Он спокоен, как будто путь ему знаком, как будто он едет к себе домой со всем этим грузом доверчивых простаков, которых он обманом заманил к себе на корабль… Уж не сама ли смерть оказалась их кормчим?..
«Санта-Мария» со своими двумя горбами впереди и сзади раскачивается на длинной глубокой волне Атлантического океана, как качалка; деревянная обшивка судна трещит, такелаж, реи скрипят, зеленая прозрачная вода и белая пена обдают нос судна; судно неважное, с плохим ходом, но при попутном ветре, как сейчас, все-таки успешно подвигается вперед.
Неуклюжая, полусудно-полукрепость, каравелла (самое слово происходит от слова «краб») – плод смеси тех же элементов, которые послужили материалом для создания Диего. В сущности, это был корабль викингов, средней величины ладья или шхуна с прямым парусом на средней мачте и с более чем достаточною для такого судна командою из 52 человек. По всей вероятности, родоначальником каравеллы был флот норманнов, проникший в Средиземное море и оставивший свой след в мореходстве Генуи, Венеции – гондолы! – а также Испании, куда норманны углубились речными путями – например, по Гвадалквивиру. На Средиземном море корабль викингов обзавелся лишними парусами: косым латинским на кормовой мачте, вторым прямым парусом, но поменьше, на особой мачте на носу, и третьим, еще поменьше, на кливере, чтобы ловить ветер; над большим прямым парусом посередине поставили еще топсель; вообще это было судно переходного типа – от старого к новому. Башенки на носу и на корме были надстройками, созданными опытом сухопутных войн – плавучими крепостцами. Весла норманнского корабля были убраны с каравеллы, зато ей дана была артиллерия, небольшие чугунные пушки – фальконеты и ломбарды, которые стреляли и вредили неприятелю издали. Готическая резьба украшала все наружные деревянные части судна; на борту своем оно несло средние века и Средиземное море, но кораблеводитель был взят от древнего северного корня – провидец, путешественник и перевозчик, а в жилах команды текла самая смешанная кровь, кровь многих рас и народов, осевших в разные времена на разных берегах Средиземного моря; тлели в этой европейской крови и темные африканские искры.
Теперь каравелла неуклюжим галопом прыгает по волнам, словно сама себе мешая, но упорно пробиваясь вперед день-деньской, по направлению к солнечному закату, туда, где одноглазый красный исполин – солнце одиноко погружается в пустынное море, оставляя за собою окровавленное небо; не прерывает она своего галопа и в течение короткого вечера и в течение долгой ночи; вперед, вперед, слегка накреняясь от полукормового ветра; видно, что у этой каравеллы есть цель, к которой она и стремится денно и нощно!
Позади осталась Европа, старый, раздираемый междоусобиями мир; мир хищничества и рабства; страны и народы, связанные между собою лишь внешним образом; Европа с ее папами, императорами и королями, с гордым рыцарством и порабощенным крестьянством; со всемогущими епископами, ордами монахов, кострами для еретиков и угнетенным, по рукам и по ногам связанным высшею властью простонародьем; с целою лестницею ленного дворянства, с самовластным обменом владений между князьями, с их политикой браков и войнами из-за наследств; Европа – ряд крупных имений, которые в самом деле должны были скоро объединиться путем браков, перейти чуть ли не все в одни руки.
А в глубине ее идет брожение, как в почве парника. Некий доктор чернокнижничает в Европе, разнуздывает сатану! Девятилетний мальчик в Мансфельде поучает народ истинному христианству и подвергается за это порке в том самом году, когда Колумб отплывает из Палоса, – Мартин Лютер! Копернику исполнилось 19 лет, и он вынашивает в себе ростки революционера. Крестьяне толпами собираются в своих жалких кабаках, галдят и воют там, как стаи бешеных псов; никто не обращает на них внимания, а между тем многим владетелям замков предстоит, проезжая мимо с соколом на руке, быть стащенными толпою с седла и забитыми насмерть палками, от которых не защитят никакие рыцарские доспехи.
Словно сколоченная навеки высится Европа; опорный столб вбит глубоко в землю – до первобытной скалы; но, пожалуй, все-таки постройка возведена только на щите древней черепахи, и последняя в один прекрасный день вдруг начнет шевелиться, очнувшись от тысячелетнего сна, и высунет из тины свою змеиную голову!..
Вовремя «Санта-Мария» отплыла–небо Европы существовало достаточно долго; в нем должны были образоваться трещины!
Что бы, однако, ни творилось теперь там, дома, они были отрезаны от всего, замкнуты в кольце моря. Быть может, им и не суждено больше никогда увидеть старый мир. И никогда не будут расспрашивать об их участи их домашних; о злополучной судьбе их не останется даже печальной памяти; не будет у них ни могилы, ни славы, как у других храбрых несчастливцев, погибающих где-нибудь на виду у людей; они попросту исчезнут в никому не ведомых краях, и остальные люди быстро забудут даже самый факт их исчезновения.
Вот как жесток этот человек на корме! Им кажется, что они многое понимают, те, что едут с ним; но им не понять, как он мог пойти на безвестную, бесследную смерть ради подвига, не имеющего определенной, всем известной цели; нет, этого им не понять!
Печально было настроение на корабле Колумба на второй и на третий день; утром, подымаясь на палубу, матросы видели вокруг себя пустынное кольцо моря; никаких признаков суши ни впереди, ни позади; одни отвратительные волны да солнце, такое яркое и беспощадное, как бы подчеркивающее жалкое одиночество этих трех болтающихся в океане суденышек; куда ни кинь взгляд – море, море да небо!
Солнце садится, не заронив в души ни луча надежды, кругом полинявшее море, потом тьма; с громким скрипом прыгает по волнам «Санта-Мария», все более и более врезываясь в тьму, упорно стремясь навстречу неизвестному – к западу.
В эту ночь Диего свернулся по-собачьи в уголке на палубе; в трюме спать слишком жарко. До чего же, однако, дойдет жара? Можно ли вообще будет выносить ее? Он крепко жмурит глаза, стискивает губы; внутри у него клокочет; нет сил заснуть, нет сил и не спать. Через некоторое время он все– таки засыпает, но вздрагивает во сне и глухо стонет от мучительных сновидений.
Высоко на кормовом мостике видна черная бодрствующая фигура адмирала, не выпускающего из рук своих циркулей и других инструментов, целящего прямо в луну, вечно занятого своим колдовством… Что ж, он так и не спит никогда? Денно и нощно видят его на командорском мостике; неужели он совсем не нуждается в отдыхе и в сне? Нет, видно, он и впрямь не человек!
Нет, адмирал, конечно, спит или дремлет время от времени; без этого и ему не обойтись, но он не знает правильного отхода ко сну на койке. Этого он себе позволить не может, у него не выходит из головы лаг, он не смеет перестать высчитывать пройденное расстояние. Если он и засыпает, то всегда на очень короткое и строго определенное время, приказав разбудить себя в такой-то час, и таким образом всегда может сохранять представление о расстоянии, пройденном за этот, точно известный ему, срок. Разницы же между днем и ночью он вообще, как старый мореход, не знает.
И на мостике носовой башенки есть свой вахтенный; сегодня ночью это молодой Педро Гутеррес; он ходит взад и вперед, по-видимому, чрезвычайно занятый луной; слышно, как он напевает поэтичные песни; как видно, он мечтатель.
Молодой Педро добровольно отправился в это плавание. Он красивый сын своего народа, но неимущий, и соблазнился баснями о возможности разом разбогатеть. Среди команды он выделялся своей наивностью и благовоспитанностью и стал бы легкою добычею насмешек и глумления, если бы не был вместе с тем безрассудным храбрецом и ловким бойцом. Он был очень молчалив, думал совсем о других вещах, нежели остальные, и в конце концов его оставили в покое, перестали обращать на него внимание.
Ночью он поет, стоя неподвижно у фальшборта, и смотрит на море в ту сторону, где готова закатиться луна, задумчивый, с тонкими, мягкими чертами лица, достаточно мужественного, но такого прекрасного, как будто сквозь него просвечивает лицо прелестной молодой девушки; это его мать, которая осталась теперь там, далеко-далеко. Он подымает лицо к звездам, вздыхает и поет полные возвышенного лиризма и пафоса песни, похожие на молитвы.
35 дней прошло с тех пор, как они видели землю в последний раз –долгий срок для людей с таким нервным темпераментом, каким отличалось большинство команды; да и для самого невозмутимого кормчего никогда еще время не тянулось так долго. Как и следовало ожидать, с командой оказалось очень трудно ладить.
Глубокий упадок духа в первые дни после того, как земля скрылась из виду, скоро сменился строптивостью; взгляды исподлобья говорили о желании померяться силами. Ого! еще посмотрим, можно ли угощать добрых испанцев всякими выдумками! Мало-помалу глаза, прежде опущенные вниз на палубу или подымавшиеся самое большее до уровня трапа, ведущего на командорский мостик, стали угрюмо, вызывающе глядеть на адмирала в упор. Скоро дошло и до столкновения, хотя и не до открытой войны; это было лишь пробой сил и произошло таким образом.
Между собою команда только и говорила о том, чтобы повернуть назад. С адмиралом об этом не говорили, но стали плохо править рулем. Все чаще и чаще случалось, что рулевой ошибался и поворачивал судно против ветра, правя курс на север; они пытались поставить на своем, эти рулевые, смотрели на адмирала в упор и сбивались с курса, как упрямые дети, которые хотят испытать – как далеко могут зайти в своем упорстве. Их ошибку замечали и курс выправляли; адмирал как будто и не подозревал, что было у них на уме, или же с ангельским терпением не подавал виду что подозревает.
Но однажды утром обе стороны приоткрыли свои карты. Против обыкновения, адмирал на некоторое время покинул свой пост, и когда вернулся и осмотрелся вокруг, то увидел, что курс взят настолько круто к северу, насколько мог лавировать корабль. Не прошло и двух секунд, как он сам стоял у руля, накрыл своими кулачищами кулаки рулевого и, повернув руль вместе с рулевым, направил корабль опять к западу. Рулевой был не соломенное помело, а весьма дюжий парень, но весь обвис под хваткой Колумба, и ноги его волочились, как у куклы, когда адмирал сметал его и руль и судно с неверного курса; самый корабль почти лег на бок, так крут был поворот, и горизонт повернулся сразу на целую четверть круга. Адмирал просто как будто приподнял все судно и поставил на место!
И ничуть не запыхался, не изменился в лице, вряд ли даже рассердился, только улыбнулся довольною и чуть-чуть предостерегающею улыбкой по адресу Санчо Руиса, первого штурмана, допустившего такое уклонение от курса.
Больше это не повторялось. Рулевой долго глядел на свои руки, совсем скрючившиеся, а потом опустил их в ведро с холодной водой; в таких тисках они еще не бывали. Остальная команда делала свое дело, бледная, с трясущимися губами. Кто ж его знал, что он такой силач! Всякий видел, что он огромного роста, настоящий бык, но чтобы он отличался таким проворством?! Никто оглянуться не успел, как он прыгнул к рулю, словно огромный тяжелый кот, а его веснушчатые ручищи, обросшие рыжей щетиной, это скорее заступы, нет, кузнечные тиски, а не руки человеческие! Игра выходит неравная!
Курсом с тех пор рулевые не ошибались. И адмирал в устремленных на него отовсюду темных горящих глазах видел лишь страдание и жалобу; ненависть пока притаилась. Гнетущее настроение воцарилось на корабле в течение следующих дней, когда открытое море по-прежнему расстилалось во все стороны от судна, и все зловещее казалось безостановочное удаление его от земли. Да и характер волн изменился. Погода стояла по-прежнему прекраснейшая, но море как-то все больше и больше напоминало бездну; волны катились с каким-то пустым и зловещим грохотом, то подымая «Санта-Марию» на высоту большого дома, то низвергая с этой высоты вниз, не говоря уже о боковой качке. У многих дух замирал от всего это -го и от сознания, что это предвещало близость края света; несомненно, они подвигались к таким местам, которые находились за пределами мира. Иначе откуда эта бездноподобность моря?
Мачта, несшаяся по волнам, большая мачта, очевидно, с судна значительно крупнее, чем «Санта-Мария», давала косвенный ответ на эти испуганные вопросы. Она говорила о крушении судна где-то около этих мест; если же тут погибло столь крупное судно, то что же станется с судами помельче?
Адмирал, к которому решились обратиться по столь серьезному поводу, держался иного, циничного взгляда: гибель корабля, по его мнению, свидетельствовала как раз о том, что море здесь самое обыкновенное море; во всяком море случаются кораблекрушения; дело самое обыкновенное; за пределами же мира вообще не могут ходить никакие корабли, не правда ли?.. Вдобавок, никто не знает и не мог знать, откуда занесена была и как долго носилась по волнам эта мачта. С этим утешительным ответом матросы и вернулись к своим делам и слезам. Этот жалкий обломок корабля ужасно их разжалобил, разогорчил!.. Так сиротливо качалась на волнах эта мачта с расщепленной верхушкой, позеленевшая от морской слизи, пропитанная водой, глубоко в нее погруженная, мачта, бывшая некогда живым деревом в лесу, а теперь труп, труп на мокром кладбище моря, игрушка волн, подкидываемая ими, плывущая по течению, отданная на произвол неведомых сил, одинокая, показывающаяся на одном горизонте и скрывающаяся за другим, вещь без души, без лица и все же нечто в роде существа; глядеть на нее – сердце разрывается от жалости. Бедная, бедная игрушка волн, которую они треплют и беспечно уносят куда-то! Матросы следили за нею, пока она не скрылась из глаз, и тогда только отвернулись, прослезившись. Наблюдал за нею и адмирал, долго и пристально; быстрота, с какой она осталась позади судна, послужила ему желанной отправной точкой для вычисления расстояния, пройденного кораблем, и суждения о скорости течения.
День 13 сентября был несчастным днем, что, впрочем, не сразу обнаружилось для команды. Матросы узнали об этом лишь позже, но ясно было, что в тот день судьба их, как, по-видимому, и судьба некоторых тел небесных, болталась в пространстве вместе с магнитною стрелкой! Простой человек по– своему судит о вещах, в которые он не посвящен, но которые урывками врываются в его сознание; возможно, что он также прозревает вещи по-своему, хотя он и не астроном. Компас в тот день сбился с толку и врал так грубо, что даже рулевой обратил внимание: острие стрелки изрядно отклонилось от севера, на который должно было указывать. Дело было серьезное, которое адмирал, разумеется, пытался замолчать, пока лоцман и штурман также не открыли поведения стрелки и не обратили на него – уже дня два спустя – внимание адмирала. Перед ними адмирал уже не стал притворяться, что не знает об отклонении стрелки – от севера к западу. Но почему же в этом непременно виноват компас? Разве не может быть, что это Полярная звезда отклонилась от своего пути на несколько градусов!
И ему в самом деле как будто удалось убедить в этом своих сведущих подчиненных, ибо дело это так и было оставлено, а корабли продолжали себе плыть да плыть. Но будь это так, разве это был бы не еще более грозный знак? Полярная звезда сошла с своего места?! Да ведь это же знамение перста небесного, ясное указание свыше, и можно ли пренебрегать им? Какой же он, после этого, христианин, этот чужестранец?..
Вернее, однако, что дурил компас, и это тоже было ужасно; это могло означать лишь одно: что суда приближались к магнитной горе, которая, разумеется, находится где-то на краю света, и как только корабли очутятся в сфере ее притяжения, им конец! Гвозди и все железные части и частицы повыскочат из корабля сквозь все бревна и доски, шпангоуты и борта рассыплются, корабль развалится, и в один миг станет грудою обломков, которую раскидают волны. Хорошо, кабы адмирал был в этот миг во всех своих доспехах! Увидать бы его летящим по воздуху, представить себе расплющенным о магнитную гору, прилипшим к ней, повиснувшим и гниющим вниз головой!.. Шутки, однако, в сторону: позволительно ли так упорно держаться взятого курса, раз магнитная стрелка явно указывает на грозящую опасность и безмолвным языком своим остерегает людей? А если непозволительно, то к чему же вся эта чертовщина!
Слезы и обида застряли у команды в горле. Но адмирал продолжал шагать по своему мостику, с виду спокойный, как всегда. Был ли он спокоен в душе? Сказать правду, отклонение стрелки, наблюдаемое впервые, смущало и его немало, и он сам не мог подыскать этому явлению объяснения – кроме разве того же, какое явилось у его команды: что они приближаются к источнику магнетической силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
«Санта-Мария» со своими двумя горбами впереди и сзади раскачивается на длинной глубокой волне Атлантического океана, как качалка; деревянная обшивка судна трещит, такелаж, реи скрипят, зеленая прозрачная вода и белая пена обдают нос судна; судно неважное, с плохим ходом, но при попутном ветре, как сейчас, все-таки успешно подвигается вперед.
Неуклюжая, полусудно-полукрепость, каравелла (самое слово происходит от слова «краб») – плод смеси тех же элементов, которые послужили материалом для создания Диего. В сущности, это был корабль викингов, средней величины ладья или шхуна с прямым парусом на средней мачте и с более чем достаточною для такого судна командою из 52 человек. По всей вероятности, родоначальником каравеллы был флот норманнов, проникший в Средиземное море и оставивший свой след в мореходстве Генуи, Венеции – гондолы! – а также Испании, куда норманны углубились речными путями – например, по Гвадалквивиру. На Средиземном море корабль викингов обзавелся лишними парусами: косым латинским на кормовой мачте, вторым прямым парусом, но поменьше, на особой мачте на носу, и третьим, еще поменьше, на кливере, чтобы ловить ветер; над большим прямым парусом посередине поставили еще топсель; вообще это было судно переходного типа – от старого к новому. Башенки на носу и на корме были надстройками, созданными опытом сухопутных войн – плавучими крепостцами. Весла норманнского корабля были убраны с каравеллы, зато ей дана была артиллерия, небольшие чугунные пушки – фальконеты и ломбарды, которые стреляли и вредили неприятелю издали. Готическая резьба украшала все наружные деревянные части судна; на борту своем оно несло средние века и Средиземное море, но кораблеводитель был взят от древнего северного корня – провидец, путешественник и перевозчик, а в жилах команды текла самая смешанная кровь, кровь многих рас и народов, осевших в разные времена на разных берегах Средиземного моря; тлели в этой европейской крови и темные африканские искры.
Теперь каравелла неуклюжим галопом прыгает по волнам, словно сама себе мешая, но упорно пробиваясь вперед день-деньской, по направлению к солнечному закату, туда, где одноглазый красный исполин – солнце одиноко погружается в пустынное море, оставляя за собою окровавленное небо; не прерывает она своего галопа и в течение короткого вечера и в течение долгой ночи; вперед, вперед, слегка накреняясь от полукормового ветра; видно, что у этой каравеллы есть цель, к которой она и стремится денно и нощно!
Позади осталась Европа, старый, раздираемый междоусобиями мир; мир хищничества и рабства; страны и народы, связанные между собою лишь внешним образом; Европа с ее папами, императорами и королями, с гордым рыцарством и порабощенным крестьянством; со всемогущими епископами, ордами монахов, кострами для еретиков и угнетенным, по рукам и по ногам связанным высшею властью простонародьем; с целою лестницею ленного дворянства, с самовластным обменом владений между князьями, с их политикой браков и войнами из-за наследств; Европа – ряд крупных имений, которые в самом деле должны были скоро объединиться путем браков, перейти чуть ли не все в одни руки.
А в глубине ее идет брожение, как в почве парника. Некий доктор чернокнижничает в Европе, разнуздывает сатану! Девятилетний мальчик в Мансфельде поучает народ истинному христианству и подвергается за это порке в том самом году, когда Колумб отплывает из Палоса, – Мартин Лютер! Копернику исполнилось 19 лет, и он вынашивает в себе ростки революционера. Крестьяне толпами собираются в своих жалких кабаках, галдят и воют там, как стаи бешеных псов; никто не обращает на них внимания, а между тем многим владетелям замков предстоит, проезжая мимо с соколом на руке, быть стащенными толпою с седла и забитыми насмерть палками, от которых не защитят никакие рыцарские доспехи.
Словно сколоченная навеки высится Европа; опорный столб вбит глубоко в землю – до первобытной скалы; но, пожалуй, все-таки постройка возведена только на щите древней черепахи, и последняя в один прекрасный день вдруг начнет шевелиться, очнувшись от тысячелетнего сна, и высунет из тины свою змеиную голову!..
Вовремя «Санта-Мария» отплыла–небо Европы существовало достаточно долго; в нем должны были образоваться трещины!
Что бы, однако, ни творилось теперь там, дома, они были отрезаны от всего, замкнуты в кольце моря. Быть может, им и не суждено больше никогда увидеть старый мир. И никогда не будут расспрашивать об их участи их домашних; о злополучной судьбе их не останется даже печальной памяти; не будет у них ни могилы, ни славы, как у других храбрых несчастливцев, погибающих где-нибудь на виду у людей; они попросту исчезнут в никому не ведомых краях, и остальные люди быстро забудут даже самый факт их исчезновения.
Вот как жесток этот человек на корме! Им кажется, что они многое понимают, те, что едут с ним; но им не понять, как он мог пойти на безвестную, бесследную смерть ради подвига, не имеющего определенной, всем известной цели; нет, этого им не понять!
Печально было настроение на корабле Колумба на второй и на третий день; утром, подымаясь на палубу, матросы видели вокруг себя пустынное кольцо моря; никаких признаков суши ни впереди, ни позади; одни отвратительные волны да солнце, такое яркое и беспощадное, как бы подчеркивающее жалкое одиночество этих трех болтающихся в океане суденышек; куда ни кинь взгляд – море, море да небо!
Солнце садится, не заронив в души ни луча надежды, кругом полинявшее море, потом тьма; с громким скрипом прыгает по волнам «Санта-Мария», все более и более врезываясь в тьму, упорно стремясь навстречу неизвестному – к западу.
В эту ночь Диего свернулся по-собачьи в уголке на палубе; в трюме спать слишком жарко. До чего же, однако, дойдет жара? Можно ли вообще будет выносить ее? Он крепко жмурит глаза, стискивает губы; внутри у него клокочет; нет сил заснуть, нет сил и не спать. Через некоторое время он все– таки засыпает, но вздрагивает во сне и глухо стонет от мучительных сновидений.
Высоко на кормовом мостике видна черная бодрствующая фигура адмирала, не выпускающего из рук своих циркулей и других инструментов, целящего прямо в луну, вечно занятого своим колдовством… Что ж, он так и не спит никогда? Денно и нощно видят его на командорском мостике; неужели он совсем не нуждается в отдыхе и в сне? Нет, видно, он и впрямь не человек!
Нет, адмирал, конечно, спит или дремлет время от времени; без этого и ему не обойтись, но он не знает правильного отхода ко сну на койке. Этого он себе позволить не может, у него не выходит из головы лаг, он не смеет перестать высчитывать пройденное расстояние. Если он и засыпает, то всегда на очень короткое и строго определенное время, приказав разбудить себя в такой-то час, и таким образом всегда может сохранять представление о расстоянии, пройденном за этот, точно известный ему, срок. Разницы же между днем и ночью он вообще, как старый мореход, не знает.
И на мостике носовой башенки есть свой вахтенный; сегодня ночью это молодой Педро Гутеррес; он ходит взад и вперед, по-видимому, чрезвычайно занятый луной; слышно, как он напевает поэтичные песни; как видно, он мечтатель.
Молодой Педро добровольно отправился в это плавание. Он красивый сын своего народа, но неимущий, и соблазнился баснями о возможности разом разбогатеть. Среди команды он выделялся своей наивностью и благовоспитанностью и стал бы легкою добычею насмешек и глумления, если бы не был вместе с тем безрассудным храбрецом и ловким бойцом. Он был очень молчалив, думал совсем о других вещах, нежели остальные, и в конце концов его оставили в покое, перестали обращать на него внимание.
Ночью он поет, стоя неподвижно у фальшборта, и смотрит на море в ту сторону, где готова закатиться луна, задумчивый, с тонкими, мягкими чертами лица, достаточно мужественного, но такого прекрасного, как будто сквозь него просвечивает лицо прелестной молодой девушки; это его мать, которая осталась теперь там, далеко-далеко. Он подымает лицо к звездам, вздыхает и поет полные возвышенного лиризма и пафоса песни, похожие на молитвы.
35 дней прошло с тех пор, как они видели землю в последний раз –долгий срок для людей с таким нервным темпераментом, каким отличалось большинство команды; да и для самого невозмутимого кормчего никогда еще время не тянулось так долго. Как и следовало ожидать, с командой оказалось очень трудно ладить.
Глубокий упадок духа в первые дни после того, как земля скрылась из виду, скоро сменился строптивостью; взгляды исподлобья говорили о желании померяться силами. Ого! еще посмотрим, можно ли угощать добрых испанцев всякими выдумками! Мало-помалу глаза, прежде опущенные вниз на палубу или подымавшиеся самое большее до уровня трапа, ведущего на командорский мостик, стали угрюмо, вызывающе глядеть на адмирала в упор. Скоро дошло и до столкновения, хотя и не до открытой войны; это было лишь пробой сил и произошло таким образом.
Между собою команда только и говорила о том, чтобы повернуть назад. С адмиралом об этом не говорили, но стали плохо править рулем. Все чаще и чаще случалось, что рулевой ошибался и поворачивал судно против ветра, правя курс на север; они пытались поставить на своем, эти рулевые, смотрели на адмирала в упор и сбивались с курса, как упрямые дети, которые хотят испытать – как далеко могут зайти в своем упорстве. Их ошибку замечали и курс выправляли; адмирал как будто и не подозревал, что было у них на уме, или же с ангельским терпением не подавал виду что подозревает.
Но однажды утром обе стороны приоткрыли свои карты. Против обыкновения, адмирал на некоторое время покинул свой пост, и когда вернулся и осмотрелся вокруг, то увидел, что курс взят настолько круто к северу, насколько мог лавировать корабль. Не прошло и двух секунд, как он сам стоял у руля, накрыл своими кулачищами кулаки рулевого и, повернув руль вместе с рулевым, направил корабль опять к западу. Рулевой был не соломенное помело, а весьма дюжий парень, но весь обвис под хваткой Колумба, и ноги его волочились, как у куклы, когда адмирал сметал его и руль и судно с неверного курса; самый корабль почти лег на бок, так крут был поворот, и горизонт повернулся сразу на целую четверть круга. Адмирал просто как будто приподнял все судно и поставил на место!
И ничуть не запыхался, не изменился в лице, вряд ли даже рассердился, только улыбнулся довольною и чуть-чуть предостерегающею улыбкой по адресу Санчо Руиса, первого штурмана, допустившего такое уклонение от курса.
Больше это не повторялось. Рулевой долго глядел на свои руки, совсем скрючившиеся, а потом опустил их в ведро с холодной водой; в таких тисках они еще не бывали. Остальная команда делала свое дело, бледная, с трясущимися губами. Кто ж его знал, что он такой силач! Всякий видел, что он огромного роста, настоящий бык, но чтобы он отличался таким проворством?! Никто оглянуться не успел, как он прыгнул к рулю, словно огромный тяжелый кот, а его веснушчатые ручищи, обросшие рыжей щетиной, это скорее заступы, нет, кузнечные тиски, а не руки человеческие! Игра выходит неравная!
Курсом с тех пор рулевые не ошибались. И адмирал в устремленных на него отовсюду темных горящих глазах видел лишь страдание и жалобу; ненависть пока притаилась. Гнетущее настроение воцарилось на корабле в течение следующих дней, когда открытое море по-прежнему расстилалось во все стороны от судна, и все зловещее казалось безостановочное удаление его от земли. Да и характер волн изменился. Погода стояла по-прежнему прекраснейшая, но море как-то все больше и больше напоминало бездну; волны катились с каким-то пустым и зловещим грохотом, то подымая «Санта-Марию» на высоту большого дома, то низвергая с этой высоты вниз, не говоря уже о боковой качке. У многих дух замирал от всего это -го и от сознания, что это предвещало близость края света; несомненно, они подвигались к таким местам, которые находились за пределами мира. Иначе откуда эта бездноподобность моря?
Мачта, несшаяся по волнам, большая мачта, очевидно, с судна значительно крупнее, чем «Санта-Мария», давала косвенный ответ на эти испуганные вопросы. Она говорила о крушении судна где-то около этих мест; если же тут погибло столь крупное судно, то что же станется с судами помельче?
Адмирал, к которому решились обратиться по столь серьезному поводу, держался иного, циничного взгляда: гибель корабля, по его мнению, свидетельствовала как раз о том, что море здесь самое обыкновенное море; во всяком море случаются кораблекрушения; дело самое обыкновенное; за пределами же мира вообще не могут ходить никакие корабли, не правда ли?.. Вдобавок, никто не знает и не мог знать, откуда занесена была и как долго носилась по волнам эта мачта. С этим утешительным ответом матросы и вернулись к своим делам и слезам. Этот жалкий обломок корабля ужасно их разжалобил, разогорчил!.. Так сиротливо качалась на волнах эта мачта с расщепленной верхушкой, позеленевшая от морской слизи, пропитанная водой, глубоко в нее погруженная, мачта, бывшая некогда живым деревом в лесу, а теперь труп, труп на мокром кладбище моря, игрушка волн, подкидываемая ими, плывущая по течению, отданная на произвол неведомых сил, одинокая, показывающаяся на одном горизонте и скрывающаяся за другим, вещь без души, без лица и все же нечто в роде существа; глядеть на нее – сердце разрывается от жалости. Бедная, бедная игрушка волн, которую они треплют и беспечно уносят куда-то! Матросы следили за нею, пока она не скрылась из глаз, и тогда только отвернулись, прослезившись. Наблюдал за нею и адмирал, долго и пристально; быстрота, с какой она осталась позади судна, послужила ему желанной отправной точкой для вычисления расстояния, пройденного кораблем, и суждения о скорости течения.
День 13 сентября был несчастным днем, что, впрочем, не сразу обнаружилось для команды. Матросы узнали об этом лишь позже, но ясно было, что в тот день судьба их, как, по-видимому, и судьба некоторых тел небесных, болталась в пространстве вместе с магнитною стрелкой! Простой человек по– своему судит о вещах, в которые он не посвящен, но которые урывками врываются в его сознание; возможно, что он также прозревает вещи по-своему, хотя он и не астроном. Компас в тот день сбился с толку и врал так грубо, что даже рулевой обратил внимание: острие стрелки изрядно отклонилось от севера, на который должно было указывать. Дело было серьезное, которое адмирал, разумеется, пытался замолчать, пока лоцман и штурман также не открыли поведения стрелки и не обратили на него – уже дня два спустя – внимание адмирала. Перед ними адмирал уже не стал притворяться, что не знает об отклонении стрелки – от севера к западу. Но почему же в этом непременно виноват компас? Разве не может быть, что это Полярная звезда отклонилась от своего пути на несколько градусов!
И ему в самом деле как будто удалось убедить в этом своих сведущих подчиненных, ибо дело это так и было оставлено, а корабли продолжали себе плыть да плыть. Но будь это так, разве это был бы не еще более грозный знак? Полярная звезда сошла с своего места?! Да ведь это же знамение перста небесного, ясное указание свыше, и можно ли пренебрегать им? Какой же он, после этого, христианин, этот чужестранец?..
Вернее, однако, что дурил компас, и это тоже было ужасно; это могло означать лишь одно: что суда приближались к магнитной горе, которая, разумеется, находится где-то на краю света, и как только корабли очутятся в сфере ее притяжения, им конец! Гвозди и все железные части и частицы повыскочат из корабля сквозь все бревна и доски, шпангоуты и борта рассыплются, корабль развалится, и в один миг станет грудою обломков, которую раскидают волны. Хорошо, кабы адмирал был в этот миг во всех своих доспехах! Увидать бы его летящим по воздуху, представить себе расплющенным о магнитную гору, прилипшим к ней, повиснувшим и гниющим вниз головой!.. Шутки, однако, в сторону: позволительно ли так упорно держаться взятого курса, раз магнитная стрелка явно указывает на грозящую опасность и безмолвным языком своим остерегает людей? А если непозволительно, то к чему же вся эта чертовщина!
Слезы и обида застряли у команды в горле. Но адмирал продолжал шагать по своему мостику, с виду спокойный, как всегда. Был ли он спокоен в душе? Сказать правду, отклонение стрелки, наблюдаемое впервые, смущало и его немало, и он сам не мог подыскать этому явлению объяснения – кроме разве того же, какое явилось у его команды: что они приближаются к источнику магнетической силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16