Наука – вечная категория. Да ладно, о чем толковать. Экзамены все равно начались.
Анечка облегченно вздыхала:
– Сейчас начались, на тот год будут другие.
Так далеко Егорка не заглядывал. Год – это целая жизнь. Он сказал Анечке, что не поедет в институт, потому что экзамены начались, но это – не вся правда. Что-то очень важное уяснил он, лежа на больничной койке. В те дни, когда плавал между явью и небытием, увидел себя вдруг холодными и злыми глазами. Раньше мечтал удрать в Москву, укрыться в тишине библиотек, погрузиться с головой в обморочное бессмертие чужой мудрости, но это утопия. В стране, где правит пахан, не найти убежища от грязи. Он прожил всего восемнадцать лет, а уже кругом его обманули. Обманули покруче, чем несчастных стариков, которые нынче шарят по помойкам в поисках пропитания.
Тех хоть одурманивали идеей, обещали им царство справедливости на земле, а ему подсунули доллар, как пропуск в Рай, и пообещали, что с долларом он будет свободным человеком. Зверюга, который втаптывал его каблуками в пол, наглядно показал, как выглядит эта свобода.
Егорка не знал, что ему делать, когда выйдет из больницы, но на год вперед уж точно не загадывал. Прожить бы день до вечера – и то хорошо.
Анечку перехватил возле столовки, бежала куда-то по коридору с кипой медицинских папок в руках. Бледная, потухшая, как будто незнакомая, взглянула косо, выдохнула: "Уже, да? Подожди, я сейчас".
Вернулась через минуту, затащила в кладовку, где на полках лежало грудами грязное белье. Захлопнула дверь – и они очутились в темной, уютной норке. Принялись целоваться, да так неистово, ноги подкосились у обоих.
– Ну что ты? – прошептал Егорка. – Как будто прощаемся?
– А то нет?
– Мы ж на соседних улицах живем, глупенькая.
– Ох, Егорушка, здесь одно, там – другое.
– Где – там?
– Старая я для тебя, вот что!
Бухнула, как в воду, с ужасным страданием в голосе.
Рассмешила Егорку. Он ее стиснул крепко, до боли. Анечка застонала, затрепыхалась. В каморке, среди грязного белья, в душном запахе, они опять очутились на краешке роковой бездны.
– Лучше не здесь, – сказал Егорка.
– Как хочешь, – выдохнула Анечка. – Пойдем, мне нельзя долго. Второй выговор схлопочу.
– Вечером к тебе приду чай пить.
– У нас бедно. Тебе не понравится.
– Где ты, там Рай, – у Егорки случайно вырвались такие слова, и Анечка на мгновение затихла в его руках как заколдованная.
Боже мой, подумала она. Ему всего восемнадцать лет.
…Мать за ним приехала на стареньком БМВ. За баранкой горбился Миша Мокин, любимый водитель Тарасовны, механик-ас. Мокин с любой техникой был на "ты", ездил на чем угодно, хоть на двух кастрюлях, но истинный смысл своей жизни обретал, когда машина ломалась. Не было случая, чтобы он не починил самую завалящую рухлядь. К Егорке он издавна испытывал симпатию, чуя в нем скрытую механическую жилку.
От больницы свернули не домой, а в сторону загородного шоссе.
– Куда мы? – спросил Егорка.
– В одно место, – сказала мать.
– Что-нибудь случилось?
– Ничего не случилось. Выздоровел – и слава Богу.
Головка не болит?
Мокин подмигнул ему в зеркальце.
– Чему там болеть, верно, Егор? Это же кость.
Егорка видел, что мать какая-то не такая, молчаливая, настороженная, собранная, но не лез с расспросами.
Куда привезут, туда и ладно. Он еще всем своим существом был в темном больничном закутке, рядом с прекрасной девушкой.
Выехали из города и миновали две деревни: Незаманиху и Браткино. Потом и вовсе укатили на лесную дорогу, по которой, кажется, лет сто никто не ездил: перевалочный тракт, изрытый тяжелой техникой. Когда-то, видно, вывозили лес, но давно: трава прямая, почти в рост.
– За грибами, что ли, едем? – не удержался Егорка.
Мокин ответил:
– Грибов мало, сушь.
БМВ, не привыкший к ухабам, то приседал, то подпрыгивал, как напуганный коняга. При каждом толчке Мокин жалобно ухал. Наконец допилили до просеки, где дорога обрывалась. Мокин остался в машине, а Тарасовна с сыном дальше пошли пешком.
Тарасовна ломилась через бурелом, как танк, Егорка еле за ней поспевал. Внезапно на солнечной поляне перед ними открылась избушка на курьих ножках, а точнее, землянка, с накиданными поверх низкой крыши еловыми лапами. Перед землянкой на пенечке сидел Мышкин, безмятежно посасывая пеньковую длинную трубку.
– Тебя, маманя, только за смертью посылать, – поругал Мышкин, вместо того, чтобы поздороваться.
– В магазине заторкалась, – извинилась Тарасовна. – Товар подоспел из Индии.
С Егоркой обменялись крепким рукопожатием. Но молча. Егорка уже из принципа ничем не интересовался.
Лес так лес, болото так болото, – дальше смерти никто не увезет.
В землянке, сыроватой и душной, без оконца, Мышкин заранее собрал стол, чайник вскипятил на газовой плитке. Лежанка с матрацем и двумя одеялами, стоявшая вдоль стены, измята и скручена в куль. Похоже, подумал Егорка, не первую ночь здесь кукует Харитон Данилович.
Вскоре ему объяснили, что означает таинственная поездка. Наступил такой момент, сказал Мышкин, когда ему, Егорке, пора бежать из города. И Тарасовна, горестно склоня поседевшую голову, подтвердила:
– Да, сынок, придется отъехать ненадолго. Небезопасно в городе.
Егорка приготовил себе бутерброд с копченой колбасой, сверху положил разрезанный соленый огурец. Жевал с аппетитом.
– Ненадолго – это на сколько?
– Может, на месяц, а может, на год. Пока все утихнет.
– Будешь беженцем, – уточнил Мышкин. – Каким и я был в молодости.
– Все мы немного беженцы, – согласился Егорка. – Но я никуда не поеду.
– Почему? – удивился Мышкин.
– Дела есть кое-какие, – Егорка напустил на себя суровый вид.
– Что за дела, сынок, – полюбопытствовала Тарасовна. – Ежели не секрет?
– Обещал зайти вечером в один дом. Чайку попить.
Против ожидания, ни Мышкин, ни мать даже не улыбнулись.
– Это важно, конечно, – согласился Мышкин. – Но такие складываются обстоятельства, что можешь не дойти до чая. По дороге могут перехватить.
Картина с его слов рисовалась грустная. Тот парень, который избил Егорку, погиб в пьяной драке, и это еще полбеды. Но кое-кто хочет представить несчастный случай как якобы месть за Егорку Жемчужникова. Вот это неприятно. У Алихман-бека, который, как известно, на сегодняшний день самый главный человек в Федулинске, вершитель судеб, – сознание так устроено, что он никогда не оставит без ответа кровавую акцию, направленную, пусть и косвенно, на ущемление его власти. Вопрос не в упокойнике Витьке, прощелыге и задире, а в бандитском законе. Ведь если кто-то посмел тронуть одного из его людей, то где гарантия, что завтра безумцу не придет в голову шальная мысль покуситься на самого Алихман-бека, хотя все знают, что он неприкасаемый.
Егорка, внимательно слушая, лакомился пирожком с капустой.
– Я-то при чем, дядя Харитон? Я в больнице лежал, у меня алиби. Кто убил Витька?
Мышкин смущенно развел руками:
– Я его зашиб нечаянно. Напали на меня в шалмане, ну и… Под горячую-то руку…
Мать горестно вздохнула. Егорке больше ничего не надо было объяснять. Он давно знал, что Мышкин зашибет любого, если захочет. Но только не случайно, нет. Это вранье.
– Получается, тебе тоже надо бежать, дядя Харитон?
За тебя возьмутся в первую очередь.
– Верно, – чему-то словно обрадовался Мышкин. – Дак я тоже пойду в угон. Только хвосты подчищу.
– А ты как, мама?
– За меня не волнуйся. Меня не тронут.
– Почему это?
– Слово заветное знаю… Не обо мне речь, сынок.
Уедешь, у меня руки развяжутся.
Смотрела на него туманно-умильным взглядом. – Наверно, что-то они придумали – мать, Мышкин и старшие братья, но ему не хотят говорить. Не хотят, и ладно.
Иван да Захар, конечно, крепкие мужики, поднялись из грязи в предприниматели, у каждого своя небольшая шайка, но против Алихман-бека они – ноль. У него весь город в руках. Что там Ванька с Захаркой. Придавит и не заметит. Но не дядю Харигона. Дядю Харитона взять труднее. Он недаром сидит в лесу. Лес – его вечный дом. И не только этот, зеленый, мшистый, с солнечными прогалинами, но – глубинный, потаенный, где всегда прятались славяне от нашествия, и там их вовеки никому не достать.
Тот лес – в душе русского человека, в сокровенных ее закоулках. Для кого-то, понимал Егорка, его рассуждение попахивало мистикой, но для него было внятным, как дважды два – четыре. Вся великая крепость людей, подобных Мышкину, напитана духами-непроходимой лесной чащи. В ней чужеземцу голову сложить – проще простого.
– Куда же вы меня хотите отправить? – спросил Егорка, уже внутренне смирившись с необходимостью долгой отлучки.
– Недалеко, – отозвался Мышкин. – На Урал. Там дружок у меня давний, надежный. Приютит.
– Самогонщик, что ли, тамошний?
– Зачем самогонщик… – Мышкин никогда не обижался на подначки образованного отрока. – Самостоятельный человек, бывалый. Можно даже сказать, учитель мой по жизни. Тебе, Егорка, полезно будет с ним пожить.
Уму-разуму научит.
– Представляю.
– Вряд ли представляешь. – Улыбка Мышкина, когда он расслаблялся, странно преображала его каменное лицо: оно делалось будто умытое.
Он рассказал немного про Федора Жакина, семидесятилетнего уральского сидельца, у которого в давние времена была кличка "Питон". Федору Жакину кое-чего довелось испытать на своем веку, много горя он видел и слез, но сердцем не озлобился. Лет десять назад прибился к местечку Угорье, возле самого хребта, осел там плотно, с хозяйством. У него пасека, лодка на реке, собака и коза.
Местное население относится к нему с особым уважением, это Егорка, когда туда приедет, сам увидит. И поймет, кто такой Федор Жакин и какая ему цена.
– Я записку дам и слова скажу, передашь. Он рад будет. Может, думает, я сдох, а тут весточка.
Заинтригованный, Егорка спросил:
– Не погонит с этой весточкой в шею?
– Федор смирный. Он и без весточки не погонит. Если не задевать его шибко. Но ты его задеть не сможешь.
– И когда ехать?
– Прямо сейчас. Припасы, вещички, деньги, все приготовлено. Мокин доставит в Быково. Оттуда на самолете.
– А завтра нельзя?
– Завтра будет поздно.
По молодости лет Егорке казалось, что мать и ее; сожитель немного бредят.
– Поразительно! Как же вы все за меня решили, даже не спросив. Я что, пешка какая-нибудь для вас?
Услышал от матери чудное:
– Не хотела говорить, сынок, но, ежели тебя укокошат, я ведь не переживу. Хочешь верь, хочешь нет.
И в глазах никакого тумана. Мышкин, покашляв, солидно добавил:
– Ты еще родине понадобишься, паренек.
* * *
…Тем же вечером, когда Егорка был уже в пути, Мышкин вернулся в Федулинск. Мало кто признал бы в нем сейчас опрятного, всегда культурно одетого, в начищенной обуви, компаньона Прасковьи Жемчужниковой, считай, совладельца целой торговой сети. Вдоль полутемной улицы, откуда обывателя уже сдуло на покой (бывший оборонный городок с первыми сумерками словно вымирал), брел коренастый, в черных очках то ли бомж, то ли алкаш, то ли нищий, а скорее, все вместе, уж больно отвратен на вид. На плечах – какая-то хламида, вроде ношеной-переношенной солдатской шинели, на ногах – стоптанная кирза, походка неуверенная, будто того гляди рухнет, хотя, вполне вероятно, что таким хромым шагом допилит до какой-нибудь укромной, теплой норы. В руках – полотняная сумка, как у всех бомжей, на случай, если встретится богатая помойка. Такому, конечно, страх не в страх, разве что сшибет из озорства пролетающий мимо "мерседес", но бомж, зная это, держался близко к стенам домов, а открытое светлое пространство преодолевал в ускоренном темпе, забавно семеня, как старый утич.
Постепенно Мышкин-бомж добрался до казино "На Монмартре", самого роскошного в Федулинске ночного заведения экстра-класса. Расположилось казино в трехэтажном особняке (архитектурный памятник XVII века) на окраине города, где в прежние времена был дом престарелых для ветеранов войны. Пять лет назад, когда только-только Чубайс настрогал ваучеров, особняк прикупил Алихман-бек, но говорят, на паях с Гекой Монастырским, о котором речь впереди. Судьба ветеранов, обретавшихся в доме, сложилась незавидно. Несколько человек куда-то быстренько переселили, но большинство уперлось, не желая покидать насиженное место. В одну из темных февральских ночей к особняку подкатили три крытых армейских фургона, откуда высыпалось десятка два молодцов, одетых в защитную униформу. Ветеранов подняли с теплых постелей и, не дав им опомниться, покидали в машины вместе с обслуживающим персоналом. Больше их никто никогда не видел. По слухам, неуступчивых инвалидов довезли аж до Валдайской равнины и свалили посреди студеных болот практически в чем мать родила.
Но это лишь одна из версий. Более вероятно другое: несчастных стариков и старух, а также трех медсестер, двух нянечек и дежурного врача Васюкина закопали в сорока километрах от Федулинска, на пустыре, где когда-то находился испытательный танковый полигон, разрушенный военной реформой. Такой вывод подтверждало небывалое засилье воронья на пустыре. Примечательно, что тамошние вороны день ото дня набирали вес и на глазах меняли облик – к весне многие уже напоминали размерами и мерзким видом южную птицу грифа.
Кстати, банальная история с домом престарелых каким-то образом получила огласку. В столичной, самой популярной газете "Московский демократ" появилась ироническая заметка: "Куда ушли сорок богатырей?" В ней таинственное исчезновение обитателей приюта объяснялось прилетом летающей тарелки, куда дедков заманили обещанием построить им коммунячье общежитие на Луне. В конце заметки известный журналист Бока Щуплявый сделал серьезное обобщение: похоже, сама матушка-природа помогает реформаторам очистить страну от человеческого мусора.
Заведение "На Монмартре" предоставляло клиентам целый набор услуг, к коим так расположена истосковавшаяся по свободе душа нового русского: в подвальном помещении – шикарная сауна, бассейн, бильярдная и кегельбан, на первом этаже – ресторан и стриптиз-бар, на втором – всевозможные игровые автоматы, а также королева игорного бизнеса – рулетка и уж на третьем – номера с девочками, причем не с абы какими: при желании здесь можно было заказать молоденькую негритянку самых лучших эфиопских кровей, цыганку, турчанку, европейку и даже миниатюрную карлицу Алину какого-то неопределенного, бледно-розового цвета, которая шла промеж прочих чуть ли не в две цены.
"Наш маленький Лас-Вегас" – ласково называли особняк постоянные посетители из высшего федулинского общества. Ресторан "На Монмартре" славился своей кухней, равную которой поискать и в столице, и в особенности двумя фирменными блюдами: седлом барашка под кизиловым соусом и черепаховым супом с тмином, доставляемым в термосах прямиком из Парижа. Но суп, разумеется, бывал не каждый день, а только по каким-нибудь особенным праздникам, вроде Дня благодарения, и хватало его далеко не на всех едоков.
В этот вечер здесь ужинал Алихман-бек со свитой, потому половина ресторана пустовала. Владыка Федулинска восседал за столом неподалеку от сцены, где группа прелестных девушек в пестрых юбках изображала половецкие пляски. Подыгрывали пляскам четверо балалаечников, крутолобые, пожилые ребята в красных рубахах, подпоясанных кушаками. Всех четверых Алихман-бек выписал из Перми, где у него был филиал риэлторской фирмы "Алихман и сыновья". В последнее время мечтательного джигита почему-то тянуло на все простое, туземное, что не очень нравилось его ближайшему окружению. Некоторые роптали, позволяли себе дерзкие намеки на умственное неблагополучие владыки. Сам Алихман-бек объяснял свою новую прихоть философски. Говорил нукерам: хороший хозяин должен знать обычаи и культуру подданных. Еще говорил: если собака воет, пусть думает, что она волк. Не надо мешать. Вернее послужит. Он был умен, как бес, хотя не все это понимали.
Алихман-бек хлебал черепаховый суп деревянной ложкой с изогнутым черенком. С ним трапезничали Гарик Махмудов и Леха Жбан, русский пенек, взятый на службу из областного управления МВД, где был следователем по особо важным делам. Бывший мета уже полгода проходил в банде испытательный срок и пока зарекомендовал себя хорошо. Владыка доверил ему общий надзор за сборщиками податей.
– Настроение плохое, – пожаловался Алихман-бек, – хотя дела идут хорошо. Надо быстрее расширяться. Мы медленно расширяемся. Федулинск наш, а с Нахабино берем всего десять процентов на круг. Как понять, майор?
Леха Жбан умял промасленную булку с густым слоем икры.
– Первый раз слышу, бек. Кто такой Нахабин?
Алихман посмотрел на Махмудова, красноречиво закатившего глаза к небу.
– Нахабино, майор, – не кто такой. Это город. Там Сеня Тюрин верховодит, из липецкой братвы, но и наших много. Я против Сени ничего не имею, он хороший человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Анечка облегченно вздыхала:
– Сейчас начались, на тот год будут другие.
Так далеко Егорка не заглядывал. Год – это целая жизнь. Он сказал Анечке, что не поедет в институт, потому что экзамены начались, но это – не вся правда. Что-то очень важное уяснил он, лежа на больничной койке. В те дни, когда плавал между явью и небытием, увидел себя вдруг холодными и злыми глазами. Раньше мечтал удрать в Москву, укрыться в тишине библиотек, погрузиться с головой в обморочное бессмертие чужой мудрости, но это утопия. В стране, где правит пахан, не найти убежища от грязи. Он прожил всего восемнадцать лет, а уже кругом его обманули. Обманули покруче, чем несчастных стариков, которые нынче шарят по помойкам в поисках пропитания.
Тех хоть одурманивали идеей, обещали им царство справедливости на земле, а ему подсунули доллар, как пропуск в Рай, и пообещали, что с долларом он будет свободным человеком. Зверюга, который втаптывал его каблуками в пол, наглядно показал, как выглядит эта свобода.
Егорка не знал, что ему делать, когда выйдет из больницы, но на год вперед уж точно не загадывал. Прожить бы день до вечера – и то хорошо.
Анечку перехватил возле столовки, бежала куда-то по коридору с кипой медицинских папок в руках. Бледная, потухшая, как будто незнакомая, взглянула косо, выдохнула: "Уже, да? Подожди, я сейчас".
Вернулась через минуту, затащила в кладовку, где на полках лежало грудами грязное белье. Захлопнула дверь – и они очутились в темной, уютной норке. Принялись целоваться, да так неистово, ноги подкосились у обоих.
– Ну что ты? – прошептал Егорка. – Как будто прощаемся?
– А то нет?
– Мы ж на соседних улицах живем, глупенькая.
– Ох, Егорушка, здесь одно, там – другое.
– Где – там?
– Старая я для тебя, вот что!
Бухнула, как в воду, с ужасным страданием в голосе.
Рассмешила Егорку. Он ее стиснул крепко, до боли. Анечка застонала, затрепыхалась. В каморке, среди грязного белья, в душном запахе, они опять очутились на краешке роковой бездны.
– Лучше не здесь, – сказал Егорка.
– Как хочешь, – выдохнула Анечка. – Пойдем, мне нельзя долго. Второй выговор схлопочу.
– Вечером к тебе приду чай пить.
– У нас бедно. Тебе не понравится.
– Где ты, там Рай, – у Егорки случайно вырвались такие слова, и Анечка на мгновение затихла в его руках как заколдованная.
Боже мой, подумала она. Ему всего восемнадцать лет.
…Мать за ним приехала на стареньком БМВ. За баранкой горбился Миша Мокин, любимый водитель Тарасовны, механик-ас. Мокин с любой техникой был на "ты", ездил на чем угодно, хоть на двух кастрюлях, но истинный смысл своей жизни обретал, когда машина ломалась. Не было случая, чтобы он не починил самую завалящую рухлядь. К Егорке он издавна испытывал симпатию, чуя в нем скрытую механическую жилку.
От больницы свернули не домой, а в сторону загородного шоссе.
– Куда мы? – спросил Егорка.
– В одно место, – сказала мать.
– Что-нибудь случилось?
– Ничего не случилось. Выздоровел – и слава Богу.
Головка не болит?
Мокин подмигнул ему в зеркальце.
– Чему там болеть, верно, Егор? Это же кость.
Егорка видел, что мать какая-то не такая, молчаливая, настороженная, собранная, но не лез с расспросами.
Куда привезут, туда и ладно. Он еще всем своим существом был в темном больничном закутке, рядом с прекрасной девушкой.
Выехали из города и миновали две деревни: Незаманиху и Браткино. Потом и вовсе укатили на лесную дорогу, по которой, кажется, лет сто никто не ездил: перевалочный тракт, изрытый тяжелой техникой. Когда-то, видно, вывозили лес, но давно: трава прямая, почти в рост.
– За грибами, что ли, едем? – не удержался Егорка.
Мокин ответил:
– Грибов мало, сушь.
БМВ, не привыкший к ухабам, то приседал, то подпрыгивал, как напуганный коняга. При каждом толчке Мокин жалобно ухал. Наконец допилили до просеки, где дорога обрывалась. Мокин остался в машине, а Тарасовна с сыном дальше пошли пешком.
Тарасовна ломилась через бурелом, как танк, Егорка еле за ней поспевал. Внезапно на солнечной поляне перед ними открылась избушка на курьих ножках, а точнее, землянка, с накиданными поверх низкой крыши еловыми лапами. Перед землянкой на пенечке сидел Мышкин, безмятежно посасывая пеньковую длинную трубку.
– Тебя, маманя, только за смертью посылать, – поругал Мышкин, вместо того, чтобы поздороваться.
– В магазине заторкалась, – извинилась Тарасовна. – Товар подоспел из Индии.
С Егоркой обменялись крепким рукопожатием. Но молча. Егорка уже из принципа ничем не интересовался.
Лес так лес, болото так болото, – дальше смерти никто не увезет.
В землянке, сыроватой и душной, без оконца, Мышкин заранее собрал стол, чайник вскипятил на газовой плитке. Лежанка с матрацем и двумя одеялами, стоявшая вдоль стены, измята и скручена в куль. Похоже, подумал Егорка, не первую ночь здесь кукует Харитон Данилович.
Вскоре ему объяснили, что означает таинственная поездка. Наступил такой момент, сказал Мышкин, когда ему, Егорке, пора бежать из города. И Тарасовна, горестно склоня поседевшую голову, подтвердила:
– Да, сынок, придется отъехать ненадолго. Небезопасно в городе.
Егорка приготовил себе бутерброд с копченой колбасой, сверху положил разрезанный соленый огурец. Жевал с аппетитом.
– Ненадолго – это на сколько?
– Может, на месяц, а может, на год. Пока все утихнет.
– Будешь беженцем, – уточнил Мышкин. – Каким и я был в молодости.
– Все мы немного беженцы, – согласился Егорка. – Но я никуда не поеду.
– Почему? – удивился Мышкин.
– Дела есть кое-какие, – Егорка напустил на себя суровый вид.
– Что за дела, сынок, – полюбопытствовала Тарасовна. – Ежели не секрет?
– Обещал зайти вечером в один дом. Чайку попить.
Против ожидания, ни Мышкин, ни мать даже не улыбнулись.
– Это важно, конечно, – согласился Мышкин. – Но такие складываются обстоятельства, что можешь не дойти до чая. По дороге могут перехватить.
Картина с его слов рисовалась грустная. Тот парень, который избил Егорку, погиб в пьяной драке, и это еще полбеды. Но кое-кто хочет представить несчастный случай как якобы месть за Егорку Жемчужникова. Вот это неприятно. У Алихман-бека, который, как известно, на сегодняшний день самый главный человек в Федулинске, вершитель судеб, – сознание так устроено, что он никогда не оставит без ответа кровавую акцию, направленную, пусть и косвенно, на ущемление его власти. Вопрос не в упокойнике Витьке, прощелыге и задире, а в бандитском законе. Ведь если кто-то посмел тронуть одного из его людей, то где гарантия, что завтра безумцу не придет в голову шальная мысль покуситься на самого Алихман-бека, хотя все знают, что он неприкасаемый.
Егорка, внимательно слушая, лакомился пирожком с капустой.
– Я-то при чем, дядя Харитон? Я в больнице лежал, у меня алиби. Кто убил Витька?
Мышкин смущенно развел руками:
– Я его зашиб нечаянно. Напали на меня в шалмане, ну и… Под горячую-то руку…
Мать горестно вздохнула. Егорке больше ничего не надо было объяснять. Он давно знал, что Мышкин зашибет любого, если захочет. Но только не случайно, нет. Это вранье.
– Получается, тебе тоже надо бежать, дядя Харитон?
За тебя возьмутся в первую очередь.
– Верно, – чему-то словно обрадовался Мышкин. – Дак я тоже пойду в угон. Только хвосты подчищу.
– А ты как, мама?
– За меня не волнуйся. Меня не тронут.
– Почему это?
– Слово заветное знаю… Не обо мне речь, сынок.
Уедешь, у меня руки развяжутся.
Смотрела на него туманно-умильным взглядом. – Наверно, что-то они придумали – мать, Мышкин и старшие братья, но ему не хотят говорить. Не хотят, и ладно.
Иван да Захар, конечно, крепкие мужики, поднялись из грязи в предприниматели, у каждого своя небольшая шайка, но против Алихман-бека они – ноль. У него весь город в руках. Что там Ванька с Захаркой. Придавит и не заметит. Но не дядю Харигона. Дядю Харитона взять труднее. Он недаром сидит в лесу. Лес – его вечный дом. И не только этот, зеленый, мшистый, с солнечными прогалинами, но – глубинный, потаенный, где всегда прятались славяне от нашествия, и там их вовеки никому не достать.
Тот лес – в душе русского человека, в сокровенных ее закоулках. Для кого-то, понимал Егорка, его рассуждение попахивало мистикой, но для него было внятным, как дважды два – четыре. Вся великая крепость людей, подобных Мышкину, напитана духами-непроходимой лесной чащи. В ней чужеземцу голову сложить – проще простого.
– Куда же вы меня хотите отправить? – спросил Егорка, уже внутренне смирившись с необходимостью долгой отлучки.
– Недалеко, – отозвался Мышкин. – На Урал. Там дружок у меня давний, надежный. Приютит.
– Самогонщик, что ли, тамошний?
– Зачем самогонщик… – Мышкин никогда не обижался на подначки образованного отрока. – Самостоятельный человек, бывалый. Можно даже сказать, учитель мой по жизни. Тебе, Егорка, полезно будет с ним пожить.
Уму-разуму научит.
– Представляю.
– Вряд ли представляешь. – Улыбка Мышкина, когда он расслаблялся, странно преображала его каменное лицо: оно делалось будто умытое.
Он рассказал немного про Федора Жакина, семидесятилетнего уральского сидельца, у которого в давние времена была кличка "Питон". Федору Жакину кое-чего довелось испытать на своем веку, много горя он видел и слез, но сердцем не озлобился. Лет десять назад прибился к местечку Угорье, возле самого хребта, осел там плотно, с хозяйством. У него пасека, лодка на реке, собака и коза.
Местное население относится к нему с особым уважением, это Егорка, когда туда приедет, сам увидит. И поймет, кто такой Федор Жакин и какая ему цена.
– Я записку дам и слова скажу, передашь. Он рад будет. Может, думает, я сдох, а тут весточка.
Заинтригованный, Егорка спросил:
– Не погонит с этой весточкой в шею?
– Федор смирный. Он и без весточки не погонит. Если не задевать его шибко. Но ты его задеть не сможешь.
– И когда ехать?
– Прямо сейчас. Припасы, вещички, деньги, все приготовлено. Мокин доставит в Быково. Оттуда на самолете.
– А завтра нельзя?
– Завтра будет поздно.
По молодости лет Егорке казалось, что мать и ее; сожитель немного бредят.
– Поразительно! Как же вы все за меня решили, даже не спросив. Я что, пешка какая-нибудь для вас?
Услышал от матери чудное:
– Не хотела говорить, сынок, но, ежели тебя укокошат, я ведь не переживу. Хочешь верь, хочешь нет.
И в глазах никакого тумана. Мышкин, покашляв, солидно добавил:
– Ты еще родине понадобишься, паренек.
* * *
…Тем же вечером, когда Егорка был уже в пути, Мышкин вернулся в Федулинск. Мало кто признал бы в нем сейчас опрятного, всегда культурно одетого, в начищенной обуви, компаньона Прасковьи Жемчужниковой, считай, совладельца целой торговой сети. Вдоль полутемной улицы, откуда обывателя уже сдуло на покой (бывший оборонный городок с первыми сумерками словно вымирал), брел коренастый, в черных очках то ли бомж, то ли алкаш, то ли нищий, а скорее, все вместе, уж больно отвратен на вид. На плечах – какая-то хламида, вроде ношеной-переношенной солдатской шинели, на ногах – стоптанная кирза, походка неуверенная, будто того гляди рухнет, хотя, вполне вероятно, что таким хромым шагом допилит до какой-нибудь укромной, теплой норы. В руках – полотняная сумка, как у всех бомжей, на случай, если встретится богатая помойка. Такому, конечно, страх не в страх, разве что сшибет из озорства пролетающий мимо "мерседес", но бомж, зная это, держался близко к стенам домов, а открытое светлое пространство преодолевал в ускоренном темпе, забавно семеня, как старый утич.
Постепенно Мышкин-бомж добрался до казино "На Монмартре", самого роскошного в Федулинске ночного заведения экстра-класса. Расположилось казино в трехэтажном особняке (архитектурный памятник XVII века) на окраине города, где в прежние времена был дом престарелых для ветеранов войны. Пять лет назад, когда только-только Чубайс настрогал ваучеров, особняк прикупил Алихман-бек, но говорят, на паях с Гекой Монастырским, о котором речь впереди. Судьба ветеранов, обретавшихся в доме, сложилась незавидно. Несколько человек куда-то быстренько переселили, но большинство уперлось, не желая покидать насиженное место. В одну из темных февральских ночей к особняку подкатили три крытых армейских фургона, откуда высыпалось десятка два молодцов, одетых в защитную униформу. Ветеранов подняли с теплых постелей и, не дав им опомниться, покидали в машины вместе с обслуживающим персоналом. Больше их никто никогда не видел. По слухам, неуступчивых инвалидов довезли аж до Валдайской равнины и свалили посреди студеных болот практически в чем мать родила.
Но это лишь одна из версий. Более вероятно другое: несчастных стариков и старух, а также трех медсестер, двух нянечек и дежурного врача Васюкина закопали в сорока километрах от Федулинска, на пустыре, где когда-то находился испытательный танковый полигон, разрушенный военной реформой. Такой вывод подтверждало небывалое засилье воронья на пустыре. Примечательно, что тамошние вороны день ото дня набирали вес и на глазах меняли облик – к весне многие уже напоминали размерами и мерзким видом южную птицу грифа.
Кстати, банальная история с домом престарелых каким-то образом получила огласку. В столичной, самой популярной газете "Московский демократ" появилась ироническая заметка: "Куда ушли сорок богатырей?" В ней таинственное исчезновение обитателей приюта объяснялось прилетом летающей тарелки, куда дедков заманили обещанием построить им коммунячье общежитие на Луне. В конце заметки известный журналист Бока Щуплявый сделал серьезное обобщение: похоже, сама матушка-природа помогает реформаторам очистить страну от человеческого мусора.
Заведение "На Монмартре" предоставляло клиентам целый набор услуг, к коим так расположена истосковавшаяся по свободе душа нового русского: в подвальном помещении – шикарная сауна, бассейн, бильярдная и кегельбан, на первом этаже – ресторан и стриптиз-бар, на втором – всевозможные игровые автоматы, а также королева игорного бизнеса – рулетка и уж на третьем – номера с девочками, причем не с абы какими: при желании здесь можно было заказать молоденькую негритянку самых лучших эфиопских кровей, цыганку, турчанку, европейку и даже миниатюрную карлицу Алину какого-то неопределенного, бледно-розового цвета, которая шла промеж прочих чуть ли не в две цены.
"Наш маленький Лас-Вегас" – ласково называли особняк постоянные посетители из высшего федулинского общества. Ресторан "На Монмартре" славился своей кухней, равную которой поискать и в столице, и в особенности двумя фирменными блюдами: седлом барашка под кизиловым соусом и черепаховым супом с тмином, доставляемым в термосах прямиком из Парижа. Но суп, разумеется, бывал не каждый день, а только по каким-нибудь особенным праздникам, вроде Дня благодарения, и хватало его далеко не на всех едоков.
В этот вечер здесь ужинал Алихман-бек со свитой, потому половина ресторана пустовала. Владыка Федулинска восседал за столом неподалеку от сцены, где группа прелестных девушек в пестрых юбках изображала половецкие пляски. Подыгрывали пляскам четверо балалаечников, крутолобые, пожилые ребята в красных рубахах, подпоясанных кушаками. Всех четверых Алихман-бек выписал из Перми, где у него был филиал риэлторской фирмы "Алихман и сыновья". В последнее время мечтательного джигита почему-то тянуло на все простое, туземное, что не очень нравилось его ближайшему окружению. Некоторые роптали, позволяли себе дерзкие намеки на умственное неблагополучие владыки. Сам Алихман-бек объяснял свою новую прихоть философски. Говорил нукерам: хороший хозяин должен знать обычаи и культуру подданных. Еще говорил: если собака воет, пусть думает, что она волк. Не надо мешать. Вернее послужит. Он был умен, как бес, хотя не все это понимали.
Алихман-бек хлебал черепаховый суп деревянной ложкой с изогнутым черенком. С ним трапезничали Гарик Махмудов и Леха Жбан, русский пенек, взятый на службу из областного управления МВД, где был следователем по особо важным делам. Бывший мета уже полгода проходил в банде испытательный срок и пока зарекомендовал себя хорошо. Владыка доверил ему общий надзор за сборщиками податей.
– Настроение плохое, – пожаловался Алихман-бек, – хотя дела идут хорошо. Надо быстрее расширяться. Мы медленно расширяемся. Федулинск наш, а с Нахабино берем всего десять процентов на круг. Как понять, майор?
Леха Жбан умял промасленную булку с густым слоем икры.
– Первый раз слышу, бек. Кто такой Нахабин?
Алихман посмотрел на Махмудова, красноречиво закатившего глаза к небу.
– Нахабино, майор, – не кто такой. Это город. Там Сеня Тюрин верховодит, из липецкой братвы, но и наших много. Я против Сени ничего не имею, он хороший человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46