– Мы с ней так и не стали любовниками, – продолжал Аркадий, – а ведь я хотел ее так… до безумия. Рашель. У нее были фиолетовые глаза, хотя она всегда ходила в темных очках. Даже по ночам. Волосы черные, как сама полночь, как провалы пустых глазниц… самые кончики она красила в белый и светло-сиреневый. Ей было почти две тысячи лет. Может быть, больше. И она знала все модные клубы в Париже. Я потерял счет ночам, когда мы с ней танцевали в прокуренных темных подвальчиках…
– А чего вы ее не трахнули? – вдруг встрял Стив.
Аркадий холодно взглянул на него. Стив выдержал его взгляд. Аркадий налил себе еще хереса и подлил Духу, хотя его бокал был еще наполовину полон. Дух, впрочем, не стал возражать.
– Рашель не хотела. И не только со мной, а вообще. Она очень боялась забеременеть. Говорила, что нет контрацепции на сто процентов надежной. Она утверждала, что, если она забеременеет, это будет конец. Мы занимались любовью, но без того, что сейчас называется «трахаться». Мы ласкали друг друга всю ночь напролет, доводили друг друга до полного умопомрачения. У нее был изумительный вкус. Горячий, сочный… и всегда с легким привкусом крови. Однажды… всего один раз… она взяла меня с собой на охоту. Где-то на окраине города, в районе трущоб, мы встретили мальчика… совсем ребенка… он клянчил деньги на хлеб. Она наклонилась к нему, как будто хотела что-то ему сказать, и вонзила клыки прямо ему в лицо. Когда она напилась, она раздела меня и вымазала кровью того ребенка. С ног до головы. А потом… она меня вылизала дочиста…
– Подождите минутку, – перебил его Дух. Он испугался, что Аркадий, возбужденный воспоминаниями, начнет мастурбировать прямо у них на глазах. – Почему Рашель так боялась забеременеть? Что было бы, если бы это случилось?
– Это случилось, – сказал Аркадий. – Бедная Рашель… сбылись ее худшие страхи. Однажды ночью она пошла в свой любимый клуб. Одна, без меня. Там она встретила мальчика… совсем мальчишку, как она мне говорила. Лет шестнадцать-семнадцать, не больше. Она увела его из клуба в какой-то безлюдный глухой переулок. Я не знаю, что она собиралась с ним делать: выпить его или просто поиграться. Она жила кровью, но в крайнем случае могла удовольствоваться и спермой. Как говорится, для разнообразия. Но как бы там ни было… мальчик слишком сильно перевозбудился. Может, его завела красота Рашель. Или запах кровавого вожделения, который всегда исходил от нее, когда она утоляла свой голод. Она бы справилась с ним без труда… она была очень сильной… но в тот вечер она выпила слишком много водки. В том клубе водку слегка разводят розовой водой, так что она пьется очень легко. В общем, мальчик разорвал на ней платье… и взял ее силой.
– Вот мудак, – сказал Стив, уронив голову на стеклянный прилавок. – Но есть девчонки, которые очень даже не прочь, чтобы их изнасиловали, да, Дух? Есть девчонки, которые… – Он умолк на полуслове.
– Что было бы, если бы она забеременела? – настойчиво повторил Дух.
– Ребенок убил бы ее, – сказал Аркадий с каким-то извращенным удовольствием в голосе. – Он бы прогрыз себе путь наружу. Он был бы наполовину вампиром. Они все убийцы уже в утробе. Наши дети рождаются без зубов, – рассказывала мне Рашель, – но они все равно прогрызают себе путь наружу. Я не знаю… может, у них очень сильные десны. Или в утробе у них есть зубы, которые они оставляют в теле матери. Или они раздирают ее изнутри руками. Но они всегда убивают. Всегда. Мать всегда умирает. Так было и со мной тоже. Я убила свою мать.
Аркадий пару секунд помолчал.
– Я умолял ее сходить к доктору и сделать аборт. Тогда аборты были запрещены, но их все равно делали нелегально. Я умолял ее сделать аборт и избавиться от ребенка, как от раковой опухоли. Но она говорила, что никуда не пойдет. Она вся извелась от страха… мне даже казалось, что она сходит с ума. Он узнает , – говорила она. – Он узнает, что я собираюсь сделать, и не даст мне его убить. Уже слишком поздно. Он уже пожирает меня изнутри… я чувствую, как он раздирает меня на части… Так что Рашель взяла свой тонкий изящный стилет, который она иногда носила в ботинке… чтобы вскрывать вены своим случайным любовникам… хотя при желании она обходилась без всяких подручных средств. У нее были острые зубы. Очень острые зубы. Зубы, которые могли дарить наслаждение и боль.
Он опять помолчал.
– Она попыталась вырезать ребенка сама. Я его видел… в ее искромсанном животе… такой сморщенный, весь в крови, мертвый. Совсем еще крошечный, не больше фасолины. Я бы, наверное, его не заметил, если бы она не сжимала его пальцами. Она пыталась вырвать его у себя из тела. Она не хотела умирать с этим ребенком в утробе.
Мысли у Духа путались и сбивались. Такое впечатление, что они носились у него в голове и бились о череп изнутри. Он никак не мог сосредоточиться. Голос у него в голове шептал: Погоди, успокойся. Мне кажется, надо как следует поразмыслить об этих вампирских младенцах-убийцах, которые прогрызают себе путь наружу из материнской утробы. Надо КАК СЛЕДУЕТ поразмыслить. Голос был тихим и слабым, но с каждой секундой он становился все громче.
Наконец Дух почувствовал, что тоже слегка опьянел от хереса. Крепкая оказалась штука… если заставить себя ее выпить и если тебя потом не стошнит. Однако его голос звучал вполне твердо:
– Я не понимаю. Рашель была вашим другом… Тогда почему вы теперь их боитесь?
Аркадий прикрыл глаза.
– Теперь у меня есть причины… и бояться их, и ненавидеть. Ты правильно догадался. Дух. Любовники Эшли были вампирами. Но только другими. Не такими, которые пьют кровь. Им тоже нравится вкус крови, но по-настоящему она им не нужна. Они питаются душами тех, кто готов их отдать добровольно; они поселяются в твоих снах и пытаются внедриться тебе в сознание; но они настоящие… и если ты их подпустишь к себе, они уничтожат тебя так же верно, как и те, кто пьет кровь. Вот такие были у Эшли любовники. Любовники, которые его убили.
– А где они теперь? – спросил Дух.
– Они не взяли у него ни капли крови, но они выпили из него другое. То, что дает силу к жизни, – продолжал Аркадий, как будто и не услышав вопроса. – Они выпили его юность, его красоту. Вот этим они и живут; они кормятся только красивыми и молодыми. От него осталась одна оболочка. Эшли не смог бы жить без своей красоты, просто не смог бы…
Он замолчал и тряхнул головой.
– Они тоже красивые, – добавил он. – Они забрали себе всю красоту Эшли и тем сохранили свою красоту. Они часто вот так омолаживаются… И я не могу сказать, почему я разрешил им остаться в этом доме. Может быть, в глубине души я надеюсь, что однажды мне представится случай им отомстить. Может, я просто боюсь отказать им хоть в чем-то.
Мысли Духа по-прежнему путались, не поспевая друг за другом. Ему казалось, еще немного – и его голова просто лопнет; мозги вскипят и взорвутся. Он провел ладонью по лбу, и ладонь стала липкой от пота. Это все из-за хереса и из-за духоты. Но самое главное – из-за этой истории, которую рассказал Аркадий. Страшная любовь, которая отбирает молодость и красоту. Любовь, которая проникает в сны. Дети, которые могут родиться только в крови и боли. Что нам делать теперь? – хотел он спросить у Аркадия. – Как нам теперь помочь нашей подруге, пока вампиры не разорвали ее снаружи и изнутри?
Но он не мог этого произнести. Не при Стиве.
Тем более что он ни капельки не сомневался, что он уже знает ответ.

27

Никто проснулся ближе к вечеру. Мягкий солнечный свет струился сквозь грязное стекло и пыльные занавески. На мгновение его восприятие реальности как будто сдвинулось, завертелось и заскользило куда-то в сторону; он никак не мог сообразить, где находится. Тут не было звезд на потолке, как в его прежней комнате… не было слышно шума колес, не чувствовался запах крови, как в их фургончике.
Он перевернулся на бок, приподнялся на локте и убрал волосы с глаз. Слева лежал Зиллах – он крепко спал, по-кошачьи свернувшись калачиком. Справа спал Кристиан. Он лежал, вытянувшись в полный рост, такой худой и высокий. Глаза и губы плотно закрыты. Молоха с Твигом, наверное, спали на полу, пристроившись где-нибудь в уголке. Никто их не видел, но вроде бы слышал звук их дыхания, влажного и глубокого.
Он зевнул и облизал губы. Какой странный привкус во рту… Неясный, рыхлый, слегка прогорклый и почему-то зеленый…
Никто на секунду прикрыл глаза, потом резко отбросил одеяло, перелез через Зиллаха и подбежал к окну. Там он на мгновение замер, уже готовый раздвинуть шторы. Интересно, что он увидит там – за окном. Он очень надеялся, что все, что было вчера, – это не пьяный сон.
Он резко распахнул тяжелые занавески. Никто из спящих даже не пошевелился. Никто прижался лицом к стеклу. Он увидел узкую улочку, усыпанную битым стеклом, которое поблескивало в солнечном свете, а чуть дальше виднелась какая-то большая и оживленная улица. Роял-стрит? Бурбон-стрит? Названия припоминались смутно – волшебные и влекущие названия улиц, где может случиться все что угодно. Он видел темные маленькие магазинчики, которые как будто приглашали его зайти, и он заранее знал, какой там будет запах – запах прохлады и влаги со слабым привкусом плесени и едким привкусом пряных трав. Он видел железные решетки балконов, увешанные разноцветными флагами, которые колыхались на ветру, словно шелковое море. Он видел ослепительно белые, побеленные известью опорные стены в ярких пятнах красной кирпичной кладки – в тех местах, где побелка пооблупилась, – а за ними виднелись обветшалые здания, где наверняка были узкие и крутые спиральные лестницы, тускло освещенные бальные залы и потайные комнаты, стены которых были забрызганы кровью от ритуальных жертвоприношений.
Все это было здесь. Все это было по-настоящему. Все это принадлежало ему. Он все же добрался сюда: из фальшивого дома его одинокого детства – в город, где он родился, в чудесный, сверкающий всеми красками Французский квартал, в ту самую комнату, где он появился на свет в потоках крови своей юной матери.
Кристиан приехал первым и подготовил жилье для всех. Его бар – легендарный бар, где Зиллах встретил Джесси и занялся с ней любовью среди пыльных ящиков из-под вина и ликера, – был закрыт; окна заколочены досками. Но в прежней комнате Кристиана никто не жил, и он безо всяких проблем снял ее снова. Хозяин показывал комнату нескольким потенциальным съемщикам, – рассказал им потом Кристиан, – но они говорили, что здесь как-то странно пахнет.
Комната, где он родился. Никто отвернулся от окна и обвел глазами сумрачное помещение, наполненное тенями. Интересно, подумал он, а вдруг сейчас из темного угла выйдет призрак его мамы и скажет: Ты убил меня, мой мальчик. Ты убил меня здесь, в этой самой комнате. На этом самом полу.
Но даже если здесь жили какие-то призраки, они никак себя не проявили. Никто присел на корточки и внимательно рассмотрел потертый ковер. Но даже если на нем и остались потемневшие потеки крови – следы его рождения, – он не сумел разглядеть их в полумраке.
Он решил не будить остальных. Ему хотелось побродить одному по лабиринту пока еще совершенно чужих, но почему-то знакомых улиц. Его охватило легкое возбуждение – наверное, предвкушение упоения свободой, – когда он вырвал листок из своего блокнота и написал коротенькую записку Зиллаху: К ночи вернусь. Он подписался. Никто. Как всегда, его «т» было похоже на кинжал, воткнутый вертикально в землю. Это имя дал ему Кристиан. И теперь оно неоспоримо принадлежало ему. Ему хотелось видеть его написанным. Он будет писать это имя при каждом удобном случае. Он еще раз подписал записку, потом еще раз. Никто, Никто, Никто. В этой комнате Кристиан держал его на руках, вымазанного в крови и слизи. В этой комнате Кристиан дал ему имя. А сейчас он пойдет знакомиться с городом, который был его домом.
Когда он вышел из дома и ступил на мостовую, у него было такое чувство, как будто весь Французский квартал вошел в его плоть и пробрал до самых глубин. Вчера ночью, когда они только приехали, все было как будто подернуто дымкой; у него кружилась голова от ярких огней Бурбон-стрит, он был пьян от шартреза. Но теперь – когда он был трезвый, с ясной головой, в водянистом свете раннего вечера – ему хотелось пройти одному по этим древним сияющим улицам. Ему хотелось кричать: Вот он я, здесь. Я здесь! Ему хотелось обнять каждый фонарный столб, хотелось забраться на все балконы… и постоять там, глядя на город, а потом шагнуть в воздух и полететь. Французский квартал принадлежал ему – каждый кирпичик, каждый булыжник на мостовой.
Он достал из кармана дешевые темные очки, которые он украл в магазине на какой-то автозаправочной станции. Раньше он крал сигареты, но в последнее время он почти не курил. Вкус сигарет ему больше не нравился. Так что теперь Никто лямзил дешевенькие очки, которые было не жалко потерять. Его теперешние очки были маленькими и круглыми, с разноцветными радужными стеклами – в них он напоминал себе Джона Леннона в его «кислотный» период. Теперь Никто всегда ходил в темных очках. Солнечный свет не причинял ему никакого существенного вреда – ни ему, ни всем остальным в отличие от Кристиана, – но от света у него болела голова. Алой туманящей болью, сводящей с ума.
Никто бродил по улицам и переулкам на протяжении нескольких часов. На железных воротах некоторых домов еще висели яркие бусины Марди-Гра, оставшиеся с весеннего карнавала, – праздничные гирлянды, которые приветствовали его дома. Он снял одну нитку бус и повесил себе на шею.
Он зашел в собор Святого Людовика с его головокружительно высоким куполом и тысячами свечей, мерцающих в приглушенном свете, что струился сквозь узкие витражи. В магазинчике сувениров при соборе он прикарманил четки, которые тоже повесил себе на шею вместе с бусами Марди-Гра. Две нитки бус тихонечко стукались друг о друга – извращенный союз святости и нечестивого буйства.
В кафе «Дю Мунде» Никто выпил кофе с молоком. Потом он пошел на набережную и долго смотрел на мутную реку, вода в которой казалась почти коричневой. Там, на дне, лежат кости моей матери, – думал он. – Они не покоятся с миром. Поток тащит их за собой, они бьются о камни на дне и рассыпаются в пыль… они не покоятся с миром.
А потом, когда тени на улицах стали длиннее и гуще, Никто решил, что пора возвращаться к Кристиану. Он не заметил человека с усталыми глазами, который следил за его продвижением. Дело близилось к ночи. Скоро все проснутся. Может быть, сегодня ночью Кристиан пойдет веселиться с ними или придумает себе какое-нибудь другое развлечение – сейчас, когда ему больше не нужно работать, он волен сам распоряжаться своим временем.
– Мы добываем деньги по-другому, – холодно отозвался Зиллах, когда Кристиан завел разговор о том, что ему, может быть, стоит устроиться на работу в какой-нибудь бар.
Они будут бродить по Французскому кварталу, перебираясь из бара в бар, будут шататься в обнимку по улицам, громко распевая песни. В компании Молохи, Твига и Зиллаха Никто не надо боятся, что его не будут обслуживать в барах. Ему очень понравился шартрез – ароматный, пьянящий, волшебный. Этот вкус почему-то казался ему знакомым. Как будто он пил ее в детстве, вместо материнского молока – эту обжигающую зелень. Он уже себя чувствовал так, как будто прожил в этом городе всю свою жизнь.
Он даже не сомневался, что здесь любая кровь будет вкусной и сладкой. Никто с удивлением осознал, что он очень голоден. Очень. Память о крови Лейна больше не отдавалась в душе виной. Он помнил только густой мягкий вкус, помнил тепло, разливавшееся у него внутри… помнил, как кровь вливалась ему в рот с каждым биением самой жизни. Теперь смерть Лейна казалась такой далекой. Как будто это случилось совсем в другой жизни. Давным-давно.
После Лейна были еще те бродяги в Потерянной Миле и ребенок. С ними было уже легче. А потом Никто увидел, что у Зиллаха, Молохи и Твига заточены зубы – чтобы было удобней прокусывать кожу, – и заточил зубы себе. Ему очень нравилось прикасаться к ним языком и чувствовать их острые кончики. Однако даже ребенок со Скрипичной улицы был на вкус далеко не таким приятным, как Лейн. Но здесь, во Французском квартале, любая кровь будет вкусной и алой, с пьянящим привкусом алкоголя…
Да, сегодня они обязательно будут пить кровь.
Никто уже подходил к дому Кристиана. Он мимоходом подумал, как это странно: он в первый раз в этом городе, но ему даже не надо спрашивать дорогу – он как будто знает эти улицы. Однако на самом деле это было совсем не странно. Он столько раз видел во сне этот город… сияющая карта улиц Французского квартала сама разворачивалась у него в голове, сотканная наполовину из снов и фантазий, наполовину из смутных воспоминаний, но все равно – четкая и настоящая, как обжигающий вкус шартреза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43