Клерку, который ехал с рудника и вез в сумке три сотни фунтов.
«Джейн всегда говорила, что рудник приносит нашей семье несчастье, – думал он, – однако отец не желал этому верить. Он будет продавать медь еще по крайней мере лет двадцать, когда от меня уже ничего не останется, только кубок, который я завоевал на состязаниях тысяча восемьсот двадцать девятого года».
Он, должно быть, заснул и спал довольно долго, потому что, когда проснулся, сквозь задернутые занавеси пробивались полоски света, в лесу позади замка ворковали голуби, а со стороны конюшни слышалось знакомое позвякивание ведер. Он чувствовал себя смертельно усталым, но спокойным и довольным.
«Ладно, – думал он, – пусть я самый никчемный из всех Бродриков, но я, по крайней мере, самый счастливый из них».
КНИГА ТРЕТЬЯ
Бешеный Джонни (1838–1858)
1
Когда Джонни оглядывался на свои детские годы, ему казалось, что все они состояли из бесконечной серии разных проделок, единственной целью которых было взбесить взрослых. Он всегда считал, что существует два мира: мир фантазии, который он создал сам для себя и где был полновластным хозяином над буйной ватагой ребятишек, которые делали все, что им заблагорассудится, и действительный мир власти, воплощением которого был его дед Медный Джон – фигура, обладающая такой силой и могуществом, что достаточно ему было появиться в Клонмиэре, как в душе Джонни вспыхивал яростный бунтарский дух. Это спокойное серьезное лицо, решительный подбородок, твердый взгляд означали, что дети должны смирить свой буйный нрав, говорить тихим голосом, а если им хочется шалить и смеяться, то пусть убираются к себе наверх. И Джонни, который привык валяться на диванах в вечно неубранной гостиной в Летароге, кидать на пол подушки своей маменьки, пинать грязными ногами ножки столов и стульев, считал для себя унизительным, что в доме деда его отправляют наверх в детские комнаты, и оскорблялся.
Таким образом, Медный Джон был для него чем-то вроде чудовища, сказочного великана-людоеда, который живет в своей крепости, а он, Джонни, – отважный юный пленник, который в конце концов отрубит великану голову и будет гордо стоять, попирая ногами его мертвое тело. Самым подходящим временем дразнить великана была ежедневная общая молитва в доме. В качестве жертвы избирался кто-нибудь из слуг. Джонни, к примеру, обвязывал бечевкой подушечку для коленопреклонения и пропускал бечевку под ковер, а потом, во время молитвы, стоя на коленях возле своего стула на другом конце столовой, начинал дергать за нее, заставляя незадачливого лакея, стоящего на коленях на подушечке, вздрагивать, к великому замешательству остальных молящихся. Или приносил в комнату ручную мышку и пускал ее на пол; рано или поздно мышка забиралась под юбки какой-нибудь из горничных или судомоек, а Джонни наблюдал исподтишка, как несчастная женщина пытается побороть страх перед мышами и, наконец, не выдержав, начинает визжать, вызывая тем самым суровое неудовольствие людоеда. Удивительно, что ни один из слуг ни разу не пожаловался на него деду. В какой-то мере все они были с ним заодно, и в тот же день Джонни, как ни в чем не бывало, мог явиться на кухню; он усаживался за стол, где миссис Кейси готовила тесто для печенья, называл старушку своей возлюбленной, своей королевой, щекотал ее под подбородком, так что она не в силах была на него сердиться и награждала его печеньем. «Мастер Джонни очень уж боек да необуздан», – таков был единодушный вердикт, вынесенный слугами, однако никто из них никогда на него не жаловался. «Он кого хочешь сумеет обойти», – говорили они; впрочем, этим свойством обладали все маленькие Бродрики, вплоть до малютки Герберта, у которого были такие сияющие карие глазенки, а уж бедняжка миссис Бродрик, оставшаяся вдовой, не прожив с мужем и десятка лет, и вынужденная теперь воспитывать всю эту шумную ораву, вызывала у прислуги глубокую жалость, которую они никак не могли скрыть. По правде говоря, сама миссис Бродрик забыла о своем печальном положении раньше, чем слуги.
Целых три месяца, а то и более Фанни-Роза предавалась самому безутешному горю; она собиралась покончить с собой, проводила все дни в постели, где за ней нежно ухаживали Барбара и Элиза, уверяла, что не может больше жить, но потом, незадолго до Рождества, золовки уговорили ее поехать вместе с ними в Сонби, с тем чтобы провести там зиму, и то ли перемена обстановки, то ли визиты друзей, а может быть, веселые голоса детей – одним словом, все вместе помогло утишить охватившее ее горе, и весной она вернулась в Клонмиэр почти прежней Фанни-Розой. Почти, но не совсем. В ней что-то умерло, что – трудно определить словами, но это что-то она утратила навсегда. Легкий веселый нрав, сияющая прелесть, которые Джон в ней разбудил своей любовью и нежностью, вспыхнули и погасли, исчезли без следа. Ее внешность – одежда, прическа – все это вдруг перестало ее занимать. Раньше ей было интересно покупать новые платья и шляпки, потому что Джон смотрел на нее сияющими глазами, протягивал к ней руки, чтобы заключить ее в свои объятия. А теперь не было никакого смысла стараться, покупать какие-то материи – сгодятся и старые платья, оставшиеся от прежнего сезона. Можно было ожидать, что двадцатидевятилетняя вдова снова выйдет замуж, и доктор Армстронг, снова увидев Фанни-Розу после ее возвращения в Клонмиэр, через полгода после смерти мужа, говорил себе, что с ее темпераментом и живостью она вряд ли долго станет мириться с положением вдовы. Он ошибся. С этой стороной ее жизни было покончено навсегда. Оставалось будущее – тот день, когда Джонни станет хозяином Клонмиэра. Миссис Джон Бродрик – это важное лицо. Наступит день, – конечно же, он не так далек – когда ее свекор умрет, и Джонни станет наследником всего имения и состояния. Фанни-Роза будет хозяйкой Клонмиэра. Именно она будет отдавать приказания, платить жалованье и вообще распоряжаться всеми деньгами Джонни; а денег будет, конечно, немало, ведь медь приносит колоссальные доходы, и миссис Джон Бродрик, которая будет управлять всеми имениями своего сына, займет весьма заметное положение в обществе. Она никогда не забывала, что она – племянница лорда Мэнди, и время от времени напоминала об этом обстоятельстве Барбаре и Элизе просто так, случайно обронив словечко-другое, однако этих словечек было достаточно, чтобы они усвоили себе истинное положение вещей на тот случай, если ее дружеское отношение к ним заставит их об этом забыть.
Постепенно она начала говорить о том, что будет делать, какие изменения внесет в жизнь Клонмиэра, когда имение будет принадлежать ей, вернее, конечно, Джонни, что казалось Барбаре и Элизе несколько преждевременным. Их отцу не было еще и семидесяти лет, он обладал прекрасным здоровьем, и было маловероятно, что в ближайшие несколько лет он уступит свое место внуку.
– Как жаль, – сказала однажды Элиза Барбаре, – что Фанни-Роза постоянно разговаривает так, словно Клонмиэр уже принадлежит ей. Вообще я считаю, что она очень переменилась со смертью Джона. Раньше она была такая веселая, а теперь только и знает, что всеми командует.
– Бедненькая Фанни-Роза, – вздохнула Барбара, – никто из нас не знает, как она тоскует по Джону. Мы должны быть с ней терпеливы и не обращать внимания. К тому же не забывай, как она обожает нашего Джонни.
– Я же не говорю, что она его не любит, – продолжала свое Элиза, – но мне неприятно, когда Фанни-Роза распоряжается на конюшне и велит седлать мою лошадь, когда собирается кататься верхом.
– Ты забываешь, – сказала миротворица Барбара, – что Фанни-Роза вообще привыкла распоряжаться. В Летароге ей приходилось делать все самой, а когда у женщины на попечении дом и дети, она не может не распоряжаться слугами, иначе она пропадет. Я постоянно встречаюсь с ней в кухне, она то и дело отменяет мои приказания, объясняя кухарке, что то или иное блюдо вредно детям, у них может испортиться пищеварение. Возможно, она права, я с ней не спорю. Что бы она ни делала, будем стараться обойтись без неприятностей.
– Я просто поражаюсь, как отец все это терпит и не раздражается, – сказала Элиза. – Она часто открыто противоречит ему за столом. Ни от кого из нас он бы в жизни такого не потерпел.
– В отличие от нас Фанни-Роза много путешествовала, – сказала Барбара, – и, кроме того, она прочитала много книг. Вообще я часто замечала, что мужчины охотно вступают в разговоры с женщинами, у которых были или есть мужья, а таких, как мы, оставшихся в девицах, сразу же осаживают, заставляя замолчать. Замужние женщины, наверное, знают о жизни что-то такое, что нам недоступно.
Элиза фыркнула. Она ненавидела, когда ей напоминали о ее девичестве и преклонном возрасте. Однако вдова их брата поселилась у них навсегда, и Барбара права, не к чему устраивать ссоры. Итак, «миссис Джон», как ее называли слуги, стала играть значительно более заметную роль в управлении домом, чем «мисс Барбара» или «мисс Элиза», однако власть ее проявлялась совсем иначе, чем это делалось при прежнем правлении. Ее нисколько не волновало, если запаздывал обед или ужин, но если на стол подавалось пирожное вместо заказанного ею молочного пудинга, она врывалась на кухню и устраивала скандал миссис Кейси, понося ее в присутствии других слуг, а если с туалетного столика в ее спальне пропадала какая-нибудь безделушка (которая вполне могла закатиться под кровать или куда-нибудь еще, поскольку там всегда царил беспорядок), немедленно вызывалась горничная, которую обвиняли в воровстве и тут же отказывали ей от места, не спросив разрешения у Барбары и даже не поставив ее в известность о случившемся.
Ее собственные дети никогда не знали, чего от нее ожидать. То она их баловала, щедро расточая ласки, то, без всякого перехода, начинала бранить; а ведь после деда самой значительной фигурой на протяжении всего их детства было это непостижимое, ежеминутно меняющееся существо, их мать; порою – ангел: веселые смеющиеся глаза, ласковое лицо, обрамленное облаком каштановых волос, порою – гневный демон, разъяренная фурия из сказки, изрыгающая злобную брань.
Единственный человек, который мог справиться с Джонни, был его крестный, доктор Армстронг, или «дядя Вилли», как его называли дети, но Джонни никогда в жизни не мог простить ему порки, полученной в первый раз в его жизни, потому что порка эта была незаслуженной.
Тетушка Барбара была нездорова, она теперь постоянно кашляла, и дядя Вилли пришел ее навестить. Она в это время вязала шерстяную шаль для одной бедной женщины из Оукмаунта и оставила свою рабочую корзинку в гостиной. Дядя Вилли, которого она попросила принести ей эту шаль, чтобы она могла продолжать работу, лежа у себя в комнате, обнаружил, что все нитки испачканы и перепутаны, а сама шаль изорвана в клочья. Слуги, которых призвали к ответу, сказали, что видели, как «мастер Джонни» играл клубками шерсти после завтрака. Доктор позвал к себе крестника и, показав ему испорченную шаль, спросил, почему он позволяет себе такие злые бессмысленные шалости. Напрасно мальчик уверял, что он только потрогал шаль и тут же положил ее на место и что виноват, наверное, щенок, который убежал из детской в гостиную и там напроказил, о чем он, Джонни, очень сожалеет. Он бы никогда не стал огорчать тетю Барбару, особенно теперь, когда она болеет. Крестный отказался слушать его объяснения и сказал, что он лжет. Лицо мальчика вспыхнуло. – Я не лгу, черт тебя подери! – крикнул Джонни (ему как раз исполнилось десять лет) и бросился прочь из комнаты.
Дядя Вилли поймал его. Он был сильный крепкий человек, и ему ничего не стоило справиться с отбивающимся крестником.
– За свои шалости и за то, что ты мне солгал, ты заслуживаешь порки, – твердо сказал он. – А для того, чтобы ты хорошо это запомнил, я накажу при слугах, пусть они знают, как плохо ты себя ведешь, какой ты испорченный непослушный мальчик.
И вот, возле конюшни, в присутствии Тима, Кейса, Томаса и служанок, которые выглядывали из окон кухни, с Джонни были спущены штанишки, задняя часть его тела была обнажена напоказ всему свету, и крестный нанес ему с десяток крепких ударов своей тростью.
Джонни был слишком ошеломлен, чтобы плакать, но когда процедура была завершена и крестный вернулся в дом, он внезапно понял, что произошло – штанишки его болтаются где-то у щиколоток, а судомойки хихикают у кухонного окна, прикрывая рукой рот. Он внезапно осознал весь позор, который ему пришлось претерпеть, и почувствовал себя таким несчастным – он еще никогда в жизни не испытывал ничего подобного, – что убежал в лес, бросился там на землю и разразился горькими слезами унижения. Никогда, никогда больше он не вернется домой. Никогда не сможет посмотреть в глаза Тиму и горничным. Как все это ужасно, как несправедливо, как невероятно оскорбительно! Он страстно молился о том, чтобы дядя Вилли умер, чтобы его постигло несчастье, которое навсегда унесет его из Клонмиэра. Стало холодно и темно, а мальчик все лежал в лесу, его хорошенькое личико распухло от злости, горя и боли, рубцы на спине нестерпимо болели, тяжесть на сердце давила, словно камень. Маменька, конечно, пожалеет его; на дядю Вилли она страшно рассердится, а его пожалеет, положит примочки на его бедную попку. Однако Джонни не хотел, чтобы она его жалела. Он хотел, чтобы она им восхищалась и любила его. Он хотел, чтобы она считала его, Джонни Бродрика, самым замечательным человеком на свете, а не просто маленьким мальчиком, с которого спустили штаны в присутствии всей прислуги. Маменька не поймет, какой стыд, какие страдания он сейчас испытывает, не поймет этого чувства бессилия. В отчаянии сжав голову руками, обливаясь слезами, Джонни, рыдая, повторял: «Ах, зачем умер мой папа? Он бы не позволил, чтобы со мной так обращались…» Словно издали – детская память коротка – он увидел высокую темную фигуру человека, который был его отцом, увидел его улыбку, почувствовал прикосновение руки на своем плече, услышал тихий спокойный голос, и у него впервые в жизни появилось ощущение утраты, которого не было или почти не было, когда отец умер.
Потом он уснул, измученный всем пережитым, и его нашел Бэрд, когда возвращался через лес домой в свой коттедж. Бэрд был добрый старик, он догадался о том, что чувствует мальчик, и поэтому привел его к себе домой, не говоря ни слова о том, что произошло, хотя ему уже рассказали всю историю, всячески ее приукрасив. Он отдал Джонни половину своего обеда и взял его с собой, когда пошел осматривать ловушки, позволив подержать в руках хорька. К девяти часам вечера к Джонни вернулось присутствие духа, и он отправился домой спать, воспользовавшись фонарем, который одолжил ему Бэрд. Он вошел в дом через боковую дверь и прокрался наверх в свою комнату, где вместе с ним спал Генри, опасаясь, как бы мать или дед не услышали и не стали требовать у него объяснений, почему он не явился к обеду.
– Я ходил с Бэрдом проверять ловушки, – высокомерно сообщил он, раздеваясь. – Все это было очень интересно, я отлично провел время. Хорек даже не пытался меня укусить, я его нисколечко не боялся.
– Вот счастливчик, – зевая, проговорил Генри. – Мог бы и меня взять с собой. Мне было очень скучно. Фанни с Эдвардом играли в дочки-матери, а я этого не люблю, это только малыши так играют.
– Маменька спрашивала, почему меня не было за обедом? – осторожно спросил Джонни.
– Ее самой не было. Она уехала в Эндрифф навестить тетю Тилли и ее нового младенца. Дядя Вилли сказал тете Элизе, что ты, наверное, обедать не придешь и чтобы она не беспокоилась.
Значит, дядя Вилли кое-что понимает, думал его крестник, но все равно простить его невозможно.
– А больше дядя Вилли ничего не сказал? – допытывался Джонни.
– Я не знаю, – ответил Генри. – Он ушел сразу после того, как осмотрел тетю Барбару. Я немного пробежал рядом с его лошадью. Возьмешь меня завтра смотреть хорька, Джонни? Так будет здорово, если мы пойдем туда вместе.
– Не знаю, – отозвался Джонни, исполненный важности. – Мне кажется, ты еще слишком мал, не дорос до хорьков.
С этими словами он повернулся на бок и вскоре заснул. Однако на следующее утро он старался одеваться так, чтобы стоять спиной к брату и, спускаясь вниз на молитву, очень волновался, опасаясь прочесть презрение на лицах слуг. Однако он понял, что дядя Вилли никому ничего не рассказал. Он испытал величайшее облегчение, и его радость выразилась в том, что он весь день тиранил младших детей. Он громко хвастал храбростью, проявленной им в деле с хорьком, так что восхищение Фанни и мальчиков его доблестью компенсировало стыд, который он испытал от вчерашней унизительной сцены, и, хотя день прошел вполне счастливо и без неприятных происшествий, он, казалось, все время слышал внутренний голос, который шептал ему, что никакой он не храбрец, а просто глупый мальчишка, с которого сняли штаны при всем честном народе, и что когда-нибудь вся эта история станет известна всем окружающим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
«Джейн всегда говорила, что рудник приносит нашей семье несчастье, – думал он, – однако отец не желал этому верить. Он будет продавать медь еще по крайней мере лет двадцать, когда от меня уже ничего не останется, только кубок, который я завоевал на состязаниях тысяча восемьсот двадцать девятого года».
Он, должно быть, заснул и спал довольно долго, потому что, когда проснулся, сквозь задернутые занавеси пробивались полоски света, в лесу позади замка ворковали голуби, а со стороны конюшни слышалось знакомое позвякивание ведер. Он чувствовал себя смертельно усталым, но спокойным и довольным.
«Ладно, – думал он, – пусть я самый никчемный из всех Бродриков, но я, по крайней мере, самый счастливый из них».
КНИГА ТРЕТЬЯ
Бешеный Джонни (1838–1858)
1
Когда Джонни оглядывался на свои детские годы, ему казалось, что все они состояли из бесконечной серии разных проделок, единственной целью которых было взбесить взрослых. Он всегда считал, что существует два мира: мир фантазии, который он создал сам для себя и где был полновластным хозяином над буйной ватагой ребятишек, которые делали все, что им заблагорассудится, и действительный мир власти, воплощением которого был его дед Медный Джон – фигура, обладающая такой силой и могуществом, что достаточно ему было появиться в Клонмиэре, как в душе Джонни вспыхивал яростный бунтарский дух. Это спокойное серьезное лицо, решительный подбородок, твердый взгляд означали, что дети должны смирить свой буйный нрав, говорить тихим голосом, а если им хочется шалить и смеяться, то пусть убираются к себе наверх. И Джонни, который привык валяться на диванах в вечно неубранной гостиной в Летароге, кидать на пол подушки своей маменьки, пинать грязными ногами ножки столов и стульев, считал для себя унизительным, что в доме деда его отправляют наверх в детские комнаты, и оскорблялся.
Таким образом, Медный Джон был для него чем-то вроде чудовища, сказочного великана-людоеда, который живет в своей крепости, а он, Джонни, – отважный юный пленник, который в конце концов отрубит великану голову и будет гордо стоять, попирая ногами его мертвое тело. Самым подходящим временем дразнить великана была ежедневная общая молитва в доме. В качестве жертвы избирался кто-нибудь из слуг. Джонни, к примеру, обвязывал бечевкой подушечку для коленопреклонения и пропускал бечевку под ковер, а потом, во время молитвы, стоя на коленях возле своего стула на другом конце столовой, начинал дергать за нее, заставляя незадачливого лакея, стоящего на коленях на подушечке, вздрагивать, к великому замешательству остальных молящихся. Или приносил в комнату ручную мышку и пускал ее на пол; рано или поздно мышка забиралась под юбки какой-нибудь из горничных или судомоек, а Джонни наблюдал исподтишка, как несчастная женщина пытается побороть страх перед мышами и, наконец, не выдержав, начинает визжать, вызывая тем самым суровое неудовольствие людоеда. Удивительно, что ни один из слуг ни разу не пожаловался на него деду. В какой-то мере все они были с ним заодно, и в тот же день Джонни, как ни в чем не бывало, мог явиться на кухню; он усаживался за стол, где миссис Кейси готовила тесто для печенья, называл старушку своей возлюбленной, своей королевой, щекотал ее под подбородком, так что она не в силах была на него сердиться и награждала его печеньем. «Мастер Джонни очень уж боек да необуздан», – таков был единодушный вердикт, вынесенный слугами, однако никто из них никогда на него не жаловался. «Он кого хочешь сумеет обойти», – говорили они; впрочем, этим свойством обладали все маленькие Бродрики, вплоть до малютки Герберта, у которого были такие сияющие карие глазенки, а уж бедняжка миссис Бродрик, оставшаяся вдовой, не прожив с мужем и десятка лет, и вынужденная теперь воспитывать всю эту шумную ораву, вызывала у прислуги глубокую жалость, которую они никак не могли скрыть. По правде говоря, сама миссис Бродрик забыла о своем печальном положении раньше, чем слуги.
Целых три месяца, а то и более Фанни-Роза предавалась самому безутешному горю; она собиралась покончить с собой, проводила все дни в постели, где за ней нежно ухаживали Барбара и Элиза, уверяла, что не может больше жить, но потом, незадолго до Рождества, золовки уговорили ее поехать вместе с ними в Сонби, с тем чтобы провести там зиму, и то ли перемена обстановки, то ли визиты друзей, а может быть, веселые голоса детей – одним словом, все вместе помогло утишить охватившее ее горе, и весной она вернулась в Клонмиэр почти прежней Фанни-Розой. Почти, но не совсем. В ней что-то умерло, что – трудно определить словами, но это что-то она утратила навсегда. Легкий веселый нрав, сияющая прелесть, которые Джон в ней разбудил своей любовью и нежностью, вспыхнули и погасли, исчезли без следа. Ее внешность – одежда, прическа – все это вдруг перестало ее занимать. Раньше ей было интересно покупать новые платья и шляпки, потому что Джон смотрел на нее сияющими глазами, протягивал к ней руки, чтобы заключить ее в свои объятия. А теперь не было никакого смысла стараться, покупать какие-то материи – сгодятся и старые платья, оставшиеся от прежнего сезона. Можно было ожидать, что двадцатидевятилетняя вдова снова выйдет замуж, и доктор Армстронг, снова увидев Фанни-Розу после ее возвращения в Клонмиэр, через полгода после смерти мужа, говорил себе, что с ее темпераментом и живостью она вряд ли долго станет мириться с положением вдовы. Он ошибся. С этой стороной ее жизни было покончено навсегда. Оставалось будущее – тот день, когда Джонни станет хозяином Клонмиэра. Миссис Джон Бродрик – это важное лицо. Наступит день, – конечно же, он не так далек – когда ее свекор умрет, и Джонни станет наследником всего имения и состояния. Фанни-Роза будет хозяйкой Клонмиэра. Именно она будет отдавать приказания, платить жалованье и вообще распоряжаться всеми деньгами Джонни; а денег будет, конечно, немало, ведь медь приносит колоссальные доходы, и миссис Джон Бродрик, которая будет управлять всеми имениями своего сына, займет весьма заметное положение в обществе. Она никогда не забывала, что она – племянница лорда Мэнди, и время от времени напоминала об этом обстоятельстве Барбаре и Элизе просто так, случайно обронив словечко-другое, однако этих словечек было достаточно, чтобы они усвоили себе истинное положение вещей на тот случай, если ее дружеское отношение к ним заставит их об этом забыть.
Постепенно она начала говорить о том, что будет делать, какие изменения внесет в жизнь Клонмиэра, когда имение будет принадлежать ей, вернее, конечно, Джонни, что казалось Барбаре и Элизе несколько преждевременным. Их отцу не было еще и семидесяти лет, он обладал прекрасным здоровьем, и было маловероятно, что в ближайшие несколько лет он уступит свое место внуку.
– Как жаль, – сказала однажды Элиза Барбаре, – что Фанни-Роза постоянно разговаривает так, словно Клонмиэр уже принадлежит ей. Вообще я считаю, что она очень переменилась со смертью Джона. Раньше она была такая веселая, а теперь только и знает, что всеми командует.
– Бедненькая Фанни-Роза, – вздохнула Барбара, – никто из нас не знает, как она тоскует по Джону. Мы должны быть с ней терпеливы и не обращать внимания. К тому же не забывай, как она обожает нашего Джонни.
– Я же не говорю, что она его не любит, – продолжала свое Элиза, – но мне неприятно, когда Фанни-Роза распоряжается на конюшне и велит седлать мою лошадь, когда собирается кататься верхом.
– Ты забываешь, – сказала миротворица Барбара, – что Фанни-Роза вообще привыкла распоряжаться. В Летароге ей приходилось делать все самой, а когда у женщины на попечении дом и дети, она не может не распоряжаться слугами, иначе она пропадет. Я постоянно встречаюсь с ней в кухне, она то и дело отменяет мои приказания, объясняя кухарке, что то или иное блюдо вредно детям, у них может испортиться пищеварение. Возможно, она права, я с ней не спорю. Что бы она ни делала, будем стараться обойтись без неприятностей.
– Я просто поражаюсь, как отец все это терпит и не раздражается, – сказала Элиза. – Она часто открыто противоречит ему за столом. Ни от кого из нас он бы в жизни такого не потерпел.
– В отличие от нас Фанни-Роза много путешествовала, – сказала Барбара, – и, кроме того, она прочитала много книг. Вообще я часто замечала, что мужчины охотно вступают в разговоры с женщинами, у которых были или есть мужья, а таких, как мы, оставшихся в девицах, сразу же осаживают, заставляя замолчать. Замужние женщины, наверное, знают о жизни что-то такое, что нам недоступно.
Элиза фыркнула. Она ненавидела, когда ей напоминали о ее девичестве и преклонном возрасте. Однако вдова их брата поселилась у них навсегда, и Барбара права, не к чему устраивать ссоры. Итак, «миссис Джон», как ее называли слуги, стала играть значительно более заметную роль в управлении домом, чем «мисс Барбара» или «мисс Элиза», однако власть ее проявлялась совсем иначе, чем это делалось при прежнем правлении. Ее нисколько не волновало, если запаздывал обед или ужин, но если на стол подавалось пирожное вместо заказанного ею молочного пудинга, она врывалась на кухню и устраивала скандал миссис Кейси, понося ее в присутствии других слуг, а если с туалетного столика в ее спальне пропадала какая-нибудь безделушка (которая вполне могла закатиться под кровать или куда-нибудь еще, поскольку там всегда царил беспорядок), немедленно вызывалась горничная, которую обвиняли в воровстве и тут же отказывали ей от места, не спросив разрешения у Барбары и даже не поставив ее в известность о случившемся.
Ее собственные дети никогда не знали, чего от нее ожидать. То она их баловала, щедро расточая ласки, то, без всякого перехода, начинала бранить; а ведь после деда самой значительной фигурой на протяжении всего их детства было это непостижимое, ежеминутно меняющееся существо, их мать; порою – ангел: веселые смеющиеся глаза, ласковое лицо, обрамленное облаком каштановых волос, порою – гневный демон, разъяренная фурия из сказки, изрыгающая злобную брань.
Единственный человек, который мог справиться с Джонни, был его крестный, доктор Армстронг, или «дядя Вилли», как его называли дети, но Джонни никогда в жизни не мог простить ему порки, полученной в первый раз в его жизни, потому что порка эта была незаслуженной.
Тетушка Барбара была нездорова, она теперь постоянно кашляла, и дядя Вилли пришел ее навестить. Она в это время вязала шерстяную шаль для одной бедной женщины из Оукмаунта и оставила свою рабочую корзинку в гостиной. Дядя Вилли, которого она попросила принести ей эту шаль, чтобы она могла продолжать работу, лежа у себя в комнате, обнаружил, что все нитки испачканы и перепутаны, а сама шаль изорвана в клочья. Слуги, которых призвали к ответу, сказали, что видели, как «мастер Джонни» играл клубками шерсти после завтрака. Доктор позвал к себе крестника и, показав ему испорченную шаль, спросил, почему он позволяет себе такие злые бессмысленные шалости. Напрасно мальчик уверял, что он только потрогал шаль и тут же положил ее на место и что виноват, наверное, щенок, который убежал из детской в гостиную и там напроказил, о чем он, Джонни, очень сожалеет. Он бы никогда не стал огорчать тетю Барбару, особенно теперь, когда она болеет. Крестный отказался слушать его объяснения и сказал, что он лжет. Лицо мальчика вспыхнуло. – Я не лгу, черт тебя подери! – крикнул Джонни (ему как раз исполнилось десять лет) и бросился прочь из комнаты.
Дядя Вилли поймал его. Он был сильный крепкий человек, и ему ничего не стоило справиться с отбивающимся крестником.
– За свои шалости и за то, что ты мне солгал, ты заслуживаешь порки, – твердо сказал он. – А для того, чтобы ты хорошо это запомнил, я накажу при слугах, пусть они знают, как плохо ты себя ведешь, какой ты испорченный непослушный мальчик.
И вот, возле конюшни, в присутствии Тима, Кейса, Томаса и служанок, которые выглядывали из окон кухни, с Джонни были спущены штанишки, задняя часть его тела была обнажена напоказ всему свету, и крестный нанес ему с десяток крепких ударов своей тростью.
Джонни был слишком ошеломлен, чтобы плакать, но когда процедура была завершена и крестный вернулся в дом, он внезапно понял, что произошло – штанишки его болтаются где-то у щиколоток, а судомойки хихикают у кухонного окна, прикрывая рукой рот. Он внезапно осознал весь позор, который ему пришлось претерпеть, и почувствовал себя таким несчастным – он еще никогда в жизни не испытывал ничего подобного, – что убежал в лес, бросился там на землю и разразился горькими слезами унижения. Никогда, никогда больше он не вернется домой. Никогда не сможет посмотреть в глаза Тиму и горничным. Как все это ужасно, как несправедливо, как невероятно оскорбительно! Он страстно молился о том, чтобы дядя Вилли умер, чтобы его постигло несчастье, которое навсегда унесет его из Клонмиэра. Стало холодно и темно, а мальчик все лежал в лесу, его хорошенькое личико распухло от злости, горя и боли, рубцы на спине нестерпимо болели, тяжесть на сердце давила, словно камень. Маменька, конечно, пожалеет его; на дядю Вилли она страшно рассердится, а его пожалеет, положит примочки на его бедную попку. Однако Джонни не хотел, чтобы она его жалела. Он хотел, чтобы она им восхищалась и любила его. Он хотел, чтобы она считала его, Джонни Бродрика, самым замечательным человеком на свете, а не просто маленьким мальчиком, с которого спустили штаны в присутствии всей прислуги. Маменька не поймет, какой стыд, какие страдания он сейчас испытывает, не поймет этого чувства бессилия. В отчаянии сжав голову руками, обливаясь слезами, Джонни, рыдая, повторял: «Ах, зачем умер мой папа? Он бы не позволил, чтобы со мной так обращались…» Словно издали – детская память коротка – он увидел высокую темную фигуру человека, который был его отцом, увидел его улыбку, почувствовал прикосновение руки на своем плече, услышал тихий спокойный голос, и у него впервые в жизни появилось ощущение утраты, которого не было или почти не было, когда отец умер.
Потом он уснул, измученный всем пережитым, и его нашел Бэрд, когда возвращался через лес домой в свой коттедж. Бэрд был добрый старик, он догадался о том, что чувствует мальчик, и поэтому привел его к себе домой, не говоря ни слова о том, что произошло, хотя ему уже рассказали всю историю, всячески ее приукрасив. Он отдал Джонни половину своего обеда и взял его с собой, когда пошел осматривать ловушки, позволив подержать в руках хорька. К девяти часам вечера к Джонни вернулось присутствие духа, и он отправился домой спать, воспользовавшись фонарем, который одолжил ему Бэрд. Он вошел в дом через боковую дверь и прокрался наверх в свою комнату, где вместе с ним спал Генри, опасаясь, как бы мать или дед не услышали и не стали требовать у него объяснений, почему он не явился к обеду.
– Я ходил с Бэрдом проверять ловушки, – высокомерно сообщил он, раздеваясь. – Все это было очень интересно, я отлично провел время. Хорек даже не пытался меня укусить, я его нисколечко не боялся.
– Вот счастливчик, – зевая, проговорил Генри. – Мог бы и меня взять с собой. Мне было очень скучно. Фанни с Эдвардом играли в дочки-матери, а я этого не люблю, это только малыши так играют.
– Маменька спрашивала, почему меня не было за обедом? – осторожно спросил Джонни.
– Ее самой не было. Она уехала в Эндрифф навестить тетю Тилли и ее нового младенца. Дядя Вилли сказал тете Элизе, что ты, наверное, обедать не придешь и чтобы она не беспокоилась.
Значит, дядя Вилли кое-что понимает, думал его крестник, но все равно простить его невозможно.
– А больше дядя Вилли ничего не сказал? – допытывался Джонни.
– Я не знаю, – ответил Генри. – Он ушел сразу после того, как осмотрел тетю Барбару. Я немного пробежал рядом с его лошадью. Возьмешь меня завтра смотреть хорька, Джонни? Так будет здорово, если мы пойдем туда вместе.
– Не знаю, – отозвался Джонни, исполненный важности. – Мне кажется, ты еще слишком мал, не дорос до хорьков.
С этими словами он повернулся на бок и вскоре заснул. Однако на следующее утро он старался одеваться так, чтобы стоять спиной к брату и, спускаясь вниз на молитву, очень волновался, опасаясь прочесть презрение на лицах слуг. Однако он понял, что дядя Вилли никому ничего не рассказал. Он испытал величайшее облегчение, и его радость выразилась в том, что он весь день тиранил младших детей. Он громко хвастал храбростью, проявленной им в деле с хорьком, так что восхищение Фанни и мальчиков его доблестью компенсировало стыд, который он испытал от вчерашней унизительной сцены, и, хотя день прошел вполне счастливо и без неприятных происшествий, он, казалось, все время слышал внутренний голос, который шептал ему, что никакой он не храбрец, а просто глупый мальчишка, с которого сняли штаны при всем честном народе, и что когда-нибудь вся эта история станет известна всем окружающим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56