Сколько выпало на его долю глупых улыбок, расползавшихся по лицам дуралеев при виде его или при упоминании о нем – о Колумбе, чудаке! Даже ребятишки кричали ему вслед, когда он проходил по улице! А совет мудрецов в Саламанке, которому было поручено рассмотреть его план! Отсрочки, надежды и разочарования, то вверх, то вниз, бедность, бесприютность, ненадежность и толстокожесть высоких покровителей, долгие, долгие тяжкие скитания, во время которых он узнал все муки нищенства. Начинать каждый день с пламенем великого решения в груди, быть готовым ринуться вперед, к цели, и – изо дня в день только сильнее убеждаться в ничтожестве человеческом, изо дня в день, из года в год, годами, годами! А последний тяжелый этап, когда он, отчаявшись во всех своих надеждах, ушел из Кордовы вместе с маленьким сыном, собираясь совсем покинуть пределы Испании, пришел в монастырь около Палоса, монастырь Санта– Марии Ла-Рабиды, и попросил Христа ради кусок хлеба, впервые в жизни с ужасом чувствуя себя стариком. И только тогда счастье обернулось к нему лицом, – он сдвинулся с мертвой точки. Но никогда не забудет он, никогда не простит того, что почувствовал, принимая дрожащею рукою подаяние для себя и своего ребенка и говоря себе: так дрожат руки у стариков!..
Снова стоит адмирал неподвижно на мостике, и Диего, украдкою покосившись на него, содрогается, – так он страшен, этот высокий, мощный, седой человек. Не чудится ли ему что-нибудь? Может быть, он заклинает злых духов? Иначе, почему же он такой страшный? И Диего торопится шмыгнуть, спрятаться куда– нибудь, где бы «дурной» глаз не мог упасть на него; крестится старательно большим крестом со лба на грудь, с левого плеча на правое: Madre – шепчет он, весь позеленев от страха. Этот великан там наверху… кто знает, с какими силами он водится?!
В течение следующих дней, на пути к Канарским островам, где им предстоит чиниться весь конец августа и начало сентября, настроение команды понемногу улучшается, становится менее напряженным. Что ж, пока что они еще в знакомом мире, и нельзя же чувствовать себя несчастными изо дня в день, из недели в неделю подряд! Диего, вспомнив забытые было песни, изливает сердце в страстных, грудных звуках, он полон сладких речей и слов, как же них–тысячи желаний, и все свободное время – а его больше, чем нужно, благодаря прекрасной тихой погоде – играет на палубе в кости, вытряхивает из стакана вероломные костяшки и зорко следит–сколько очков выкинул, сам похожий головою и лицом на костяшку о пяти очках. Играют не впустую: деньги и ценности, имеющиеся у команды, то и дело меняют хозяев, переходят от одного Диего к другому и опять обратно, по нескольку раз. То тот, то другой оказывается то богачом, обладателем всего движимого имущества команды, предметом всеобщего подобострастного восхищения, то опять нищим, но к кому бы ни перешло добро, оно, как говорится, остается в семье. Игра ведется горячо, иногда не без опасности для жизни и целости разных частей тела; кровь вскипает, Диего возмущается до глубины души, когда ему не везет; он ставит на кон все, что имеет, проигрывается в конце концов до рубашки, и видно, как он шевелит губами, давая Деве Марии обеты, если она ему поможет; а когда все-таки проиграет, – срывает с себя рубашку и хватается за образок с проклятием, которого нельзя повторить. Последней ставкой служит самый образок; когда же проигран и он, Диего, голый язычник, ставит на карту свои волосы, свою жизнь, невесту, свою долю в царстве небесном, все, что угодно, пока счастье снова не обернется к нему лицом!
На следующий день Диего может отыграть все свои собственные вещи и выиграть немалое количество чужих. Для разнообразия играют и в карты – кто умеет; для этого нужно уметь считать побольше. Не знающие счета матросы довольствуются ролью зрителей; многочисленный кружок профанов с интересом следит за несколькими чародеями, которые сидят на палубе в центре кружка, поджав под себя голые ноги, и колдуют; каждый держит в руке веер из карт с апокалипсическими пестрыми фигурами. Колода карт – это книга счастья, и нельзя перелистывать ее без волнения; возникают недоразумения, игроки пронизывают друг друга подозрительными взглядами, яростно тычут в палубу пальцами, зловеще кивают и снова тасуют карты и снова сдают одну за другою, пристукивая кулаком по палубе, словно кузнец тяжелым молотом, и приговаривая: Spadlie, Basta, Ponto!.. Партнер уничтожен! Морщат лбы, задумываются, швыряют сразу все карты и передвигают червонцы из одной кучки в другую; все это непонятно для непосвященных в премудрость, которые сидят и только дивятся: и как это все умещается у них в голове?! С карточными фигурами все знакомы: это ландскнехты, короли и дамы – прелестные и единственные на корабле, увы! Диего бурно прижимает одну карту к своей груди обеими руками, нежно ласкает; это дама червей – дама сердечной масти. Ох… да, да!
Да, с Диего что-то творится. Увидав бочку с водой, он обнимает ее, расточает ей нежные слова; говорит разнеженным голосом, поет вечерние молитвы и готов умереть от тоски; он то весел, то мечтателен, то остроумен, но всегда не особенно благопристоен; мало что не настраивает его фантазию на известный лад. Паруса надулись – он причмокивает: ого! какая упругая грудь! Мачта кажется ему такой стройной, что он не может не обнять ее; он посылает воздушные поцелуи и объясняется в любви «Нинье» – сестренке, плывущей неподалеку На «Пинту» никакого, внимания, – это судно мужского рода, а вот сестренка очень мила; как славно она приседает в волнах, совсем по-девичьи ныряет грудью, и пена на ее форштевне, словно кружевной воротник на девичьей шейке, а упругая белая грудь паруса – ого!..
Меняется настроение к лучшему и на самом верху: адмирал время от времени открывает рот и даже разок спускается со своей высоты, чтобы побыть с простыми смертными на средней палубе. Диего при этом случае открывает, что у таинственного человека приятная, добрая улыбка, и в известном смысле он наименее притязательный человек на всем корабле.
Видит его Диего и погруженным в вычисления и в разные алгебраические штуки; адмирал ежедневно вывешивает свою астролябию на солнце и предоставляет инструменту и стихиям действовать друг на друга – к немалому смущению и страху Диего. В сущности, этот колдовской круг с таинственными буквами следовало бы сжечь вместе с его владельцем, если бы безопасность корабля не зависела от этих дьявольских штук… Брр! Смотреть гадко! По ночам адмирал наставляет на небо свою трубу и следит за звездами, назойливо, нисколько не стесняясь создателя; надо полагать, это необходимо для верности курса, но Диего все это очень не по душе.
Вахта на руле – самые тяжелые часы для Диего. Править-то рулем легко, но к соседству компаса ему привыкнуть трудно; компасная стрелка наводит на него жуть, двигаясь под своим стеклянным колпаком, как живая, и все время тыча острием на север, как бы ни повернулся корабль; с этим-то и сообразуется рулевой, правя курс, но все-таки стрелка внушает ему отвращение своим трепыханием, как некоторые червяки или гусеницы со щупальцами. По ночам у Диего даже волосы дыбом встают, когда он взглянет и увидит при свете фонаря, что стрелка мечется по кругу, словно разнюхивая. Ясное дело, ею водят какие-то нечистые силы, но Диего их знать не знает, он крестится и правит рулем, сообразно указаниям стрелки, а все остальное дело кормчего, и пусть грех падет на его голову.
Что касается адмирала, то он спокоен; он как будто, наконец, глубоко перевел дух, сложил весла и ждет, что будет. Он вышел в море, его дело плыть, и он с каждым днем чувствует себя все более и более в своей стихии.
Плыли они, как и следовало, к югу. Осень подвигалась, но погода с каждым днем становилась теплее! Да, старость коснулась его своей рукой, у него украли лучшие годы, прости молодость, но теперь он, с каждым часом становясь старше, становится и ближе… к чему? К вечному лету – говорило солнце, говорил чудесный мягкий воздух, становившийся день ото дня все прекраснее, говорил попутный ветер, говорили волны, спокойно катившиеся впереди, как многочисленный передовой отряд в голубых мундирах, говорили звезды, да, звезды!
Колумб проводит с ними долгие прохладные ночи, возносится к ним душою, бродит с ними по их постоянным, но неисследованным путям. Позади судна высоко в небе сверкают звезды-путеводительницы, две звезды Малой Медведицы, по которым мореход привык править свой курс; они в течение ночи описывают полукруг около Полярной Звезды, уподобляясь стрелкам больших небесных часов; по их положению на небе мореход всегда может сказать, который теперь час ночи. Под нею распростерлась Большая Медведица, из всех созвездий захватившая на небе самое большое место, и все же как оно мало в сравнении с простором неба! Орион восходит, надуваясь, словно орел небесный с распростертыми крыльями; блещут созвездия Зодиака, мерцает вдали Вечерняя Звезда, каждый вечер заметно сдвигаясь с места; плывет меняющий свой лик месяц, слепой месяц, друг наших ночей, прекрасный бледный месяц!..
Никогда не наскучит глядеть на звездное небо, быть под ним, следить за движением светил с вечера до утра. Колумб, не знающий сна, круглые сутки созерцает это возвышающее дух зрелище; он видит, как подымается из лона морского солнце, как шествует величественно по небу, как погружается в море на другой стороне горизонта, красное и могучее, и – самое время и пространство как бы откладываются в сокровенной глубине души Колумба; он чувствует, как долго они плыли, где сейчас находятся; он наделен необыкновенным космическим чутьем. В тихие ночи, когда он стоит один на мостике, и звезды кружат над ним, он как будто различает даже музыку небесных сфер, слышит, как где-то далеко-далеко и едва слышно вращаются семь кругов небесных, один внутри другого; в краткие, захватывающие мгновения он ощущает то, что знает разумом, но не может представить себе: все эти небеса, вращающиеся вместе с принадлежащими каждой сфере телами небесными. Отдельный раз чудится ему и какой-то глухой скрежет, заглушаемый расстоянием в тысячи миль, и он кивает самому себе: это трутся одна о другую оси сфер! И самая ночь как будто вырастает вокруг него, когда он думает об этой небесной мельнице, беспредельной, всемогущей!
Отведя взгляд от сверкающих гвоздей небесного свода, он видит вокруг себя необъятный простор моря, но знает, что это лишь незначительная часть океана, океан же лишь частица всей земли, невообразимо, головокружительно огромной. И еще одно знает он, – вернее, чувствует. Это опыт всей жизни Колумба, результат его наблюдений; само по себе это необъяснимо и все же основано на прямом ощущении или своего рода предчувствии: земля кругла! Об этом говорится еще в древних писаниях, только не в Библии; об этом же говорит высота звезд, их угол с горизонтом. Кто освоился с положением звезд на небе и достаточно плавал по морю, – и к северу и к югу, между Исландией и Гвинеей, – как Колумб, и никогда не терял ощущения пройденных расстояний, ощущения, присущего Колумбу больше, нежели кому бы то ни было, тот чувствует, что земля кругла, и даже может в некотором смысле чувствовать, насколько она велика.
Вот эти-то наблюдения и внутреннее безошибочное чутье и дали Колумбу его идею кругосветного плавания. Ведь если земля кругла сверху и снизу – с севера и с юга, то должна быть кругла и с боков – с востока и с запада, кругом экватора, и если плыть все прямо-прямо на запад достаточно долго, то кончится тем, что объедешь вокруг всей земли. Никто не хотел верить этому, теперь это будет доказано!
На столь длинном пути к югу, как от Испании до Канарских островов, разница высоты звезд уже прямо бросалась в глаза тому, кто привык наблюдать; до некоторой степени можно было даже чувствовать разницу по истечении каждых суток; и таким образом нельзя было не чувствовать, что, держа курс с северо-востока на юго-запад, корабль плывет над выпуклой поверхностью чудовищно огромного шара.
Теперь Колумбу казалось, что они уже достаточно продвинулись к югу, и он собирался повернуть прямо на запад! Вот тогда посмотрим!
В ясные звездные ночи, наедине со Вселенной Колумб видит, что он прав. Как могли бы солнце, луна, все неподвижные звезды и планеты, словом, все сферы, вращаться вокруг земли, если бы она не была кругла и не витала свободно в мировом пространстве?
В ОКЕАНЕ
С 9 августа по 6 сентября, почти месяц, стояли корабли Колумба у Канарских островов. «Пинта» лишился руля,– каверзы двух владельцев судна, участвовавших в экспедиции, но добивавшихся, чтобы их отпустили обратно; настоящее предательство; в результате страшная задержка. Да, заглянуть бы поглубже в натуру человеческую!.. Но повреждения были исправлены, и, потеряв месяц, корабли все-таки отправились дальше, прямо на запад, в открытый океан, где никто и никогда еще не бывал. В этом году случилось извержение Тенерифа, и, когда Колумб проходил мимо вулкана в ночь с 23 на 24 августа, взорам команды «Санта-Марии» представилось зрелище, от которого у них мозг застыл в костях: на небе пылало кровавое зарево, чудовищный конус вулкана, торчащий из моря, освещался сверху донизу собственным пламенем; вершина его, словно с лопнувшими огненными жилами, извергала клубы дыма и раскаленные камни, лава текла потоками по бокам горы. На палубе корабля было светло, как днем; ночь была оттеснена на целую милю во все стороны от горы, зато за пределами светового круга вставал стеною мрак кромешный. В дыму сверкали молнии, и страшные раскаты грома сотрясали как будто недра самого моря. Мореходы предвкусили в эту ночь ужасы конца мира, и впечатление это, хотя и заслоненное потом другими, глубоко и крепко засело в их душе, отнюдь не придав им бодрости и сил для дальнейшей поездки.
Самое пребывание на Канарских островах тоже не способствовало укреплению в них силы характера; разбалованность и самоволие, к чему привыкла команда на этих волшебных островах, пришлось снова изгонять плеткой, пока матросы опять не втянулись в лямку черной работы на корабле. Диего, соприкоснувшись с существами удивительной, чарующей прелести, – на островах еще сохранились небольшие остатки чистой туземной расы, – прибавил новые влияния к той многообразной смеси, которая составляла его характер. И, снова очутившись на палубе корабля, брошенного в океан, Диего первые дни был сам не свой, отдаваясь воспоминаниям, непосредственно принадлежащим ему самому лишь наполовину; другая половина была отдаленного наследственного происхождения, и Диего, защищая глаза рукою, не переставал оглядываться назад, на конус Тенерифа, пока тот не окутался клубами дыма, как женщина, прячущая лицо в волнах распущенных волос. После этого Диего загрустил и стал несловоохотлив.
Но на другое утро, когда Тенерифа уже не видно больше, Диего поражает товарищей новыми песнями, с своеобразными дикими напевами и с обрывками текста на чужом языке, из которого сам Диего знает лишь несколько слов, самых нежных в нем. Слова эти часто раздаются в пути отголоском пережитого и настраивают Диего на грустный лад. А белые округлые контуры «Ниньи», плывущей в близком соседстве, служа единственным напоминанием о чем-то женственном среди сурового простора моря, заставляют Диего, сидящего на палубе на корточках, отчаянно мотать головой, свешенной вниз между коленями,
– нет на море человека несчастнее его!..
8 сентября подул крепкий северо-восточный ветер, который был им нужен, и дул упорно. Вот когда дело пошло всерьез! Однажды утром мореходы уже не могли найти на горизонте ни малейшего признака берегов. Куда ни обернись, вокруг них кольцо водной пустыни. Матросы глядят друг на друга: так вот к чему шло дело? И сердце у них падает… Да, к этому. Адмирал стоит на своем мостике с таким выражением лица, что ошибиться нельзя; он говорит, что наконец-то они все у него в руках, и он использует их до конца. Матросы растерянно ищут глазами два других корабля, которые, то догоняя, то отставая далеко позади, следуют за «Санта-Марией» по тому же направлению – прямо на запад. И с них, верно, глядят на «Санта-Марию»; эти три суденышка держатся вместе, составляют друг другу компанию в океане, в этой беспредельной водной пустыне…
Кое-кто всплакнул украдкой в это первое утро; матросы ходили с покрасневшими глазами; спускаясь за чем-нибудь в грузовой трюм, не в редкость было встретить там товарища, который при встрече отворачивал лицо, а, поднявшись на грот-мачту подтянуть парус, можно было найти там товарища, который забрался туда выплакаться. И у кока в камбузе глаза тоже покраснели. Но по лицу того железного человека на мостике видно было, что назад возврата нет. Он ходил своим львиным шагом взад и вперед, вперив в западный горизонт свои бездонные зеленовато-голубые глаза… Уж не само ли море приняло его образ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Снова стоит адмирал неподвижно на мостике, и Диего, украдкою покосившись на него, содрогается, – так он страшен, этот высокий, мощный, седой человек. Не чудится ли ему что-нибудь? Может быть, он заклинает злых духов? Иначе, почему же он такой страшный? И Диего торопится шмыгнуть, спрятаться куда– нибудь, где бы «дурной» глаз не мог упасть на него; крестится старательно большим крестом со лба на грудь, с левого плеча на правое: Madre – шепчет он, весь позеленев от страха. Этот великан там наверху… кто знает, с какими силами он водится?!
В течение следующих дней, на пути к Канарским островам, где им предстоит чиниться весь конец августа и начало сентября, настроение команды понемногу улучшается, становится менее напряженным. Что ж, пока что они еще в знакомом мире, и нельзя же чувствовать себя несчастными изо дня в день, из недели в неделю подряд! Диего, вспомнив забытые было песни, изливает сердце в страстных, грудных звуках, он полон сладких речей и слов, как же них–тысячи желаний, и все свободное время – а его больше, чем нужно, благодаря прекрасной тихой погоде – играет на палубе в кости, вытряхивает из стакана вероломные костяшки и зорко следит–сколько очков выкинул, сам похожий головою и лицом на костяшку о пяти очках. Играют не впустую: деньги и ценности, имеющиеся у команды, то и дело меняют хозяев, переходят от одного Диего к другому и опять обратно, по нескольку раз. То тот, то другой оказывается то богачом, обладателем всего движимого имущества команды, предметом всеобщего подобострастного восхищения, то опять нищим, но к кому бы ни перешло добро, оно, как говорится, остается в семье. Игра ведется горячо, иногда не без опасности для жизни и целости разных частей тела; кровь вскипает, Диего возмущается до глубины души, когда ему не везет; он ставит на кон все, что имеет, проигрывается в конце концов до рубашки, и видно, как он шевелит губами, давая Деве Марии обеты, если она ему поможет; а когда все-таки проиграет, – срывает с себя рубашку и хватается за образок с проклятием, которого нельзя повторить. Последней ставкой служит самый образок; когда же проигран и он, Диего, голый язычник, ставит на карту свои волосы, свою жизнь, невесту, свою долю в царстве небесном, все, что угодно, пока счастье снова не обернется к нему лицом!
На следующий день Диего может отыграть все свои собственные вещи и выиграть немалое количество чужих. Для разнообразия играют и в карты – кто умеет; для этого нужно уметь считать побольше. Не знающие счета матросы довольствуются ролью зрителей; многочисленный кружок профанов с интересом следит за несколькими чародеями, которые сидят на палубе в центре кружка, поджав под себя голые ноги, и колдуют; каждый держит в руке веер из карт с апокалипсическими пестрыми фигурами. Колода карт – это книга счастья, и нельзя перелистывать ее без волнения; возникают недоразумения, игроки пронизывают друг друга подозрительными взглядами, яростно тычут в палубу пальцами, зловеще кивают и снова тасуют карты и снова сдают одну за другою, пристукивая кулаком по палубе, словно кузнец тяжелым молотом, и приговаривая: Spadlie, Basta, Ponto!.. Партнер уничтожен! Морщат лбы, задумываются, швыряют сразу все карты и передвигают червонцы из одной кучки в другую; все это непонятно для непосвященных в премудрость, которые сидят и только дивятся: и как это все умещается у них в голове?! С карточными фигурами все знакомы: это ландскнехты, короли и дамы – прелестные и единственные на корабле, увы! Диего бурно прижимает одну карту к своей груди обеими руками, нежно ласкает; это дама червей – дама сердечной масти. Ох… да, да!
Да, с Диего что-то творится. Увидав бочку с водой, он обнимает ее, расточает ей нежные слова; говорит разнеженным голосом, поет вечерние молитвы и готов умереть от тоски; он то весел, то мечтателен, то остроумен, но всегда не особенно благопристоен; мало что не настраивает его фантазию на известный лад. Паруса надулись – он причмокивает: ого! какая упругая грудь! Мачта кажется ему такой стройной, что он не может не обнять ее; он посылает воздушные поцелуи и объясняется в любви «Нинье» – сестренке, плывущей неподалеку На «Пинту» никакого, внимания, – это судно мужского рода, а вот сестренка очень мила; как славно она приседает в волнах, совсем по-девичьи ныряет грудью, и пена на ее форштевне, словно кружевной воротник на девичьей шейке, а упругая белая грудь паруса – ого!..
Меняется настроение к лучшему и на самом верху: адмирал время от времени открывает рот и даже разок спускается со своей высоты, чтобы побыть с простыми смертными на средней палубе. Диего при этом случае открывает, что у таинственного человека приятная, добрая улыбка, и в известном смысле он наименее притязательный человек на всем корабле.
Видит его Диего и погруженным в вычисления и в разные алгебраические штуки; адмирал ежедневно вывешивает свою астролябию на солнце и предоставляет инструменту и стихиям действовать друг на друга – к немалому смущению и страху Диего. В сущности, этот колдовской круг с таинственными буквами следовало бы сжечь вместе с его владельцем, если бы безопасность корабля не зависела от этих дьявольских штук… Брр! Смотреть гадко! По ночам адмирал наставляет на небо свою трубу и следит за звездами, назойливо, нисколько не стесняясь создателя; надо полагать, это необходимо для верности курса, но Диего все это очень не по душе.
Вахта на руле – самые тяжелые часы для Диего. Править-то рулем легко, но к соседству компаса ему привыкнуть трудно; компасная стрелка наводит на него жуть, двигаясь под своим стеклянным колпаком, как живая, и все время тыча острием на север, как бы ни повернулся корабль; с этим-то и сообразуется рулевой, правя курс, но все-таки стрелка внушает ему отвращение своим трепыханием, как некоторые червяки или гусеницы со щупальцами. По ночам у Диего даже волосы дыбом встают, когда он взглянет и увидит при свете фонаря, что стрелка мечется по кругу, словно разнюхивая. Ясное дело, ею водят какие-то нечистые силы, но Диего их знать не знает, он крестится и правит рулем, сообразно указаниям стрелки, а все остальное дело кормчего, и пусть грех падет на его голову.
Что касается адмирала, то он спокоен; он как будто, наконец, глубоко перевел дух, сложил весла и ждет, что будет. Он вышел в море, его дело плыть, и он с каждым днем чувствует себя все более и более в своей стихии.
Плыли они, как и следовало, к югу. Осень подвигалась, но погода с каждым днем становилась теплее! Да, старость коснулась его своей рукой, у него украли лучшие годы, прости молодость, но теперь он, с каждым часом становясь старше, становится и ближе… к чему? К вечному лету – говорило солнце, говорил чудесный мягкий воздух, становившийся день ото дня все прекраснее, говорил попутный ветер, говорили волны, спокойно катившиеся впереди, как многочисленный передовой отряд в голубых мундирах, говорили звезды, да, звезды!
Колумб проводит с ними долгие прохладные ночи, возносится к ним душою, бродит с ними по их постоянным, но неисследованным путям. Позади судна высоко в небе сверкают звезды-путеводительницы, две звезды Малой Медведицы, по которым мореход привык править свой курс; они в течение ночи описывают полукруг около Полярной Звезды, уподобляясь стрелкам больших небесных часов; по их положению на небе мореход всегда может сказать, который теперь час ночи. Под нею распростерлась Большая Медведица, из всех созвездий захватившая на небе самое большое место, и все же как оно мало в сравнении с простором неба! Орион восходит, надуваясь, словно орел небесный с распростертыми крыльями; блещут созвездия Зодиака, мерцает вдали Вечерняя Звезда, каждый вечер заметно сдвигаясь с места; плывет меняющий свой лик месяц, слепой месяц, друг наших ночей, прекрасный бледный месяц!..
Никогда не наскучит глядеть на звездное небо, быть под ним, следить за движением светил с вечера до утра. Колумб, не знающий сна, круглые сутки созерцает это возвышающее дух зрелище; он видит, как подымается из лона морского солнце, как шествует величественно по небу, как погружается в море на другой стороне горизонта, красное и могучее, и – самое время и пространство как бы откладываются в сокровенной глубине души Колумба; он чувствует, как долго они плыли, где сейчас находятся; он наделен необыкновенным космическим чутьем. В тихие ночи, когда он стоит один на мостике, и звезды кружат над ним, он как будто различает даже музыку небесных сфер, слышит, как где-то далеко-далеко и едва слышно вращаются семь кругов небесных, один внутри другого; в краткие, захватывающие мгновения он ощущает то, что знает разумом, но не может представить себе: все эти небеса, вращающиеся вместе с принадлежащими каждой сфере телами небесными. Отдельный раз чудится ему и какой-то глухой скрежет, заглушаемый расстоянием в тысячи миль, и он кивает самому себе: это трутся одна о другую оси сфер! И самая ночь как будто вырастает вокруг него, когда он думает об этой небесной мельнице, беспредельной, всемогущей!
Отведя взгляд от сверкающих гвоздей небесного свода, он видит вокруг себя необъятный простор моря, но знает, что это лишь незначительная часть океана, океан же лишь частица всей земли, невообразимо, головокружительно огромной. И еще одно знает он, – вернее, чувствует. Это опыт всей жизни Колумба, результат его наблюдений; само по себе это необъяснимо и все же основано на прямом ощущении или своего рода предчувствии: земля кругла! Об этом говорится еще в древних писаниях, только не в Библии; об этом же говорит высота звезд, их угол с горизонтом. Кто освоился с положением звезд на небе и достаточно плавал по морю, – и к северу и к югу, между Исландией и Гвинеей, – как Колумб, и никогда не терял ощущения пройденных расстояний, ощущения, присущего Колумбу больше, нежели кому бы то ни было, тот чувствует, что земля кругла, и даже может в некотором смысле чувствовать, насколько она велика.
Вот эти-то наблюдения и внутреннее безошибочное чутье и дали Колумбу его идею кругосветного плавания. Ведь если земля кругла сверху и снизу – с севера и с юга, то должна быть кругла и с боков – с востока и с запада, кругом экватора, и если плыть все прямо-прямо на запад достаточно долго, то кончится тем, что объедешь вокруг всей земли. Никто не хотел верить этому, теперь это будет доказано!
На столь длинном пути к югу, как от Испании до Канарских островов, разница высоты звезд уже прямо бросалась в глаза тому, кто привык наблюдать; до некоторой степени можно было даже чувствовать разницу по истечении каждых суток; и таким образом нельзя было не чувствовать, что, держа курс с северо-востока на юго-запад, корабль плывет над выпуклой поверхностью чудовищно огромного шара.
Теперь Колумбу казалось, что они уже достаточно продвинулись к югу, и он собирался повернуть прямо на запад! Вот тогда посмотрим!
В ясные звездные ночи, наедине со Вселенной Колумб видит, что он прав. Как могли бы солнце, луна, все неподвижные звезды и планеты, словом, все сферы, вращаться вокруг земли, если бы она не была кругла и не витала свободно в мировом пространстве?
В ОКЕАНЕ
С 9 августа по 6 сентября, почти месяц, стояли корабли Колумба у Канарских островов. «Пинта» лишился руля,– каверзы двух владельцев судна, участвовавших в экспедиции, но добивавшихся, чтобы их отпустили обратно; настоящее предательство; в результате страшная задержка. Да, заглянуть бы поглубже в натуру человеческую!.. Но повреждения были исправлены, и, потеряв месяц, корабли все-таки отправились дальше, прямо на запад, в открытый океан, где никто и никогда еще не бывал. В этом году случилось извержение Тенерифа, и, когда Колумб проходил мимо вулкана в ночь с 23 на 24 августа, взорам команды «Санта-Марии» представилось зрелище, от которого у них мозг застыл в костях: на небе пылало кровавое зарево, чудовищный конус вулкана, торчащий из моря, освещался сверху донизу собственным пламенем; вершина его, словно с лопнувшими огненными жилами, извергала клубы дыма и раскаленные камни, лава текла потоками по бокам горы. На палубе корабля было светло, как днем; ночь была оттеснена на целую милю во все стороны от горы, зато за пределами светового круга вставал стеною мрак кромешный. В дыму сверкали молнии, и страшные раскаты грома сотрясали как будто недра самого моря. Мореходы предвкусили в эту ночь ужасы конца мира, и впечатление это, хотя и заслоненное потом другими, глубоко и крепко засело в их душе, отнюдь не придав им бодрости и сил для дальнейшей поездки.
Самое пребывание на Канарских островах тоже не способствовало укреплению в них силы характера; разбалованность и самоволие, к чему привыкла команда на этих волшебных островах, пришлось снова изгонять плеткой, пока матросы опять не втянулись в лямку черной работы на корабле. Диего, соприкоснувшись с существами удивительной, чарующей прелести, – на островах еще сохранились небольшие остатки чистой туземной расы, – прибавил новые влияния к той многообразной смеси, которая составляла его характер. И, снова очутившись на палубе корабля, брошенного в океан, Диего первые дни был сам не свой, отдаваясь воспоминаниям, непосредственно принадлежащим ему самому лишь наполовину; другая половина была отдаленного наследственного происхождения, и Диего, защищая глаза рукою, не переставал оглядываться назад, на конус Тенерифа, пока тот не окутался клубами дыма, как женщина, прячущая лицо в волнах распущенных волос. После этого Диего загрустил и стал несловоохотлив.
Но на другое утро, когда Тенерифа уже не видно больше, Диего поражает товарищей новыми песнями, с своеобразными дикими напевами и с обрывками текста на чужом языке, из которого сам Диего знает лишь несколько слов, самых нежных в нем. Слова эти часто раздаются в пути отголоском пережитого и настраивают Диего на грустный лад. А белые округлые контуры «Ниньи», плывущей в близком соседстве, служа единственным напоминанием о чем-то женственном среди сурового простора моря, заставляют Диего, сидящего на палубе на корточках, отчаянно мотать головой, свешенной вниз между коленями,
– нет на море человека несчастнее его!..
8 сентября подул крепкий северо-восточный ветер, который был им нужен, и дул упорно. Вот когда дело пошло всерьез! Однажды утром мореходы уже не могли найти на горизонте ни малейшего признака берегов. Куда ни обернись, вокруг них кольцо водной пустыни. Матросы глядят друг на друга: так вот к чему шло дело? И сердце у них падает… Да, к этому. Адмирал стоит на своем мостике с таким выражением лица, что ошибиться нельзя; он говорит, что наконец-то они все у него в руках, и он использует их до конца. Матросы растерянно ищут глазами два других корабля, которые, то догоняя, то отставая далеко позади, следуют за «Санта-Марией» по тому же направлению – прямо на запад. И с них, верно, глядят на «Санта-Марию»; эти три суденышка держатся вместе, составляют друг другу компанию в океане, в этой беспредельной водной пустыне…
Кое-кто всплакнул украдкой в это первое утро; матросы ходили с покрасневшими глазами; спускаясь за чем-нибудь в грузовой трюм, не в редкость было встретить там товарища, который при встрече отворачивал лицо, а, поднявшись на грот-мачту подтянуть парус, можно было найти там товарища, который забрался туда выплакаться. И у кока в камбузе глаза тоже покраснели. Но по лицу того железного человека на мостике видно было, что назад возврата нет. Он ходил своим львиным шагом взад и вперед, вперив в западный горизонт свои бездонные зеленовато-голубые глаза… Уж не само ли море приняло его образ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16