести дух, – но лишь перевести дух, а не вздохнуть облегченно, над ними еще были две ступеньки, ступеньки были заняты, и стоявшие на них имели право приказывать им и приказывали: подай, принеси. Но, разумеется, подавали, приносили, чистили, мыли, мели, заправляли, пришивали чаще новые сыны. И посуду дедов и фазанов мыли новые сыны, а прежние сыны – лишь свою. Все помыслы и чувства прежних сынов были устремлены к весне. Весной они взойдут еще на одну ступеньку и уже перестанут подчиняться старослужащим, и уже сами будут повелевать. А пока, скрывая раздражение и ненависть, они выполняли чужие приказы. Они выполняли чужие приказы и странно посматривали на новобранцев.
Черепаха однажды увидел, как Мухобой завел в укромное место нового сына и, оглянувшись, ударил его в живот, вновь посмотрел по сторонам – сын тоже посмотрел, как будто был его сообщником – и еще раз ударил нового сына, и быстро пошел прочь. Черепаха не верил своим глазам. Он нагнал Мухобоя.
– За что ты его?
Мухобой вытаращил на него синие пугливые глаза.
– Что? что такое?..
– За что ты его?
– А-а, его, – пробормотал, озираясь, Мухобой. – Его – за дело.
– За какое, Мухобой, дело?
– За какое?.. – Мухобой сощурился и вдруг ответил совершенно чужим голосом: – За такое.
Перед Черепахой был абсолютно незнакомый человек: толстый мужчина с холодными упрямыми цепкими глазами и твердым голосом. Но уже миг спустя это был Мухобой, мягкий, уступчивый, с виновато-плутоватым синим взглядом и зыбким голосом, – навстречу им шел дед.

* * *

Под Старый Новый год Черепаха отпросился у комбата в библиотеку. Он вычистил бушлат, выстриг подпаленный мех на шапке, намазал ваксой и надраил щеткой потрескавшиеся сбитые сапоги, подушился кремом после бритья. Один из дедов спросил, куда это он намыливается. Черепаха сказал. Все прежние сыны насторожились – еще никто из них не ходил в одиночку в город по личному делу, у них не могло быть личных дел. И они не имели права читать что-нибудь, кроме уставов и газет, похожих на уставы.
– На, – сказал дед, вынимая из тумбочки книгу, – сдай и что-нибудь типа этого же возьми.
Черепаха сунул толстый роман об установлении советской власти в Сибири за пазуху и вышел из палатки.
Под ногами хрустел лед. Впереди лежал стеклянный город, залитый солнцем. Над крыльцом штаба краснел флаг. Он шел в город по личному делу. Он был освобожден от службы на полтора часа. Он шел пружинистой поступью, вдыхая чистый холодный воздух, слыша слабый приятный аромат крема после бритья и вкусную грубую вонь ваксы. Талию стягивал широкий ремень с подчищенной бляхой, – специальной пасты для чистки блях и пуговиц удалось раздобыть совсем немного, но бляха сверкала. Черепаха на ходу еще потер ее рукавом бушлата. Под ногами повизгивало и позванивало, воздух был прозрачен, просвечен солнцем. Сегодня праздник, вспомнил он. Старый Новый год… Сейчас я поднимусь на крыльцо, отворю дверь, войду и выберу одну или две книги. Лучше, конечно, взять больше, неизвестно, скоро ли удастся прийти еще раз. Но и много брать не стоит, это взбесит дедов.
Сейчас он поднимется, отворит дверь и поздоровается, скажет: здравствуйте. Или: добрый день. Нет, просто: здравствуйте. И увидит это женское лицо. Он увидит это лицо, темные теплые глаза и негрубые щеки, негрубые губы, негрубые руки. И возьмет книгу и будет читать.
Итак, он возьмет книгу у женщины. Он идет пружинисто по замерзшей земле, он легконог и мускулист, его одежда груба и проста, обувь тяжела, черна и пахуча. Шапка неказиста, но тепла, в коротком сизом меху утопает маленькая красная звездочка. На плечах полевые зеленые погоны, в петлицах скрещенные пушки. В карманах бушлата спички, табак и больше ничего. Он солдат, артиллерист.
Дверь была заперта; он долго ждал, топтался на крыльце, курил, ходил под окном. Женщина не появлялась. Пора было возвращаться. Он сошел с крыльца и медленно побрел назад. Оглянулся. Никого. Впереди темнели строения батареи, дальше зеленели стволы гаубиц, еще дальше простиралась степь, плоская, однообразная. Не останавливаясь, он вынул из пачки и раскурил сигарету. Он шел к батарее, к ее унылым строениям. Под ногами скрежетала земля.
Впрочем, действительно, нет свободного времени для книги.
А женщина посмотрела бы на него, как на пустое место.

* * *

Колька продолжал служить свинарем. Его грязно-розовые подопечные подросли, пополнели, и солдаты уже смотрели на них плотоядно и спрашивали, когда они будут готовы. Самым крупным был кабанчик в черных яблоках. Он порос густой темной шерстью и был злобен не в меру. Свиньи панически его боялись, отскакивали, как ужаленные, от какого-нибудь съедобного куска, едва слышали хищный хрюк. Почти все свиньи носили на своих тугих телах отметины его зубов и клыков. Солдаты, куря после обеда у стены столовой, осыпали кабанчика шутками и оскорблениями, а он, словно понимая, что речь идет о нем, то и дело отрывал увесистое волосатое рыло от земли и смотрел на смеющиеся лица акульими глазками.
– Подожди, мужики! вот подрастут у него клыки, – он нам даст!
Солдаты смеялись и стреляли в кабанчика горящими окурками.
Посещая батарею, командир дивизиона подполковник Поткин обязательно шел на задний двор посмотреть свиней. Он улыбался и, устремляя взгляд на Кольку, спрашивал: ну, как тут они у тебя, ептэть, это самое, живут, значит? Живут, товарищ подполковник. Не болеют? Никак нет. Вернее, он отвечал подполковнику просто: не-э. Служа свинарем, Колька понемногу забывал уставные ответы. Ты их, главное, пои чистой водой и следи, чтобы, самое, ничего никто в ихнюю еду, чтобы, это самое, ептэть. А то сам понимаешь. Знаешь, пороху могут или гвоздей, или битого стекла запросто. Да не, пока никто ничего такого. Ну, давай, как говорится, бог.
А что, игриво спрашивал Поткин, что? хряк-то? Он подмигивал. Свинок уже это самое? Пробует? А! жук, разбойник, самое, ептэть. Ну и какая тут у него самая? вон? хвостиком крутит? или с пятнышком на ляжечке? Да кто под руку попадется. Кто под руку?.. ах ты, ептэть, султан, шейх.
Накормив свиней и выпустив их на улицу, Колька чистил свинарник, потом выходил, садился у задней стены, грелся под зимним солнцем. Иногда приходил Черепаха. И они сидели, щурясь от яркого солнца, курили, смотрели на город с черными трубами, на белую Мраморную и на белые степи за городом… Помнишь: туркменский сад, Авгий… Слушай, ты так и не видал Бориса? Нет. И на операции не видал? Нет, нет. Жив ли? у них там, в разведроте, говорят, гибельно.

5

Хирургу не спалось.
Как всегда, он очнулся посреди ночи, полежал, надеясь, что, может, в этот раз обойдется и он уснет, но и в этот раз не обошлось. Поворочавшись, повздыхав, он встал, взял с тумбочки часы, посмотрел на циферблат, горевший бледно-зеленым мертвым загадочным светом. Было два часа. Хирург, тихонько чертыхнувшись, нашел свои брюки, натянул их, накинул на голое тело бушлат и тихо, стараясь не разбудить остальных, вышел из комнаты. Он прошел по коридору мимо дневального с книгой, вышел на крыльцо, посмотрел по сторонам, на звезды – яростно огромные и яркие, – вздохнув, достал сигарету, чикнул зажигалкой.
Холодно. И какие большие звезды.
Он курил, исподлобья глядя на звезды.
Как они… надрывно горят. В этом что-то недоброе. А? По крайней мере раньше они не так… они так не горели. Нет, не горели, это точно, я помню прошлую зиму. Звезды были другие. Впрочем, это, конечно, мне кажется. Я хорошо помню все, что было прошлой зимой, да, у меня отличная память, в институте все завидовали, – я помню голоса, лица, запахи, мысли прошлой зимы, но звезды я забыл. Звезды были, конечно, такими же. Это иллюсио. Иллюзия восприятия. Неадекватное отражение воспринимаемого предмета и его свойств. Звезды это звезды, а зловещими их делает наше сознание. Все зависит от того… словом, от многого зависит. От того, что пациент съел накануне. От того, что он услышал – приятное или неприятное, от того, как функционируют его органы, от состояния окружающей среды. Впрочем, это уже не просто иллюзия восприятия, это уже, пожалуй, легкая депрессия?.. Пожалуй, да, в моем случае можно говорить о легкой депрессии: подавленность, тревога, тоска. Сознание сужено, внимание направлено на раздражитель. Хирург бросил окурок. Спать ничуть не хотелось. Но он уже озяб, и вспученные звезды висели над головой, как напряженно-перезрелые смертельные плоды, готовые взорваться от дуновения, от пристального взгляда, – хирург опустил глаза, повернулся и прошел в коридор. Дневальный посмотрел на него. Что читаем? Он показал. О, интересно. Да, ответил дневальный. Я когда-то читал, сказал хирург. А фильм, спросил он, помолчав, ты видел? польский. Нет, ответил солдат. Барбара Брыльска жрицу играет… Такая жрица… Солдат с готовностью улыбнулся. Вообще, загадочная страна Египет. Какие у них в древности – шесть тысяч лет назад – были хирурги. Бронзовыми ножами делали сложнейшие операции на глазу, на мозге… Солдат с принужденной улыбкой внимал ему. Хирург замолчал и пошел к себе. Он разделся и, прежде чем лечь, взял с тумбочки наручные часы, – светившееся, как гнилушка, бледно-зеленое око показывало 2.30. Заснуть. Закрыл глаза.
Египет загадочен, манящ, как склеп… Да, какие были врачи. Сочиняли трактаты… сейчас вспомню… медицинская энциклопедия, хирургический папирус. Лучшие медики тогдашнего мира. Потому что любили возиться с трупами, – вычищая и бальзамируя, изучали организм. Через смерть познавали жизнь. Да, были заворожены смертью. Главной книгой жизни у них была, кажется, Книга Мертвых… Ведь ты приносил заупокойные дары и… не крал ничего у покойников, – так? Главные памятники посвящены смерти. Это была цивилизация смерти. А сейчас цивилизация… чего? жизни? Неизвестно чего… – Протянул руку. Гипнотическое око. 2.45. Пить снотворное? Каждую ночь снотворное. Подождать. Может, удастся заснуть.
Врачи, папирусы, сфинксы в красных песках… Собственно, когда это началось? Вот о чем следует думать. Папирусы пусть плывут по Нилу к чертовой матери. Когда это началось? на последней операции?
– Я давно подозревал, что существует какая-то связь между нею и гибелью некоторых офицеров. И вот я добился, хотя убеждал себя, что не стоит этого делать, добился ее, она продалась-таки и мне, я погрузился в нее и после этого почувствовал отвращение и к ней, и к себе и страх. Вот как это началось. Затем я убедил себя, что все это чушь. Тем более что я должен был ей 700 чеков. Это меня успокаивало больше всего. Я мечтал побыстрее вернуться в полк и уплатить ей эти деньги…
– Но вот – гибель начмеда…
– Я просто устал, мне все надоело, мне необходимо расслабиться, откинуться в мягком кресле, напиться водки.
– Оставим лирику. Займемся делом. Докопавшись до причин, мы избавимся от недуга. Метод старины Фрейда прост и гениален.
– Недуг? Ну уж прямо и недуг. Не стоит преувеличивать.
– Хорошо: наваждение. Впрочем, любой психолог подтвердит, что наваждение есть следствие неполадок в организме, а именно – в нервной системе. Итак.
Хирург посмотрел на часы. 3.00. Ччерт…
– Итак. У тебя была связь с женщиной. Ну что ж, обычное дело. У мужчины это должно быть, иначе он дичает, впадает в легкое помешательство, грубеет, звереет. Но твоя связь не совсем обычна. Во-первых, ты женат и любишь свою чистую жену, во-вторых, ты испытывал страх перед этой женщиной.
– Ну, положим, не страх, а так… имел подозрения. А о жене я начисто забывал, когда видел рядом эту блудливую, ее исцелованные многими – и кое-кто из них уже далече – щеки, губы, шею, ее руки – как ловко они отсекают обгорелые куски кожи, как грациозно держат и подносят ко рту хлеб, мясо, фрукты, ее тугую, тяжелую задницу, когда слышал ее прелюбодейный голос, ее запах.
– А подозрения?
– Подозрения укалывали сердце, когда я встречался взглядом с ее плотными тусклыми серыми глазами. У нее странные глаза. Поразительные глаза.
– То есть?
– Когда я увидел ее впервые…
– Вот-вот! об этом! с этого и следовало начинать! О первом впечатлении. Это важно. Первое впечатление – могучая сила. Первое впечатление – рельсы, русло для наших симпатий и антипатий. Итак, когда ты увидел ее впервые…
– …на ней был забрызганный халат. Это, конечно, ерунда, что забрызганный; на руках окровавленные перчатки… Но вот: я увидел ее глаза: плотные, непроницаемые… как эти пресловутые космические черные – может, это тоже глаза? чьи? – дыры. Да, именно об этом я и подумал, потому что незадолго перед этим от скуки читал на кабульском аэродроме астрономическую статью в газете. Только ее дыры были серы. Тот, кто сопровождал меня, сказал: а это наша прелестная Сестра-с-косой, и, когда он это сказал, где-то обронили металлическую вещь, и она, упав в таз или ванночку, зазвенела. С чем? – переспросил я. С косой, повторил он, и мы прошли дальше, и только на следующий день я понял, о чем шла речь, – я увидел Сестру без колпака.
– Что было потом?
– Потом… Через некоторое время я почувствовал… голод… Рядом была она. Но она отказала. Она крутила любовь с одним капитаном. Вскоре его нечаянно застрелил часовой. Тогда она стала отдаваться, – разумеется, за деньги, шмотки – начальнику разведки. Который погиб в этом кишлаке, в Карьяхамаде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33