Я непременно доставлю себе удовольствие: приду на заседание парламента, чтобы послушать вашу вступительную речь.
– Но ведь я еще не избран, – протестовал Генри.
– Ну, самое трудное уже позади.
Они еще поговорили, обсуждая дела рудника в Дунхейвене, перевозки, торговлю медью вообще, и Генри как раз собирался уходить, когда мистер Вильямс сказал, как бы между прочим, что Генри уже не первый член семьи, который сегодня к ним приходит.
– Да что вы? – удивился Генри. – Кто же это был?
– Сегодня утром заходила ваша матушка, – сказал мистер Вильямс. – Я нахожу, что она отлично выглядит. Она, видите ли, заходила насчет продления долгового обязательства, и я, конечно, сказал, что все будет в порядке.
– Долговое обязательство? – повторил Генри.
– Да, в прошлом квартале мы ссудили ей пятьсот фунтов, как вы помните; чек мы послали ей во Францию, и теперь она хочет получить еще столько же. Мы, разумеется, вычли эту сумму из того, что вам причиталось от нас получить в конце года. Она сказала нам, что таково ваше распоряжение.
Генри ничего не мог понять. Он не давал никаких распоряжений и ничего не знал о займе, полученном матерью. Она, как видно, действовала через его голову, не имея на это никакого права… Молодой Вильямс смотрел на него с любопытством. Генри с трудом удалось взять себя в руки.
– О да, – сказал он, – теперь я припоминаю, мы с матушкой говорили об этом. Ну, мне пора идти, рад был встретиться с вами.
– До свидания, мистер Бродрик, и желаю вам удачи.
Генри вернулся в отель в полной растерянности. Боже мой, как могла маменька так поступить, лгать этому Вильямсу, вместо того чтобы просто прийти к нему и попросить денег. Он не мог этого понять. Зачем ей понадобились деньги и как, черт побери, она их тратит? Придется с ней поговорить, задать ей кое-какие вопросы, нельзя же держать все это в себе. Если бы Кэтрин была здесь, она бы знала, что делать.
Фанни и Билл сидели в холле отеля вместе с мисс Гудвин, подругой Фанни, а рядом, как водится, находился Том Каллаген, готовый ей услужить. Герберт куда-то вышел. Если бы там не было мисс Гудвин, Генри, вероятно, посоветовался бы с Биллом и Томом, но не мог же он обсуждать такую щекотливую тему в присутствии постороннего лица.
– Где матушка? – неуверенно спросил он.
– Должно быть, у себя в комнате, – ответила Фанни. – А ты где был? Мы уже беспокоились. У тебя усталый вид.
– Нервы, – сказал Том. – У нашего бедняги Генри до сих пор все шло гладко, а сейчас он не уверен – что-то принесет ему сегодняшний день?
Генри ничего не ответил. У него не было настроения для шутливой беседы. Он поднялся на второй этаж гостиницы, прошел по коридору до номера матери и постучал в дверь. Фанни-Роза провела в этой комнате всего три дня, но уже успела превратить ее бог знает во что: по полу были разбросаны туфли и ботинки, на стульях валялись платья, а на туалетном столике были свалены в кучу шпильки, перчатки, бархотки и носовые платки. Фанни-Роза сидела на кровати, рядом с ней стоял чемодан, и она что-то в него прятала под сложенные платья.
– Герой-победитель, – с улыбкой приветствовала она вошедшего сына. – У тебя не болит живот, бедный мой мальчик? У твоего отца всегда болел живот перед бегами. Нервы, бывало, натянуты до предела, а притворяется, что ему безразлично, выиграют его собаки или нет.
– Я пришел сюда не для того, чтобы разговаривать о выборах, – сказал Генри, садясь рядом с ней на кровать. – Мне безразлично, так это будет или иначе. Я пришел поговорить о вас.
Фанни-Роза удивленно приподняла брови; встав с кровати, она подошла к туалетному столику и стала расчесывать волосы.
– Я только что заходил к Оуэну Вильямсу, перед тем как прийти сюда, – сказал Генри, – и он мне сообщил, что вы были у него утром и взяли в долг пятьсот фунтов, сказав, что действуете по моим указаниям. Кроме того, он мне сказал, что вы взяли такую же сумму и в прошлом квартале. Дорогая матушка, что все это означает?
– Милый мальчик, ты выглядишь совсем как школьный учитель, – засмеялась Фанни-Роза. – Тебе бы следовало выступить в поддержку мистера Гладстона, вместо того чтобы быть его противником. Да, этот молодой мистер Вильямс был весьма любезен. Я ему очень благодарна.
– Но я не понимаю, – настаивал Генри, – скажите на милость, почему вы не пришли за деньгами ко мне, вместо того чтобы действовать за моей спиной, ссылаясь на распоряжения, которых я не давал?
– Я думала, так будет проще, – зевнув, ответила Фанни-Роза. – Не хотелось причинять тебе беспокойства.
– Мне гораздо беспокойнее, когда я узнаю, что вы таким странным образом занимаете деньги в пароходной компании, – сказал сын. – Разве вы не понимаете, дорогая, что это против всяких правил? Строго говоря, если называть вещи своими именами, это попросту нечестно.
– Никогда не разбиралась в таких вещах, – беспечно отозвалась Фанни-Роза. – Мне все операции с деньгами кажутся бесчестными. Я ничего не понимаю в цифрах, моя голова для этого не приспособлена.
Генри смотрел, как она расчесывает свои пышные седые волосы. Похоже, она не испытывает ни малейшего стыда, она безответственна, как ребенок.
– Разве вы не можете прожить на те деньги, которые дедушка оставил вам по завещанию? – с удивлением спросил Генри. – Мне всегда казалось, что жить во Франции гораздо дешевле.
– Ах, мой милый, жизнь везде дорога, – сказала мать. – Всякие там обеды, путешествия, то одно, то другое – мне всегда не хватает денег.
Она все время уклоняется от прямого ответа, подумал Генри; она и не думает отвечать откровенно.
– По завещанию деда вам было назначено около тысячи двухсот фунтов, – решительно продолжал Генри. – За виллу вы платите, если перевести на английские деньги, всего пятьдесят. Ну, скажем, еще прислуга – у вас ведь кухарка и горничная? – расходы на еду – на это идет никак не больше сотни в год; туалеты, кое-какие развлечения, это еще пятьдесят; все это составляет двести фунтов, матушка, и на руках у вас остается тысяча. Что вы делаете с этими деньгами, и почему вам пришлось занять тысячу фунтов у Оуэна Вильямса?
– Я же тебе говорю, они куда-то уходят, – сказала Фанни-Роза. – Не спрашивай, как и куда. Я не имею ни малейшего понятия, Генри, милый мой мальчик, оставь ты свою учительскую мину, она так тебе не идет, и когда ты будешь приветствовать своих избирателей, будь самим собой, обаятельным и всегда с улыбкой. Ты сидишь на моих серьгах, дорогой. Брось их, пожалуйста, мне.
Она говорила тихим голосом, поглядывая на него краешком глаза, и он встал с кровати, подошел к ней и осторожно вдел серьги ей в уши.
– У тебя такие же руки, как у твоего отца, – сказала она. – Теперь я понимаю, почему Кэтрин так тебя любит… Дай Бог, чтобы вы оба были счастливы.
Он видел в зеркале ее лицо. Не слезинка ли там притаилась, в самом уголке глаза? Но ведь она все время улыбается.
– Матушка, – сказал он, повинуясь порыву, – почему бы вам не оставить Францию и не поселиться с нами в Клонмиэре? Кэтрин будет счастлива, если вы будете с нами, и кроме того, это ведь ваши родные места, ваша родина. Фанни-Роза покачала головой.
– Не говори глупостей, – весело сказала она. – Моя жизнь вполне меня устраивает. Люди такие забавные, и живут они весело. Кроме того, не годится матери жить вместе с сыном, однажды я пыталась, и ничего не получилось. Как ты думаешь, какую шляпку мне сегодня надеть?
– При чем тут шляпки? Матушка, измените свое решение, переезжайте жить к нам. У вас будут отдельные комнаты, вы будете делать все, что вам угодно, никто не будет вмешиваться в ваши дела.
– Нет, мой родной.
– Вы мне не скажете, что у вас происходит с деньгами?
– Ах, Генри, к чему все время говорить об одном и том же?.. Посмотри, уже половина шестого, мы должны быть в Ратуше. Беги и скажи всем остальным, пусть они будут готовы. Мне нравится Том Каллаген, он такой чуткий, не то что другие священники. Тебе везет с друзьями. А вот у Джонни их никогда не было… Поцелуй меня, мой смешной серьезный сын, и не беспокойся больше обо мне. Я больше никогда не побеспокою мистера Вильямса, это я тебе обещаю. Следующий сезон принесет мне удачу, я это чувствую.
– Что вы хотите этим сказать? – улыбнулся Генри. – Вы говорите словно лавочник, как будто надеетесь заработать какие-то деньги.
Она бросила ему мимолетный взгляд и поправила волосы на висках.
– Пойдем, найдем остальных, – сказала она, – и не забудь вдеть цветок в петлицу. Слава Богу, у меня очень красивые дети.
Это бесполезно, думал Генри, спускаясь следом за ней по лестнице, от нее все равно ничего не добьешься. Она все время ставит между нами преграду. Улыбается, ласково на тебя смотрит, говорит ничего не значащие слова, а что делается у нее внутри – неизвестно… И он подумал об отце, который так ее любил, неужели и с ним было то же самое, и она ускользала от него даже в минуты самой тесной близости…
Вся семья ожидала их внизу в холле, и сразу же были заказаны экипажи, чтобы везти их в Ратушу.
Однако улицы были забиты народом, все двигались в одном с ними направлении, и лошади вынуждены были тащиться шагом, иначе они передавили бы людей.
Генри дал указание кучеру подвезти их к заднему входу в здание, потому что, если бы он стал подниматься по ступенькам на глазах у всей толпы, собравшейся на площади, его бы сразу узнали.
Даже отсюда слышались возбужденный гул и говор – совершенно так же шумит народ, сбежавшийся посмотреть на казнь, заметила Фанни-Роза, и когда коляски свернули в узенькую боковую улочку позади Ратуши, они увидели бесконечные ряды людей, устремивших взор наверх, на балкон – они смеялись, махали носовыми платками и шляпами.
– Мы, наверное, явились еще позже, чем я предполагал, – быстро сказал Генри, – мне кажется, результаты уже объявлены.
Он помог матери и сестре выйти из экипажа и, оставив их на попечение братьев, зятя и Тома Каллагена, взбежал по узкой лестнице, которая вела в зал заседаний на втором этаже. Сердце у него колотилось и в первый раз в жизни дрожали руки. Он вошел в зал, полный людей, где стоял оживленный говор. Снаружи бесновалась толпа, приветствуя победителя. А там, на балконе, держа шляпу в руке и кланяясь направо и налево, стоял мистер Сартор, кандидат от либералов. Что-то оборвалось в сердце Генри, к горлу подступила волна разочарования.
«О, черт, – подумал он про себя, – да будь оно все трижды проклято…»
А потом улыбнулся, пошел к балкону, протянул руку, а мистер Сартор, новый член парламента от Бронси, обернулся и, увидев его, поманил рукой, указав на место рядом с собой на балконе. Кандидат от либералов был избран большинством в восемь тысяч голосов.
– Ну, вот и все, – сказал Генри, когда аплодисменты стихли и толпа рассеялась, чтобы отпраздновать победу в пабах. – И я должен теперь признаться перед всей семьей, что я ни на одну минуту не надеялся, что одержу победу. Это был просто интересный опыт, и я получил большое удовольствие. А теперь вернемся назад в отель, пообедаем на славу и забудем всю эту историю.
– Речь спортсмена, – сказал Том Каллаген, беря приятеля под руку. – Не могу не признаться, что я разочарован. Мне так хотелось явиться в Вестминстер и посмотреть, как ты заговоришь этих типов до смерти. Ну да ладно, не пришлось так не пришлось, зато ты останешься с нами в Дунхейвене.
– В другой раз больше повезет, старина, – сказал Эдвард.
– Ну нет, второго раза не будет, – ответил Генри. – Это была моя первая и последняя попытка заняться политикой. Один раз можно выставить себя дураком, это еще ничего, но во второй раз было бы уже слишком.
Он говорил весело и непринужденно, стараясь скрыть свое разочарование. Семья не должна думать, что он огорчен, да он вовсе и не огорчен, пытался он убедить себя. Самое скверное, это когда человек не умеет достойно проигрывать. Нет, это просто небольшой укол для моего самолюбия. Ведь до сих пор Генри Бродрику удавалось все.
– Я просто не понимаю, как они могли голосовать за мистера Сартора, – сказала Фанни-Роза, – это такой удивительно непривлекательный человек. У него скверные зубы, что абсолютно непростительно, и никаких манер, сразу видно, что человек невоспитанный.
– Для жителей Бронси это не имеет значения, миссис Бродрик, – сказал Том Каллаген. – Они считают, что мистер Сартор лучше осведомлен об их жизни, чем Генри, потому они его и выбрали.
– Ну конечно, человека, который питается одним хлебом и овсянкой, очень легко убедить в том, что он страдалец, – ответила Фанни-Роза, – вопрос только в том, лучше ли ему станет оттого, что он будет об этом знать.
– Политика – это азартная игра, и ничего больше, – сказал Генри, – и если ты проиграл, то платишь проигрыш и забываешь о нем, что я и собираюсь сделать.
– Это указывает на то, что ты благоразумный и уравновешенный человек, – сказал Том Каллаген, – заядлый игрок никогда не может понять, что он побит, он продолжает ставить снова и снова, пока это не сделается болезнью, и он вообще уже не может остановиться. Это одна из форм ухода от действительности, такая же, как пьянство, – это у человека в крови. Однако я не понимаю, отчего мы вдруг стали так серьезны. Генри, дружище, пусть ты потерпел поражение на выборах, но ты себя вел как настоящий джентльмен, и я тобою горжусь.
– Мы все тобой гордимся, – сказала его мать, потрепав сына по щеке. – А как он великолепно выглядел, как был красив, когда стоял на балконе рядом с этим противным человеком. Я уверена, что все они жалели, что голосовали за него, а не за Генри.
Итак, все Бродрики вернулись в отель, испытывая ощущение какой-то пустоты и стараясь этого не показать, а когда они входили в холл, к Генри подошел мальчик-слуга и протянул ему телеграмму на подносе.
– Какой-то шутник посылает поздравление, – сказала Фанни-Роза. – Не открывай ее, ты только расстроишься.
Но Генри уже разорвал конверт и читал то, что там написано. Он поднял голову, глаза его сияли, и он помахал бумажкой перед собравшимися.
– К дьяволу политику! – воскликнул он. – Кому она нужна? У меня родился сын, а все остальное не имеет значения.
Его окружили, заглядывая ему через плечо.
Телеграмма была короткая, однако там было все, что нужно.
«Не огорчайся, если выборы будут неудачными. У тебя родился сын, и мы оба ждем тебя дома. Он похож на тебя, я назвала его Хэл. Моя любовь и все мои мысли с тобой. Кэтрин».
– Разве я не говорил, – сказал Генри со счастливой улыбкой, – что она единственная и неповторимая? Позови кельнера. Том. Хоть я и потерпел сегодня поражение, но шампанского мы все равно выпьем.
3
Дни текли размеренно и безмятежно; в них был некий внутренний ритм, неспешная поступь; события чередовались, сменяя одно другое, как времена года, и ничто не нарушало их медленного течения. Жизнь представляла собой нечто определенное и надежное, и Генри, сидя за завтраком зимним утром, знал, что следующая зима будет точно такой же, все будет следовать привычному распорядку, и так до весны, а потом наступит лето и осень, и каждый месяц даст ему то, чего он желает, планы его созреют и будут осуществляться. Зиму и весну семья проведет в Клонмиэре, а потом, в конце апреля, Генри, Кэтрин и дети отправятся на ту сторону воды, чтобы провести сезон в Лондоне. Как приятно, думал он, после долгой неспешной зимы в Клонмиэре вдруг снова услышать звуки уличного движения, городской шум, ощутить присутствие миллионов людей, прогуляться майским утром по парку, болтая по дороге с друзьями, которых он может там встретить, потом пойти в клуб на Сент-Джеймс-стрит и почитать там газеты, снова поболтать, чтобы провести время до того момента, когда нужно будет ехать вместе с Кэтрин на Беркли-сквер, Гровенор-стрит или еще в какой-нибудь другой дом, куда они приглашены на ленч. В этих домах всегда бывает весело, обычно за столом собирается пятнадцать-двадцать человек, в основном все знакомые, а если и незнакомые, тоже неплохо, ведь всегда приятно встретить новых людей. Днем – обычные развлечения сезона: выставка картин, концерт или скачки, однако к пяти они по возможности возвращались домой, потому что Кэтрин любила проводить это время с детьми и огорчалась, если это не удавалось. Кроме всего прочего, ей полезно было отдохнуть перед тем, как снова ехать на званый обед. Генри любил этот час между шестью и семью, любил посидеть у открытого окна в гостиной перед ящиком с красивыми яркими цветами, неторопливо обсуждая события дня. Беседа, которая ведется исключительно ради самой беседы, бесконечное перемалывание одного и того же, пока тема не будет исчерпана до конца. Он купался в этой атмосфере благополучия и, улыбаясь, отправлялся наверх переодеваться к обеду, ожидая, что через короткое время Кэтрин позовет его из своей спальни через открытую дверь. Друзья, к которым они приглашены, накормят их хорошим обедом, после которого будет музыка, будет выступать какая-нибудь заезжая знаменитость, а потом, около полуночи – домой, спать с ощущением приятной сытости и довольства жизнью, а на следующий день все повторится сначала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
– Но ведь я еще не избран, – протестовал Генри.
– Ну, самое трудное уже позади.
Они еще поговорили, обсуждая дела рудника в Дунхейвене, перевозки, торговлю медью вообще, и Генри как раз собирался уходить, когда мистер Вильямс сказал, как бы между прочим, что Генри уже не первый член семьи, который сегодня к ним приходит.
– Да что вы? – удивился Генри. – Кто же это был?
– Сегодня утром заходила ваша матушка, – сказал мистер Вильямс. – Я нахожу, что она отлично выглядит. Она, видите ли, заходила насчет продления долгового обязательства, и я, конечно, сказал, что все будет в порядке.
– Долговое обязательство? – повторил Генри.
– Да, в прошлом квартале мы ссудили ей пятьсот фунтов, как вы помните; чек мы послали ей во Францию, и теперь она хочет получить еще столько же. Мы, разумеется, вычли эту сумму из того, что вам причиталось от нас получить в конце года. Она сказала нам, что таково ваше распоряжение.
Генри ничего не мог понять. Он не давал никаких распоряжений и ничего не знал о займе, полученном матерью. Она, как видно, действовала через его голову, не имея на это никакого права… Молодой Вильямс смотрел на него с любопытством. Генри с трудом удалось взять себя в руки.
– О да, – сказал он, – теперь я припоминаю, мы с матушкой говорили об этом. Ну, мне пора идти, рад был встретиться с вами.
– До свидания, мистер Бродрик, и желаю вам удачи.
Генри вернулся в отель в полной растерянности. Боже мой, как могла маменька так поступить, лгать этому Вильямсу, вместо того чтобы просто прийти к нему и попросить денег. Он не мог этого понять. Зачем ей понадобились деньги и как, черт побери, она их тратит? Придется с ней поговорить, задать ей кое-какие вопросы, нельзя же держать все это в себе. Если бы Кэтрин была здесь, она бы знала, что делать.
Фанни и Билл сидели в холле отеля вместе с мисс Гудвин, подругой Фанни, а рядом, как водится, находился Том Каллаген, готовый ей услужить. Герберт куда-то вышел. Если бы там не было мисс Гудвин, Генри, вероятно, посоветовался бы с Биллом и Томом, но не мог же он обсуждать такую щекотливую тему в присутствии постороннего лица.
– Где матушка? – неуверенно спросил он.
– Должно быть, у себя в комнате, – ответила Фанни. – А ты где был? Мы уже беспокоились. У тебя усталый вид.
– Нервы, – сказал Том. – У нашего бедняги Генри до сих пор все шло гладко, а сейчас он не уверен – что-то принесет ему сегодняшний день?
Генри ничего не ответил. У него не было настроения для шутливой беседы. Он поднялся на второй этаж гостиницы, прошел по коридору до номера матери и постучал в дверь. Фанни-Роза провела в этой комнате всего три дня, но уже успела превратить ее бог знает во что: по полу были разбросаны туфли и ботинки, на стульях валялись платья, а на туалетном столике были свалены в кучу шпильки, перчатки, бархотки и носовые платки. Фанни-Роза сидела на кровати, рядом с ней стоял чемодан, и она что-то в него прятала под сложенные платья.
– Герой-победитель, – с улыбкой приветствовала она вошедшего сына. – У тебя не болит живот, бедный мой мальчик? У твоего отца всегда болел живот перед бегами. Нервы, бывало, натянуты до предела, а притворяется, что ему безразлично, выиграют его собаки или нет.
– Я пришел сюда не для того, чтобы разговаривать о выборах, – сказал Генри, садясь рядом с ней на кровать. – Мне безразлично, так это будет или иначе. Я пришел поговорить о вас.
Фанни-Роза удивленно приподняла брови; встав с кровати, она подошла к туалетному столику и стала расчесывать волосы.
– Я только что заходил к Оуэну Вильямсу, перед тем как прийти сюда, – сказал Генри, – и он мне сообщил, что вы были у него утром и взяли в долг пятьсот фунтов, сказав, что действуете по моим указаниям. Кроме того, он мне сказал, что вы взяли такую же сумму и в прошлом квартале. Дорогая матушка, что все это означает?
– Милый мальчик, ты выглядишь совсем как школьный учитель, – засмеялась Фанни-Роза. – Тебе бы следовало выступить в поддержку мистера Гладстона, вместо того чтобы быть его противником. Да, этот молодой мистер Вильямс был весьма любезен. Я ему очень благодарна.
– Но я не понимаю, – настаивал Генри, – скажите на милость, почему вы не пришли за деньгами ко мне, вместо того чтобы действовать за моей спиной, ссылаясь на распоряжения, которых я не давал?
– Я думала, так будет проще, – зевнув, ответила Фанни-Роза. – Не хотелось причинять тебе беспокойства.
– Мне гораздо беспокойнее, когда я узнаю, что вы таким странным образом занимаете деньги в пароходной компании, – сказал сын. – Разве вы не понимаете, дорогая, что это против всяких правил? Строго говоря, если называть вещи своими именами, это попросту нечестно.
– Никогда не разбиралась в таких вещах, – беспечно отозвалась Фанни-Роза. – Мне все операции с деньгами кажутся бесчестными. Я ничего не понимаю в цифрах, моя голова для этого не приспособлена.
Генри смотрел, как она расчесывает свои пышные седые волосы. Похоже, она не испытывает ни малейшего стыда, она безответственна, как ребенок.
– Разве вы не можете прожить на те деньги, которые дедушка оставил вам по завещанию? – с удивлением спросил Генри. – Мне всегда казалось, что жить во Франции гораздо дешевле.
– Ах, мой милый, жизнь везде дорога, – сказала мать. – Всякие там обеды, путешествия, то одно, то другое – мне всегда не хватает денег.
Она все время уклоняется от прямого ответа, подумал Генри; она и не думает отвечать откровенно.
– По завещанию деда вам было назначено около тысячи двухсот фунтов, – решительно продолжал Генри. – За виллу вы платите, если перевести на английские деньги, всего пятьдесят. Ну, скажем, еще прислуга – у вас ведь кухарка и горничная? – расходы на еду – на это идет никак не больше сотни в год; туалеты, кое-какие развлечения, это еще пятьдесят; все это составляет двести фунтов, матушка, и на руках у вас остается тысяча. Что вы делаете с этими деньгами, и почему вам пришлось занять тысячу фунтов у Оуэна Вильямса?
– Я же тебе говорю, они куда-то уходят, – сказала Фанни-Роза. – Не спрашивай, как и куда. Я не имею ни малейшего понятия, Генри, милый мой мальчик, оставь ты свою учительскую мину, она так тебе не идет, и когда ты будешь приветствовать своих избирателей, будь самим собой, обаятельным и всегда с улыбкой. Ты сидишь на моих серьгах, дорогой. Брось их, пожалуйста, мне.
Она говорила тихим голосом, поглядывая на него краешком глаза, и он встал с кровати, подошел к ней и осторожно вдел серьги ей в уши.
– У тебя такие же руки, как у твоего отца, – сказала она. – Теперь я понимаю, почему Кэтрин так тебя любит… Дай Бог, чтобы вы оба были счастливы.
Он видел в зеркале ее лицо. Не слезинка ли там притаилась, в самом уголке глаза? Но ведь она все время улыбается.
– Матушка, – сказал он, повинуясь порыву, – почему бы вам не оставить Францию и не поселиться с нами в Клонмиэре? Кэтрин будет счастлива, если вы будете с нами, и кроме того, это ведь ваши родные места, ваша родина. Фанни-Роза покачала головой.
– Не говори глупостей, – весело сказала она. – Моя жизнь вполне меня устраивает. Люди такие забавные, и живут они весело. Кроме того, не годится матери жить вместе с сыном, однажды я пыталась, и ничего не получилось. Как ты думаешь, какую шляпку мне сегодня надеть?
– При чем тут шляпки? Матушка, измените свое решение, переезжайте жить к нам. У вас будут отдельные комнаты, вы будете делать все, что вам угодно, никто не будет вмешиваться в ваши дела.
– Нет, мой родной.
– Вы мне не скажете, что у вас происходит с деньгами?
– Ах, Генри, к чему все время говорить об одном и том же?.. Посмотри, уже половина шестого, мы должны быть в Ратуше. Беги и скажи всем остальным, пусть они будут готовы. Мне нравится Том Каллаген, он такой чуткий, не то что другие священники. Тебе везет с друзьями. А вот у Джонни их никогда не было… Поцелуй меня, мой смешной серьезный сын, и не беспокойся больше обо мне. Я больше никогда не побеспокою мистера Вильямса, это я тебе обещаю. Следующий сезон принесет мне удачу, я это чувствую.
– Что вы хотите этим сказать? – улыбнулся Генри. – Вы говорите словно лавочник, как будто надеетесь заработать какие-то деньги.
Она бросила ему мимолетный взгляд и поправила волосы на висках.
– Пойдем, найдем остальных, – сказала она, – и не забудь вдеть цветок в петлицу. Слава Богу, у меня очень красивые дети.
Это бесполезно, думал Генри, спускаясь следом за ней по лестнице, от нее все равно ничего не добьешься. Она все время ставит между нами преграду. Улыбается, ласково на тебя смотрит, говорит ничего не значащие слова, а что делается у нее внутри – неизвестно… И он подумал об отце, который так ее любил, неужели и с ним было то же самое, и она ускользала от него даже в минуты самой тесной близости…
Вся семья ожидала их внизу в холле, и сразу же были заказаны экипажи, чтобы везти их в Ратушу.
Однако улицы были забиты народом, все двигались в одном с ними направлении, и лошади вынуждены были тащиться шагом, иначе они передавили бы людей.
Генри дал указание кучеру подвезти их к заднему входу в здание, потому что, если бы он стал подниматься по ступенькам на глазах у всей толпы, собравшейся на площади, его бы сразу узнали.
Даже отсюда слышались возбужденный гул и говор – совершенно так же шумит народ, сбежавшийся посмотреть на казнь, заметила Фанни-Роза, и когда коляски свернули в узенькую боковую улочку позади Ратуши, они увидели бесконечные ряды людей, устремивших взор наверх, на балкон – они смеялись, махали носовыми платками и шляпами.
– Мы, наверное, явились еще позже, чем я предполагал, – быстро сказал Генри, – мне кажется, результаты уже объявлены.
Он помог матери и сестре выйти из экипажа и, оставив их на попечение братьев, зятя и Тома Каллагена, взбежал по узкой лестнице, которая вела в зал заседаний на втором этаже. Сердце у него колотилось и в первый раз в жизни дрожали руки. Он вошел в зал, полный людей, где стоял оживленный говор. Снаружи бесновалась толпа, приветствуя победителя. А там, на балконе, держа шляпу в руке и кланяясь направо и налево, стоял мистер Сартор, кандидат от либералов. Что-то оборвалось в сердце Генри, к горлу подступила волна разочарования.
«О, черт, – подумал он про себя, – да будь оно все трижды проклято…»
А потом улыбнулся, пошел к балкону, протянул руку, а мистер Сартор, новый член парламента от Бронси, обернулся и, увидев его, поманил рукой, указав на место рядом с собой на балконе. Кандидат от либералов был избран большинством в восемь тысяч голосов.
– Ну, вот и все, – сказал Генри, когда аплодисменты стихли и толпа рассеялась, чтобы отпраздновать победу в пабах. – И я должен теперь признаться перед всей семьей, что я ни на одну минуту не надеялся, что одержу победу. Это был просто интересный опыт, и я получил большое удовольствие. А теперь вернемся назад в отель, пообедаем на славу и забудем всю эту историю.
– Речь спортсмена, – сказал Том Каллаген, беря приятеля под руку. – Не могу не признаться, что я разочарован. Мне так хотелось явиться в Вестминстер и посмотреть, как ты заговоришь этих типов до смерти. Ну да ладно, не пришлось так не пришлось, зато ты останешься с нами в Дунхейвене.
– В другой раз больше повезет, старина, – сказал Эдвард.
– Ну нет, второго раза не будет, – ответил Генри. – Это была моя первая и последняя попытка заняться политикой. Один раз можно выставить себя дураком, это еще ничего, но во второй раз было бы уже слишком.
Он говорил весело и непринужденно, стараясь скрыть свое разочарование. Семья не должна думать, что он огорчен, да он вовсе и не огорчен, пытался он убедить себя. Самое скверное, это когда человек не умеет достойно проигрывать. Нет, это просто небольшой укол для моего самолюбия. Ведь до сих пор Генри Бродрику удавалось все.
– Я просто не понимаю, как они могли голосовать за мистера Сартора, – сказала Фанни-Роза, – это такой удивительно непривлекательный человек. У него скверные зубы, что абсолютно непростительно, и никаких манер, сразу видно, что человек невоспитанный.
– Для жителей Бронси это не имеет значения, миссис Бродрик, – сказал Том Каллаген. – Они считают, что мистер Сартор лучше осведомлен об их жизни, чем Генри, потому они его и выбрали.
– Ну конечно, человека, который питается одним хлебом и овсянкой, очень легко убедить в том, что он страдалец, – ответила Фанни-Роза, – вопрос только в том, лучше ли ему станет оттого, что он будет об этом знать.
– Политика – это азартная игра, и ничего больше, – сказал Генри, – и если ты проиграл, то платишь проигрыш и забываешь о нем, что я и собираюсь сделать.
– Это указывает на то, что ты благоразумный и уравновешенный человек, – сказал Том Каллаген, – заядлый игрок никогда не может понять, что он побит, он продолжает ставить снова и снова, пока это не сделается болезнью, и он вообще уже не может остановиться. Это одна из форм ухода от действительности, такая же, как пьянство, – это у человека в крови. Однако я не понимаю, отчего мы вдруг стали так серьезны. Генри, дружище, пусть ты потерпел поражение на выборах, но ты себя вел как настоящий джентльмен, и я тобою горжусь.
– Мы все тобой гордимся, – сказала его мать, потрепав сына по щеке. – А как он великолепно выглядел, как был красив, когда стоял на балконе рядом с этим противным человеком. Я уверена, что все они жалели, что голосовали за него, а не за Генри.
Итак, все Бродрики вернулись в отель, испытывая ощущение какой-то пустоты и стараясь этого не показать, а когда они входили в холл, к Генри подошел мальчик-слуга и протянул ему телеграмму на подносе.
– Какой-то шутник посылает поздравление, – сказала Фанни-Роза. – Не открывай ее, ты только расстроишься.
Но Генри уже разорвал конверт и читал то, что там написано. Он поднял голову, глаза его сияли, и он помахал бумажкой перед собравшимися.
– К дьяволу политику! – воскликнул он. – Кому она нужна? У меня родился сын, а все остальное не имеет значения.
Его окружили, заглядывая ему через плечо.
Телеграмма была короткая, однако там было все, что нужно.
«Не огорчайся, если выборы будут неудачными. У тебя родился сын, и мы оба ждем тебя дома. Он похож на тебя, я назвала его Хэл. Моя любовь и все мои мысли с тобой. Кэтрин».
– Разве я не говорил, – сказал Генри со счастливой улыбкой, – что она единственная и неповторимая? Позови кельнера. Том. Хоть я и потерпел сегодня поражение, но шампанского мы все равно выпьем.
3
Дни текли размеренно и безмятежно; в них был некий внутренний ритм, неспешная поступь; события чередовались, сменяя одно другое, как времена года, и ничто не нарушало их медленного течения. Жизнь представляла собой нечто определенное и надежное, и Генри, сидя за завтраком зимним утром, знал, что следующая зима будет точно такой же, все будет следовать привычному распорядку, и так до весны, а потом наступит лето и осень, и каждый месяц даст ему то, чего он желает, планы его созреют и будут осуществляться. Зиму и весну семья проведет в Клонмиэре, а потом, в конце апреля, Генри, Кэтрин и дети отправятся на ту сторону воды, чтобы провести сезон в Лондоне. Как приятно, думал он, после долгой неспешной зимы в Клонмиэре вдруг снова услышать звуки уличного движения, городской шум, ощутить присутствие миллионов людей, прогуляться майским утром по парку, болтая по дороге с друзьями, которых он может там встретить, потом пойти в клуб на Сент-Джеймс-стрит и почитать там газеты, снова поболтать, чтобы провести время до того момента, когда нужно будет ехать вместе с Кэтрин на Беркли-сквер, Гровенор-стрит или еще в какой-нибудь другой дом, куда они приглашены на ленч. В этих домах всегда бывает весело, обычно за столом собирается пятнадцать-двадцать человек, в основном все знакомые, а если и незнакомые, тоже неплохо, ведь всегда приятно встретить новых людей. Днем – обычные развлечения сезона: выставка картин, концерт или скачки, однако к пяти они по возможности возвращались домой, потому что Кэтрин любила проводить это время с детьми и огорчалась, если это не удавалось. Кроме всего прочего, ей полезно было отдохнуть перед тем, как снова ехать на званый обед. Генри любил этот час между шестью и семью, любил посидеть у открытого окна в гостиной перед ящиком с красивыми яркими цветами, неторопливо обсуждая события дня. Беседа, которая ведется исключительно ради самой беседы, бесконечное перемалывание одного и того же, пока тема не будет исчерпана до конца. Он купался в этой атмосфере благополучия и, улыбаясь, отправлялся наверх переодеваться к обеду, ожидая, что через короткое время Кэтрин позовет его из своей спальни через открытую дверь. Друзья, к которым они приглашены, накормят их хорошим обедом, после которого будет музыка, будет выступать какая-нибудь заезжая знаменитость, а потом, около полуночи – домой, спать с ощущением приятной сытости и довольства жизнью, а на следующий день все повторится сначала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56