Не продал ли он их души сатане? В таком случае он, дьявол меня… – Проклятье застревает в горле, и поправка гласит: – Если он сам нечистый…
Зловещая пауза. Настолько зловещая, что даже существо совсем бессловесное, сидящее на палубе и сующее себе в рот ножом куски сала, причем явственно слышится, как лезвие скрежещет о зубы, сдирающие с него сало, – старый каторжник с галер, с шрамами на лодыжках от цепей и с плешинами на голове, как у старой клячи на местах, вытертых сбруей, – и тот недоуменно хрюкает, подымает свое рябое лицо, слегка трясущееся от старости, мигает глазами, раскрывает рот и наставляет ухо: чего, дескать, все приумолкли? Видно, плохо дело, коли даже ругательства застревают у людей в глотке, – он знал это по опыту. Неужто же с ним стрясется еще беда, похуже тех, что сыпались на него всю его долгую, бурную жизнь?!
Но он успокаивается и сует ножом в рот новый кусок, остановившийся было на полдороге, – адмирал, очевидно, сказал что-то развязавшее людям языки и вдобавок перекрестился, набожно и с явным волнением, при упоминании о нечистом. Лишь самые злостные враги его могут теперь усомниться в его богобоязненности. Нет, разумеется, он не в заговоре с князем пекла!
Завязывается новый продолжительный разговор на спорные богословские темы. Адмирал не разделяет мнения, что в ад можно попасть обыкновенным путем, а уж тем меньше по морю, ведь вода – стихия, как раз противоположная и даже враждебная огню. Вообще, в ад людям при жизни доступа нет; для тех же, кто умирает без покаяния, путь туда открывается сам собою. Что же касается рая, который вообще предполагается на небе, без точного обозначения его местоположения… Да, на корабле нет священника, но даже в его отсутствие нельзя касаться священного символа веры и откровений Святого Писания. Однако раз в Писании нет прямых указаний на местонахождение царства небесного, а есть упоминание об изгнании из рая первой четы человеческой, то позволительно искать его где-нибудь на земле. И, в противоположность аду, в рай можно попадать заживо; на это опять есть свидетельство Писания, – например, о взятии живым на небо пророка Илии. Правда, это было давно, но из этого не следует, что и в наше время нельзя было отыскать то место…
В команде покачивание головами, разбросанность мыслей и внутренняя тревога; как всегда, заключение беседы никого не удовлетворяет, не успокаивает. Тем, кого больше всего мучит сознание их полной заброшенности в океане, будущее по-прежнему рисуется в сомнительном, а то и вовсе в безнадежном свете; ведь, принимая во внимание все соображения и предположения начальства, давным-давно пора было раздаться с кораблей крику:
– Земля!
Когда же, наконец, этот крик раздался, все страхи и заботы разом развеялись…
– Земля! Земля!
Радостный крик этот раздался с корабля Мартина Алонсо Пинсона, который шел совсем близко от адмиральского корабля на своем «Пинте», где происходила сверка показаний лага с картой, возбуждавшая некоторую тревогу; и вдруг Мартин Алонсо заметил что-то вроде низко стоящего над горизонтом облака или полоски земли на самом западе, как раз там, где садилось солнце, очень далеко, но настолько явственно, что Мартин Алонсо ни на минуту не усомнился:
– Земля! Земля!
Все увидели это; увидел и адмирал, и, мгновенно опустившись на колени на своем мостике, стал громко благодарить Бога. Все страхи, волнения, горести – все было забыто, всех охватила необузданная радость при виде этой далекой, благодатной полоски земли. Поднялась беготня по вантам, с мачты на мачту, и опять вниз; люди обнимались, не помнили себя от восторга.
Да, всеобщая кутерьма и сутолока, пока ей не положил конец властный торжественный голос адмирала, пронесшийся из одного конца судна в другой и приказывавший всем собраться на палубе, чтобы вознести благодарственные молитвы Господу.
Раздался пушечный выстрел, подошла «Нинья», и все три корабля, борт о борт, двинулись вперед в начинавшихся сумерках.
Полоска земли исчезла в раскаленном зареве заката, потом вечерняя заря побледнела, уступая место первым, бледным еще, словно только что затеплившимся, звездам, и с палуб «Санта-Марии», «Пинты» и «Ниньи» полились звуки хвалебной песни небесам, исполняемой тремя мужскими хорами, которые сливались в один, разносившийся по морскому простору и возносившийся к звездам.
САН-САЛЬВАДОР
Никогда ни одна ночь не длилась так долго, никогда ожидание не было столь напряженным. Курс был изменен, взят на юго-запад, где показалась земля, и корабли шли всю ночь при свежем ветре.
Но когда, наконец, солнце взошло у них за кормой, оно озарило совершенно пустынные волны всюду, куда только хватал глаз; там, где вчера виднелась полоски земли, сегодня не было видно ничего, кроме отчетливой линии встречи пустого далекого неба с дальним краем моря, в котором кишели червями волны; синяя пустыня сверху и снизу, со всех сторон!
Прямо сил не хватало перенести это разочарование. Люди были как бы раздавлены мыслью, что полоска, показавшаяся им вчера полоской берега, была лишь миражем, жестокой насмешкой над надеждами бедных, измученных мореплавателей. Долго ли еще терпеть им разочарование?!
Наконец, мертвую тишину нарушает один голос; кто-то ходит между упавшими духом людьми и пытается уговорить, подбодрить словами их и себя, – он сам упал духом; это адмирал; но никто не слушает его, он и сам вряд ли верит своим словам, но надо же сказать что-нибудь.
Полуобращаясь к ним, а скорее к себе, он, понурясь, объясняет, что виденный имя берег не может быть не чем иным, как только островом св. Брандана. Из легенды известно, что это был плавучий остров, менявший свое место в море; св. Брандан плыл к нему день заднем и все не мог достигнуть его, остров все удалялся, маня его за собою, как мираж, но все же, в конце концов, святой достиг его; и, собственно говоря, надо благодарить Бога за то, что они увидели этот остров; это доказывает, что он существует, и с Божьей помощью они его также достигнут…
Люди отворачивали от него свои помертвелые лица или бросали на него полупотухшие взгляды, выражавшие одновременно злобу и бессилие, как у пойманных в капкан кошек; некоторые меряли его с ног до головы, этого старого болтуна, чернокнижника и обманщика, поддельного адмирала с его святыми и вельможными знакомыми, щеголявшего теперь в рваных башмаках! Глядели ему вслед, оттопыривая верхнюю губу, ненавидели его спину, его затылок, его богатырский рост, – преимущество, которое этот бродяга тоже, небось, украл!.. И адмирал ушел один наверх, на свой мостик, и остался там, а вся команда внизу погрузилась натощак в тупое отчаяние.
Ложная земля, виденная 25 сентября, вызвала сильнейший упадок духа не только у команды, но и у Колумба. А им предстояло плыть еще целых две недели!
Как удалось ему побудить их к этому, как оказалось это возможным после такого крушения всех надежд, какое они пережили? Вдобавок разочарование повторилось; еще раз раздался крик: з е м л я! – и все опять поверили, и опять обманулись. Но Колумбу все-таки удалось увлечь их дальше.
Положение вообще сильно ухудшилось; одно время, и не малое, всякие сношения между кормовой башенкой и палубой были прерваны. Конец пришел школе и приятельски-поучительным беседам адмирала с командой; он оставался у себя наверху, неустанно шагая на вахте день и ночь; не диво, что он износил башмаки! А внизу команда вела себя так, как будто никто ею не командовал.
Плавание все-таки продолжалось; курс снова был взят на запад, но команда самочинно устраивала сходки, собиралась кучками там и сям, перешептывалась; пока что единства не было, мнения и предложения сталкивались и расходились, но из них не было ни одного в пользу адмирала. Черная голова Диего, озабоченного, разгоряченного, размахивающего руками, мелькала в разных группах; он, понизив голос, словно вбивал свою программу кулаками в сознание слушателей.
У него начала разыгрываться фантазия; кровь бросалась в голову, под коленками щекотало, как перед прыжком; адмирал становился в его глазах быком, окутанным облаком пыли, и Диего так и подмывало броситься на чудовище, хотя он и был в сравнении с ним козявкой, перепрыгнуть через него в буквальном смысле слова, вонзить ему между рогами жгучую стрелу, поиздеваться над ним, покрутить ему хвост и, наконец, всадить в него на целый аршин, вплоть до самого сердца, свой острый кинжал!..
Таков был Диего, любивший из всего создавать зрелище, другие смотрели на дело более трезво. Адмирала нужно было устранить, но без шума или открытого бунта. Может ведь случиться несчастье, человек очутится за бортом; адмирал по ночам измеряет высоту звезд, не сводя глаз с неба, подойдя вплотную к низенькому фальшборту… Долго ли оступиться и полететь головой в море? Никто и знать не будет, когда это произошло, а у него самого спрашивать объяснений уж не придется. Тогда они спокойно повернут домой, без адмирала…
Но в этом плане был один пункт, вызывавший страстные споры и чуть не драку: найдут ли они дорогу домой без него? Мало-мальски сведущие в морском деле полагали, что это не так уж трудно; правда, придется долго лавировать против ветра, несколько недель, может быть, даже месяцев,–корабль очень неповоротлив и медлителен на ходу; но ведь и адмирал имел все-таки в виду обратный путь, и никакого иного способа вернуться на родину и у него не было. Другие, морща лоб, не желали скрывать от товарищей того, чего и нельзя было скрыть, а именно, что адмирал при всех своих несносных качествах все-таки, без сомнения, отличался замечательными, даже сверхъестественными способностями; простого знания морского дела тут, пожалуй, мало; нужны некие тайные знания, и их-то он унесет с собой в могилу; не мешает быть осторожнее и не погубить самих себя, устраняя его!
Наконец, кое-кто совсем отказался принимать участие в заговоре против адмирала; например, Педро Гутеррес, белоручка; Хуан де ла Коса также, к досаде многих; очень важно было иметь его сообщником. Но Хуан де ла Коса, хоть никогда ни одной минуты не верил в смысл этого плавания, а теперь еще меньше, чем когда бы то ни было, заявил все-таки, что, невзирая ни на что, сложит свои кости там же, где Колумб; вся эта затея столь нелепа, что жизнь покажется ему пресной, если он не дождется естественной развязки. Что ж, он имел право держаться такой точки зрения, но это было не по-товарищески!
Борьба мнений шла, пока, наконец, одно из них не взяло верх над другими: смертный приговор был произнесен.
Взрыв произошел, но адмирал сам вызвал его – как раз когда план созрел для исполнения. Он давно замечал происходившее брожение, и однажды когда все были в сборе на палубе, разбившись на кучки, в состоянии крайнего возбуждения, он вдруг спустился вниз и очутился среди них, безоружный, решившись серьезно поговорить с ними.
Его встретили бешеными, криками: в одно мгновение палуба стала очагом бунта, все были заодно; никакой пощады ему, и раз он сам идет на смерть, тем лучше! Кто-то прыгнул из рядов, как кошка – Диего, бывший во главе заговорщиков – сверкнул клинок… Схватка… Рукопашная… Какой-то вихрь закрутился по палубе… Никто в себя прийти не успел…
Но вот и результат: адмирал крепко держит в руках Диего – как же это вышло?! – ломает находящийся у того в руках клинок, вырывает у него обломки и, держа его одной рукой, хватает другою его за предплечье и дает ему его же собственною рукой две пощечины, а затем, отшвырнув его от себя с гадливостью как скверное насекомое, выпрямляется и идет к толпе…
Не совсем не прав был Диего, представляя себе адмирала быком; в гневе он действительно чем-то напоминает быка: большая голова, сопящие ноздри, вся поза, грудь колесом… Кровь бросилась ему в голову, и глаза сверкают белками на багровом лице. Вот он горбится, выталкивает вперед могучие руки, словно хочет вытолкнуть их из плечевых суставов; ноздри раздуваются, он сопит, волосы дыбом придают ему еще более дикий вид; в руках у него громовая стрела, голос становится рыканием… И он отчитывает их!
Вот он перед ними, их кормчий, ведущий их в царства, никогда еще ими не виданные; и хотят они или не хотят, они эти царства увидят, – свидетель Бог всемогущий! Никогда не скажет про него всякая мразь, что он изменил своему высокому господину и повелителю, королю Фердинанду Испанскому с королевой его Изабеллой, по поручению которых он отправился в этот путь. Никогда и никакая сила не может помешать ему исполнить это поручение! Он моряк, самим небом избранный для спасения душ язычников в тех странах, куда он едет, и он спасет их, хотя бы ему пришлось плыть к ним на край света! Пока существуют души, обретающиеся во тьме, никогда не слыхавшие благой вести спасения, он будет искать их хоть всю жизнь! Он простой смертный, но он орудие в руке вечного, всемогущего Бога… У кого же хватит силы остановить его на его пути?
Он окинул толпу взглядом, каким кабан озирает свору собак. Но никто не пикнул.
Гневное напряжение разрешилось глубокою скорбью; борода у него запрыгала, и великан разразился страшными рыданиями, отвернулся, прикрыл лицо локтем и, шатаясь, как слепой, стал подыматься по трапу. Лучшей мишени для арбалетов, чем его спина, и желать было нечего, когда он подымался к себе наверх, но он был теперь в безопасности от выстрелов, – у всех оставшихся на палубе руки повисли как плети. Они видели, как он вошел в свою каютку на корме и затворился там, желая быть наедине со своим горем. А они стояли, с тупым напряжением моргая глазами; пожалуй, их все-таки было слишком много, чтобы дразнить быка! Кое-кто заметил, что ладони у него в крови после схватки с Диего.
Ни словом не перемолвились между собою оставшиеся на палубе. Но очередные рулевые в тот день делали свое дело необыкновенно старательно и точнейшим образом держали курс – прямо на запад.
Те, что раньше обращали внимание на рваные башмаки адмирала, заметили в один из следующих дней, что они заплатаны, но кем? Может статься, кто– нибудь из матросов, рано утром, пока адмирал еще спал, взял да починил их, а, может быть, адмирал сам сделал это ночью, при свете фонарика, свет которого виднелся из его каюты всю ночь?
Корабли неслись вперед, подгоняемые упорным загадочным ветром, у которого как будто была какая-то таинственная цель. Настроение команды, однако, не отвечало попутному ветру: оно было мрачное, гнетущее, как у приговоренных к смерти. Признаки близости земли то появлялись, то пропадали, будили надежду, не вливавшую сил в души, проученные горьким опытом, и оставляли все более и более глубокие борозды разочарования на хмурых морщинистых лицах.
Люди начали терять твердые представления о мире, принесенные с собою, забыли Испанию, почти забыли – кто они сами; мир вставал перед ними в каком– то странном тумане, озаренный изменчивым светом, превращался в наваждение, и они все более и более подпадали под его чары, чувствовали себя в каких-то особых условиях существования, далеких от действительной, знакомой им жизни,
и не удивились бы, если бы вдруг из облаков спустилась птица Рок и унесла один из кораблей в своих когтях, или из глубины волн вынырнули бы морские чудовища; их скорее удивляло, что ничего такого не случалось.
Неприязнь к адмиралу то и дело проявлялась вновь, но была какая-то вялая, бесхарактерная, – люди уже не находили в себе сил для борьбы, да и стали так ненавистны друг другу, что ни о каком сговоре не могло быть речи. С ними произошло то, что должно происходить с любым скопищем мужчин, собранных в одном месте, лишенных общества женщин и всякой возможности избегать друг друга, – они надоедают друг другу до отвращения. Матросы перестали даже разговаривать между собой, только злобно разевали рты, глядя друг на друга, – зевали, как больные, грустные хищные звери; им даже языком ворочать было слишком тяжело. Всякий старался, по возможности, поворачивать товарищам спину, избегать всякой встречи с ними на узком пространстве корабля. Некоторые забирались на кливербом и, сидя там верхом на перекладине, держась руками за тонкую веревку, наслаждались сознанием, что их отделяет от других расстояние в несколько саженей, или всласть обливались в своем одиночестве горькими слезами. Прятались также в трюме,
между балластом, или на снастях, или висели, держась за конец линя, спущенный за борт, словно вялясь на солнце, – словом, шли на все, лишь бы не видеть друг друга. Увы! Путешествие и долгое совместное сожительство открыли им глаза на самих себя!
Всякая муштровка с них соскочила; они делали свое дело лишь ровно настолько, чтобы корабль мог плыть, а это были сущие пустяки в хорошую погоду. Судно стало похоже на запущенную конюшню; матросы сами спотыкались о разбросанные всюду обглоданные кости; спать валились, где попало, почесывались, где кусало, рычали, не раскрывая глаз, если на них нечаянно наступали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Зловещая пауза. Настолько зловещая, что даже существо совсем бессловесное, сидящее на палубе и сующее себе в рот ножом куски сала, причем явственно слышится, как лезвие скрежещет о зубы, сдирающие с него сало, – старый каторжник с галер, с шрамами на лодыжках от цепей и с плешинами на голове, как у старой клячи на местах, вытертых сбруей, – и тот недоуменно хрюкает, подымает свое рябое лицо, слегка трясущееся от старости, мигает глазами, раскрывает рот и наставляет ухо: чего, дескать, все приумолкли? Видно, плохо дело, коли даже ругательства застревают у людей в глотке, – он знал это по опыту. Неужто же с ним стрясется еще беда, похуже тех, что сыпались на него всю его долгую, бурную жизнь?!
Но он успокаивается и сует ножом в рот новый кусок, остановившийся было на полдороге, – адмирал, очевидно, сказал что-то развязавшее людям языки и вдобавок перекрестился, набожно и с явным волнением, при упоминании о нечистом. Лишь самые злостные враги его могут теперь усомниться в его богобоязненности. Нет, разумеется, он не в заговоре с князем пекла!
Завязывается новый продолжительный разговор на спорные богословские темы. Адмирал не разделяет мнения, что в ад можно попасть обыкновенным путем, а уж тем меньше по морю, ведь вода – стихия, как раз противоположная и даже враждебная огню. Вообще, в ад людям при жизни доступа нет; для тех же, кто умирает без покаяния, путь туда открывается сам собою. Что же касается рая, который вообще предполагается на небе, без точного обозначения его местоположения… Да, на корабле нет священника, но даже в его отсутствие нельзя касаться священного символа веры и откровений Святого Писания. Однако раз в Писании нет прямых указаний на местонахождение царства небесного, а есть упоминание об изгнании из рая первой четы человеческой, то позволительно искать его где-нибудь на земле. И, в противоположность аду, в рай можно попадать заживо; на это опять есть свидетельство Писания, – например, о взятии живым на небо пророка Илии. Правда, это было давно, но из этого не следует, что и в наше время нельзя было отыскать то место…
В команде покачивание головами, разбросанность мыслей и внутренняя тревога; как всегда, заключение беседы никого не удовлетворяет, не успокаивает. Тем, кого больше всего мучит сознание их полной заброшенности в океане, будущее по-прежнему рисуется в сомнительном, а то и вовсе в безнадежном свете; ведь, принимая во внимание все соображения и предположения начальства, давным-давно пора было раздаться с кораблей крику:
– Земля!
Когда же, наконец, этот крик раздался, все страхи и заботы разом развеялись…
– Земля! Земля!
Радостный крик этот раздался с корабля Мартина Алонсо Пинсона, который шел совсем близко от адмиральского корабля на своем «Пинте», где происходила сверка показаний лага с картой, возбуждавшая некоторую тревогу; и вдруг Мартин Алонсо заметил что-то вроде низко стоящего над горизонтом облака или полоски земли на самом западе, как раз там, где садилось солнце, очень далеко, но настолько явственно, что Мартин Алонсо ни на минуту не усомнился:
– Земля! Земля!
Все увидели это; увидел и адмирал, и, мгновенно опустившись на колени на своем мостике, стал громко благодарить Бога. Все страхи, волнения, горести – все было забыто, всех охватила необузданная радость при виде этой далекой, благодатной полоски земли. Поднялась беготня по вантам, с мачты на мачту, и опять вниз; люди обнимались, не помнили себя от восторга.
Да, всеобщая кутерьма и сутолока, пока ей не положил конец властный торжественный голос адмирала, пронесшийся из одного конца судна в другой и приказывавший всем собраться на палубе, чтобы вознести благодарственные молитвы Господу.
Раздался пушечный выстрел, подошла «Нинья», и все три корабля, борт о борт, двинулись вперед в начинавшихся сумерках.
Полоска земли исчезла в раскаленном зареве заката, потом вечерняя заря побледнела, уступая место первым, бледным еще, словно только что затеплившимся, звездам, и с палуб «Санта-Марии», «Пинты» и «Ниньи» полились звуки хвалебной песни небесам, исполняемой тремя мужскими хорами, которые сливались в один, разносившийся по морскому простору и возносившийся к звездам.
САН-САЛЬВАДОР
Никогда ни одна ночь не длилась так долго, никогда ожидание не было столь напряженным. Курс был изменен, взят на юго-запад, где показалась земля, и корабли шли всю ночь при свежем ветре.
Но когда, наконец, солнце взошло у них за кормой, оно озарило совершенно пустынные волны всюду, куда только хватал глаз; там, где вчера виднелась полоски земли, сегодня не было видно ничего, кроме отчетливой линии встречи пустого далекого неба с дальним краем моря, в котором кишели червями волны; синяя пустыня сверху и снизу, со всех сторон!
Прямо сил не хватало перенести это разочарование. Люди были как бы раздавлены мыслью, что полоска, показавшаяся им вчера полоской берега, была лишь миражем, жестокой насмешкой над надеждами бедных, измученных мореплавателей. Долго ли еще терпеть им разочарование?!
Наконец, мертвую тишину нарушает один голос; кто-то ходит между упавшими духом людьми и пытается уговорить, подбодрить словами их и себя, – он сам упал духом; это адмирал; но никто не слушает его, он и сам вряд ли верит своим словам, но надо же сказать что-нибудь.
Полуобращаясь к ним, а скорее к себе, он, понурясь, объясняет, что виденный имя берег не может быть не чем иным, как только островом св. Брандана. Из легенды известно, что это был плавучий остров, менявший свое место в море; св. Брандан плыл к нему день заднем и все не мог достигнуть его, остров все удалялся, маня его за собою, как мираж, но все же, в конце концов, святой достиг его; и, собственно говоря, надо благодарить Бога за то, что они увидели этот остров; это доказывает, что он существует, и с Божьей помощью они его также достигнут…
Люди отворачивали от него свои помертвелые лица или бросали на него полупотухшие взгляды, выражавшие одновременно злобу и бессилие, как у пойманных в капкан кошек; некоторые меряли его с ног до головы, этого старого болтуна, чернокнижника и обманщика, поддельного адмирала с его святыми и вельможными знакомыми, щеголявшего теперь в рваных башмаках! Глядели ему вслед, оттопыривая верхнюю губу, ненавидели его спину, его затылок, его богатырский рост, – преимущество, которое этот бродяга тоже, небось, украл!.. И адмирал ушел один наверх, на свой мостик, и остался там, а вся команда внизу погрузилась натощак в тупое отчаяние.
Ложная земля, виденная 25 сентября, вызвала сильнейший упадок духа не только у команды, но и у Колумба. А им предстояло плыть еще целых две недели!
Как удалось ему побудить их к этому, как оказалось это возможным после такого крушения всех надежд, какое они пережили? Вдобавок разочарование повторилось; еще раз раздался крик: з е м л я! – и все опять поверили, и опять обманулись. Но Колумбу все-таки удалось увлечь их дальше.
Положение вообще сильно ухудшилось; одно время, и не малое, всякие сношения между кормовой башенкой и палубой были прерваны. Конец пришел школе и приятельски-поучительным беседам адмирала с командой; он оставался у себя наверху, неустанно шагая на вахте день и ночь; не диво, что он износил башмаки! А внизу команда вела себя так, как будто никто ею не командовал.
Плавание все-таки продолжалось; курс снова был взят на запад, но команда самочинно устраивала сходки, собиралась кучками там и сям, перешептывалась; пока что единства не было, мнения и предложения сталкивались и расходились, но из них не было ни одного в пользу адмирала. Черная голова Диего, озабоченного, разгоряченного, размахивающего руками, мелькала в разных группах; он, понизив голос, словно вбивал свою программу кулаками в сознание слушателей.
У него начала разыгрываться фантазия; кровь бросалась в голову, под коленками щекотало, как перед прыжком; адмирал становился в его глазах быком, окутанным облаком пыли, и Диего так и подмывало броситься на чудовище, хотя он и был в сравнении с ним козявкой, перепрыгнуть через него в буквальном смысле слова, вонзить ему между рогами жгучую стрелу, поиздеваться над ним, покрутить ему хвост и, наконец, всадить в него на целый аршин, вплоть до самого сердца, свой острый кинжал!..
Таков был Диего, любивший из всего создавать зрелище, другие смотрели на дело более трезво. Адмирала нужно было устранить, но без шума или открытого бунта. Может ведь случиться несчастье, человек очутится за бортом; адмирал по ночам измеряет высоту звезд, не сводя глаз с неба, подойдя вплотную к низенькому фальшборту… Долго ли оступиться и полететь головой в море? Никто и знать не будет, когда это произошло, а у него самого спрашивать объяснений уж не придется. Тогда они спокойно повернут домой, без адмирала…
Но в этом плане был один пункт, вызывавший страстные споры и чуть не драку: найдут ли они дорогу домой без него? Мало-мальски сведущие в морском деле полагали, что это не так уж трудно; правда, придется долго лавировать против ветра, несколько недель, может быть, даже месяцев,–корабль очень неповоротлив и медлителен на ходу; но ведь и адмирал имел все-таки в виду обратный путь, и никакого иного способа вернуться на родину и у него не было. Другие, морща лоб, не желали скрывать от товарищей того, чего и нельзя было скрыть, а именно, что адмирал при всех своих несносных качествах все-таки, без сомнения, отличался замечательными, даже сверхъестественными способностями; простого знания морского дела тут, пожалуй, мало; нужны некие тайные знания, и их-то он унесет с собой в могилу; не мешает быть осторожнее и не погубить самих себя, устраняя его!
Наконец, кое-кто совсем отказался принимать участие в заговоре против адмирала; например, Педро Гутеррес, белоручка; Хуан де ла Коса также, к досаде многих; очень важно было иметь его сообщником. Но Хуан де ла Коса, хоть никогда ни одной минуты не верил в смысл этого плавания, а теперь еще меньше, чем когда бы то ни было, заявил все-таки, что, невзирая ни на что, сложит свои кости там же, где Колумб; вся эта затея столь нелепа, что жизнь покажется ему пресной, если он не дождется естественной развязки. Что ж, он имел право держаться такой точки зрения, но это было не по-товарищески!
Борьба мнений шла, пока, наконец, одно из них не взяло верх над другими: смертный приговор был произнесен.
Взрыв произошел, но адмирал сам вызвал его – как раз когда план созрел для исполнения. Он давно замечал происходившее брожение, и однажды когда все были в сборе на палубе, разбившись на кучки, в состоянии крайнего возбуждения, он вдруг спустился вниз и очутился среди них, безоружный, решившись серьезно поговорить с ними.
Его встретили бешеными, криками: в одно мгновение палуба стала очагом бунта, все были заодно; никакой пощады ему, и раз он сам идет на смерть, тем лучше! Кто-то прыгнул из рядов, как кошка – Диего, бывший во главе заговорщиков – сверкнул клинок… Схватка… Рукопашная… Какой-то вихрь закрутился по палубе… Никто в себя прийти не успел…
Но вот и результат: адмирал крепко держит в руках Диего – как же это вышло?! – ломает находящийся у того в руках клинок, вырывает у него обломки и, держа его одной рукой, хватает другою его за предплечье и дает ему его же собственною рукой две пощечины, а затем, отшвырнув его от себя с гадливостью как скверное насекомое, выпрямляется и идет к толпе…
Не совсем не прав был Диего, представляя себе адмирала быком; в гневе он действительно чем-то напоминает быка: большая голова, сопящие ноздри, вся поза, грудь колесом… Кровь бросилась ему в голову, и глаза сверкают белками на багровом лице. Вот он горбится, выталкивает вперед могучие руки, словно хочет вытолкнуть их из плечевых суставов; ноздри раздуваются, он сопит, волосы дыбом придают ему еще более дикий вид; в руках у него громовая стрела, голос становится рыканием… И он отчитывает их!
Вот он перед ними, их кормчий, ведущий их в царства, никогда еще ими не виданные; и хотят они или не хотят, они эти царства увидят, – свидетель Бог всемогущий! Никогда не скажет про него всякая мразь, что он изменил своему высокому господину и повелителю, королю Фердинанду Испанскому с королевой его Изабеллой, по поручению которых он отправился в этот путь. Никогда и никакая сила не может помешать ему исполнить это поручение! Он моряк, самим небом избранный для спасения душ язычников в тех странах, куда он едет, и он спасет их, хотя бы ему пришлось плыть к ним на край света! Пока существуют души, обретающиеся во тьме, никогда не слыхавшие благой вести спасения, он будет искать их хоть всю жизнь! Он простой смертный, но он орудие в руке вечного, всемогущего Бога… У кого же хватит силы остановить его на его пути?
Он окинул толпу взглядом, каким кабан озирает свору собак. Но никто не пикнул.
Гневное напряжение разрешилось глубокою скорбью; борода у него запрыгала, и великан разразился страшными рыданиями, отвернулся, прикрыл лицо локтем и, шатаясь, как слепой, стал подыматься по трапу. Лучшей мишени для арбалетов, чем его спина, и желать было нечего, когда он подымался к себе наверх, но он был теперь в безопасности от выстрелов, – у всех оставшихся на палубе руки повисли как плети. Они видели, как он вошел в свою каютку на корме и затворился там, желая быть наедине со своим горем. А они стояли, с тупым напряжением моргая глазами; пожалуй, их все-таки было слишком много, чтобы дразнить быка! Кое-кто заметил, что ладони у него в крови после схватки с Диего.
Ни словом не перемолвились между собою оставшиеся на палубе. Но очередные рулевые в тот день делали свое дело необыкновенно старательно и точнейшим образом держали курс – прямо на запад.
Те, что раньше обращали внимание на рваные башмаки адмирала, заметили в один из следующих дней, что они заплатаны, но кем? Может статься, кто– нибудь из матросов, рано утром, пока адмирал еще спал, взял да починил их, а, может быть, адмирал сам сделал это ночью, при свете фонарика, свет которого виднелся из его каюты всю ночь?
Корабли неслись вперед, подгоняемые упорным загадочным ветром, у которого как будто была какая-то таинственная цель. Настроение команды, однако, не отвечало попутному ветру: оно было мрачное, гнетущее, как у приговоренных к смерти. Признаки близости земли то появлялись, то пропадали, будили надежду, не вливавшую сил в души, проученные горьким опытом, и оставляли все более и более глубокие борозды разочарования на хмурых морщинистых лицах.
Люди начали терять твердые представления о мире, принесенные с собою, забыли Испанию, почти забыли – кто они сами; мир вставал перед ними в каком– то странном тумане, озаренный изменчивым светом, превращался в наваждение, и они все более и более подпадали под его чары, чувствовали себя в каких-то особых условиях существования, далеких от действительной, знакомой им жизни,
и не удивились бы, если бы вдруг из облаков спустилась птица Рок и унесла один из кораблей в своих когтях, или из глубины волн вынырнули бы морские чудовища; их скорее удивляло, что ничего такого не случалось.
Неприязнь к адмиралу то и дело проявлялась вновь, но была какая-то вялая, бесхарактерная, – люди уже не находили в себе сил для борьбы, да и стали так ненавистны друг другу, что ни о каком сговоре не могло быть речи. С ними произошло то, что должно происходить с любым скопищем мужчин, собранных в одном месте, лишенных общества женщин и всякой возможности избегать друг друга, – они надоедают друг другу до отвращения. Матросы перестали даже разговаривать между собой, только злобно разевали рты, глядя друг на друга, – зевали, как больные, грустные хищные звери; им даже языком ворочать было слишком тяжело. Всякий старался, по возможности, поворачивать товарищам спину, избегать всякой встречи с ними на узком пространстве корабля. Некоторые забирались на кливербом и, сидя там верхом на перекладине, держась руками за тонкую веревку, наслаждались сознанием, что их отделяет от других расстояние в несколько саженей, или всласть обливались в своем одиночестве горькими слезами. Прятались также в трюме,
между балластом, или на снастях, или висели, держась за конец линя, спущенный за борт, словно вялясь на солнце, – словом, шли на все, лишь бы не видеть друг друга. Увы! Путешествие и долгое совместное сожительство открыли им глаза на самих себя!
Всякая муштровка с них соскочила; они делали свое дело лишь ровно настолько, чтобы корабль мог плыть, а это были сущие пустяки в хорошую погоду. Судно стало похоже на запущенную конюшню; матросы сами спотыкались о разбросанные всюду обглоданные кости; спать валились, где попало, почесывались, где кусало, рычали, не раскрывая глаз, если на них нечаянно наступали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16