– Я нашла работу, – повторила Дженифер, – и начинаю завтра в девять утра. – Она села на подлокотник кресла и внимательно посмотрела на мать и бабушку.
– По-моему, это не очень мило с твоей стороны, – тут же объявила Берта. – Я просто не понимаю тебя. Уходить, никому ничего не сказав, самостоятельно устраивать свои дела, будто тебе уже двадцать один год и ты ни от кого не зависишь, в то время как мы с бабушкой сидим здесь, переживаем за тебя, думаем, что предпринять, и…
– Да, мама, но послушай меня хоть чуть-чуть. Вы с бабушкой сидите здесь и переживаете, но ничего не делаете. Да и с какой стати вам что-то делать? Поэтому я сама вышла из дома и все сделала за вас.
– Но в этом нет необходимости, – упорствовала ее мать. – Бабушка заботится, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Вот хотя бы эта прелестная шляпка, еще три недели назад она была совсем новой. И все это отражается на мне, можно подумать, что я не хочу видеть тебя здесь в дневное время. Дженифер, ты меня очень огорчила.
– Мама, прошу тебя, не устраивай сцен. В том, что я поступила на работу, нет ничего предосудительного. Ведь теперь все чем-то заняты. Даже богатые девушки, которые ни в чем не нуждаются, и те работают. Да, знаю, раньше это никому и в голову не приходило, но ты сама на днях говорила, что война все изменила.
– Берта, что она говорит?
– О, боже мой! Боже мой! Дженифер говорит, что нынче богатые девушки занимаются тем, что в былые дни привело бы всех в ужас. Она говорит, что теперь все это делают.
– Делают? Что делают? Никогда не слышала ничего подобного. Какое гнусное, аморальное заявление. Неужели нельзя дождаться замужества, силы небесные, право, я…
– Нет-нет, мама. Дженифер говорит, что после войны все девушки работают. Не знаю, что и думать об этом. Интересно, если бы бедный Кристофер был жив, что бы он на это сказал.
– Папа был бы доволен, – поспешно проговорила Дженифер. – Я в этом уверена, и не надо качать головой, мама. Как бы то ни было, я получила место, и моя работа начинается завтра в девять утра. Так что хватит об этом. Что бы вы ни говорили, своего решения я не изменю.
– Ты жестокая, упрямая девочка, Дженни. Я и подумать не могла, что ты вырастешь такой бессердечной. Хотела бы я знать, откуда в тебе это ужасное своевольное упрямство – твой папа и братья были совсем другими. Я начинаю думать, что ты унаследовала его от своего безжалостного и малоприятного деда.
– Берта! – воскликнула возмущенная бабушка.
– Не от папы, дорогая. Я имела в виду отца бедного Кристофера, старика, который так безобразно к нам относился.
Дженифер соскользнула с подлокотника кресла.
– Вижу, меня здесь не слишком жалуют. Пойду-ка я лучше наверх.
– Подожди, Дженни, ты еще не сказала нам, в чем заключается твоя драгоценная работа.
– Да, Дженифер. Подойди и признайся, если, конечно, тебе не стыдно об этом говорить.
– Здесь нечего стыдится. Я буду помощницей ветеринарного врача, чем-то вроде санитарки.
Наступила гнетущая тишина. Дженифер бесшумно выскользнула из комнаты.
– Санитарка. – Берта беспомощно воззрилась на мать. – Можно ли представить себе что-нибудь более отвратительное. Она наверняка подцепит блох, а то и чего похуже. Целый день возиться с больными животными. Я в жизни так не тревожилась. Порой я даже думаю, не показать ли Дженифер врачу, она все-таки со странностями. Ах, мама! Что нам делать?
– Странностями? Какой вздор, нет у нее никаких странностей. Хотелось бы мне знать, каков он – этот пожилой мужчина, этот ее ветеринар…
На другой день одетая в белый халат Дженифер помогала пожилому человеку с грустным лицом, когда тот, тоже облаченный в белый халат, делал инъекцию жалобно мяукающему коту, которого за несколько минут перед тем переехал автомобиль. Ветеринар спросил ее, может ли она это вынести.
– Да, – стиснув зубы, ответила Дженифер. Она протянула руки за воющим, истекающим кровью котом и со спокойной уверенностью прижала его к себе, словно давно привыкла к подобным операциям.
Девять месяцев Дженифер была ассистенткой мистера Маклея, хирурга-ветеринара на Бейкер-стрит, но в конце этого срока ему пришлось оставить работу по состоянию здоровья.
К этому времени мать и бабушка поняли, что спорить с ней бесполезно, и предоставили ее самой себе. Прошла не одна неделя, прежде чем они смирились с тем, что она работает санитаркой.
Когда служба Дженифер в этой должности подошла к концу, она стала искать что-нибудь другое. Однажды она пришла домой и объявила, что продает чулки в военном универмаге. Берта взглянула на нее исполненными боли глазами.
– Порой мне кажется, что ты ведешь себя подобным образом лишь для того, чтобы задеть мои чувства. С твоим прекрасным образованием продавать чулки в магазине…
– В школе я ничему не научилась, – возразила Дженифер. – Я не помню, какие реки текут в Китае, какие товары экспортирует Индия, как разобрать предложение и что такое первая парламентская реформа. Зато после школы я узнала, что надо делать, когда животное страдает от боли, а это куда важнее всех знаний, вместе взятых.
– Но к чему все это ведет? Именно это, прежде всего, интересует нас с бабушкой. Помогать животным, конечно, очень мило, но чтобы девушка с твоим воспитанием стояла за прилавком и торговала чулками…
– Ты как-то мне сама говорила, что, когда вы жили в Лондоне, папа служил администратором магазина.
– Это совсем другое дело.
– Почему?
– Тебе отлично известно, что твой папа начал жизнь в довольно скромном положении. Ты, разумеется, не можешь помнить своих родственников из Плина, но все они были… как бы это сказать… простыми сельскими жителями. Поначалу я это ощущала очень остро. Твой папа был во всех отношениях выше их, именно поэтому он и бросил море. Но в молодости денег у него было очень мало, и ему пришлось немало потрудиться, чтобы преуспеть в жизни. К тому же в то время перед молодыми людьми не открывалось почти никаких возможностей. С тобой все обстоит иначе. Тебя воспитали как леди, а ты только и делаешь, что отмахиваешься от того, что тебе дано. Взгляни на людей, которые окружают тебя в этом магазине.
– Ах, мама, не знаю. Девушки там очень веселые, по крайней мере, большинство. И я вовсе не чувствую себя леди… леди – какое отвратительное слово, ничуть не лучше, чем куафер.
– Куафер? Не понимаю, что ты имеешь в виду.
– Неважно.
На исходе второго месяца работы в военном универмаге чулки наскучили Дженифер, и она, привлеченная рекламой «Мгновенного шоколада», провела три недели в должности официантки в «Лайонз», откуда была уволена за разбитую посуду. Это ее ничуть не огорчило, и она устроилась рекламным агентом в фирму, которая собиралась выпустить в продажу новую модель пылесоса для чистки ковров. Дженифер должна была ходить по домам с набитой брошюрами сумкой, звонить в дверь и вовлекать людей в тоскливую беседу о достоинствах нового пылесоса, без которого не может обойтись ни одна хозяйка.
К несчастью, «беспыльный» пылесос не произвел впечатления в домах Англии, и Дженифер вновь оказалась без работы. Однако она скопила некоторую сумму и могла немного себя побаловать. Мать предложила ей купить такую полезную в обиходе вещь, как меховое манто, бабушка – собрание сочинений сэра Вальтера Скотта в кожаном переплете, но Дженифер не проявила особой склонности ни к тому, ни к другому. В порыве безумия она чуть было не купила модель корабля под всеми парусами, выставленную в витрине антикварной лавки, но, вовремя закрыв глаза и поспешив прочь, оказалась перед конторой с медной табличкой на двери: «Машинопись и стенография. Частные уроки».
Дженифер вошла в контору и записалась на полный курс, включавший, помимо прочего, бухгалтерский учет и делопроизводство. Таким образом, до Пасхи ей было чем заняться.
Однако радости она не испытывала. Все время чего-то не хватало. Дженифер казалось, что в жизни должно быть нечто большее, чем то, что она уже знает, нечто большее, чем неожиданный смех, мелкие огорчения, раздражение, проявления доброжелательности – скучные или забавные происшествия повседневного бытия. Они не приносили удовлетворения, истинного покоя.
Она впала в депрессию, у нее появилось чувство, будто она всюду чужая. Она не находила себе места в тяжелой атмосфере пансиона, не могла приспособиться к заведенному там образу жизни и строю мыслей.
Лондон так и остался для нее холодным городом, который она ненавидела с детства, пансион – унылой раковиной, лишенной домашнего тепла и привета.
После Рождества в доме номер семь по Мэпл-стрит появился новый постоялец. Это был мужчина лет шестидесяти, род занятий которого определялся крайне туманно и неопределенно: «кое-какие дела в Сити». Манеры его были слишком безупречны, речь чрезмерно цветиста и многословна, благодаря чему он почти сразу стал центральной и самой блестящей фигурой пансиона. Звали его Фрэнсис Хортон. Дженифер с первой же встречи почувствовала к нему отвращение, но вскоре решила, что он просто смешон, и, веселясь в душе, наблюдала за тем, какое одобрение вызывает его персона в штабе пансиона.
– Какой незаурядный человек, – сказала бабушка. – Настоящий comme il faut, дорогая Берта. Сразу видна старая школа.
Вскоре он был допущен в святая святых будуара. Не проходило и вечера, чтобы мистер Хортон не сидел между двумя женщинами, в то время как Дженифер устраивалась в кресле-качалке у книжного шкафа. Он держался с ними одновременно почтительно и фамильярно, нарочито выказывал безграничное уважение, при этом давая ощутить свое мужское превосходство.
– Ну, милые леди, – начинал он ровным бархатным голосом, – и как же вы провели день? Миссис Паркинс, позвольте мне поправить вам подушку. Нет-нет, никакого беспокойства, уверяю вас, удовольствие, положительно, удовольствие. Итак, мы снова вместе. Расскажите же мне, чем вы занимались.
– Ах! Тем же, чем и всегда, мистер Хортон. Видите ли, я изо всех сил стараюсь, чтобы в пансионе все шло как по часам.
– Я в этом не сомневаюсь, миссис Кумбе. Вы думаете обо всех, кроме себя. Какая прелестная работа. Вы позволите взглянуть на нее не искушенному в подобных тонкостях мужчине? – Он галантно склонился над вышивкой, которую она держала в руках, и провел по ней пальцем.
Берта отодвинула от него ткань и жеманно рассмеялась.
– Ох уж это мужское любопытство…
Отведя взгляд от книги, Дженифер заметила глупый жест матери и самоуверенное, почти дерзкое выражение в бледно-голубых глазах мистера Хортона.
Ей стало неловко, и она опустила голову, жалея, что видела эту сцену.
– Что такое? Что такое? Что сказал мистер Хортон? – Бабушка даже привстала с кресла.
– Я вижу, что миссис Кумбе прекрасная рукодельница, дорогая леди. Столь редкое в наше время достоинство. «Стежок, сделанный вовремя», хм? Вы ведь помните старую пословицу. А что мисс Дженифер? Чем занята наша молчунья в своем укромном уголке? Боюсь, миссис Кумбе, что ваша дочь настоящий книжный червь. – Он с наигранным осуждением покачал головой.
– Как ни старайся, общительности от Дженни не добьешься. Мы уже давно оставили всякую надежду, – вздохнула мать. – Молодое поколение хорошими манерами не отличается. Хоть ненадолго отложи книгу, Дженни, и веди себя пристойно.
– Да, мисс Дженифер, присоединяйтесь к нашему уютному кружку. «Все работа и нет игр», хм? Вы знаете продолжение? – Он неестественно рассмеялся, и его виски слегка покраснели.
Дженифер ему не нравилась. Он боялся, что она считает его старым дураком.
– Я все время опасаюсь, миссис Паркинс, что ваша внучка своей очаровательной ручкой занесет мои замечания на бумагу.
– Занесет ваши… своей рукой? Что такое, мистер Хортон? Что такое?
– Вы неправильно поняли мистера Хортона, мама. Он боится, что Дженифер запишет наш разговор, ведь она знает стенографию.
– Ах! Да, конечно, я поняла. Вся эта машинопись, стенография… Вздор какой.
Ошибка миссис Паркинс привела маленький кружок в легкое волнение. Глядя прямо перед собой, Дженифер закусила губу, чтобы не рассмеяться. Мистер Хортон, покручивая нелепые усы, снова наклонился к Берте.
– Как поразительно быстро летит время, поистине поразительно. Знаете, ведь сегодня уже пять недель, как я с вами.
– Что такое? Пять недель? Что он делает с тобой эти пять недель?
– Пять недель, как я ваш постоялец, миссис Паркинс, дорогая леди, не более чем ваш признательный постоялец. Именно это я только что и сказал миссис Кумбе. Восхитительно, просто восхитительно. A propos – прошу прощения за плохой французский, – я за то, чтобы это отметить. Предлагаю небольшую вечеринку, знаете, только для нас четверых и посещение театра.
– Театр? Вздор, вздор. Я в театр не пойду, мистер Хортон. Современные актеры говорят недостаточно четко. Пригласите Берту, мистер Хортон, пригласите Берту.
– Миссис Кумбе, вы окажете мне эту честь?
– О, великолепно. Дженифер, ты, конечно, тоже пойдешь?
– Премного благодарна, но, пожалуй, нет. Я… я, кажется, простудилась. Какая досада. – Дженифер опустила глаза.
– В таком случае идемте вдвоем, миссис Кумбе. Надеюсь, вы не возражаете?
Дженифер увидела, что мать краснеет. Ее стало подташнивать. Она оттолкнула кресло и подошла к книжному шкафу.
– Ах, мисс Дженифер, я вижу, вы не одобряете, – долетел до нее бархатный голос из противоположного конца комнаты. – Обещаю вам заботиться о вашей дорогой матушке. Она будет под надежной защитой, кроме того, небольшое развлечение пойдет ей только на пользу.
– Раз речь идет о развлечении, – весело проговорила Дженифер, – то меня это не касается.
Выходя из комнаты, она все еще слышала голос мистера Хортона:
– Что вы хотели бы посмотреть? Сам я люблю юмористические представления. Я всегда ценил чистый, здоровый юмор.
Со временем подобные торжественные выходы в свет превратились в еженедельный ритуал, но Дженифер больше не приглашали. День за днем она наблюдала, как отношения матери и мистера Хортона становятся все ближе. Она видела его старания быть галантным, видела благосклошгую реакцию матери. Замечала особое внимание, каким он ее окружает, и то, как меняется ее поведение, стоит ему войти в комнату. Видела, как крепнет в нем чувство собственника, отмечала про себя властные интонации, закрадывающиеся в его голос, и то, как мать спрашивает его мнение по тому или иному вопросу, во всем полагаясь на его советы.
Она была невольным свидетелем обмена взглядами и невольным слушателем их бесед. Находясь с ними в одной комнате, она испытывала невыносимую скуку и смущение. Ее мать просто дура, если испытывает привязанность к этому человеку.
К тому же она строит из себя мученицу. Как-то Дженифер подслушала их разговор.
– Моя жизнь была полна взлетов и падений, – сказала мать. – Мой бедный муж никогда не понимал, на какие жертвы я пошла ради него. Я отдала ему лучшие годы моей жизни. Он проиграл все наши сбережения, и я познала годы горьких лишений. Потом ему немного повезло, и он дал мне и сыновьям некое подобие семейного очага. Как вам известно, мы в течение двенадцати лет были заживо похоронены в корнуолльской глуши. Я никогда не жаловалась, поскольку верю, что из любого положения можно извлечь нечто хорошее. Люди были по-своему добры к нам, но, разумеется, они принадлежали к совсем другому кругу. Вы понимаете?
– Бедная вы моя, – сказал мистер Хортон, беря ее за руку.
– Все мое счастье заключалось в Кристофере и детях, заботы о них не оставляли мне времени думать о себе.
Дженифер поспешила прочь. Это было гадко, отвратительно. Она не могла этого переносить.
Как могла мать с таким безразличием говорить о папе, который как раб трудился ради нее. Отдала ему лучшие годы жизни! А что же папа? Очевидно, он вообще ничего ей не дал. Просто был рядом, не делая ни малейших попыток ее понять.
Бедный, милый папа – все, что она могла вспомнить, это светловолосая голова на подушке да фигура, которая машет ей с подножия холма…
Папа… Гарольд… Вилли…Все ушли, все забыты, будто их никогда и не было, а мать высокопарно беседует с этим чужим человеком с глупыми бараньими глазами.
Возможно, она надеется снова выйти замуж. Почему бы и нет? Никто не заставляет ее оставаться вдовой.
Видимо, так и случится. Она станет миссис Хортон, женой этого дурака. Ее мать, которой сейчас пятьдесят пять. Ужасная, отвратительная картина… Как вообще могут женщины, уже любившие одного мужчину, думать о другом, смотреть на другого? Даже если их мужья умерли много лет назад, они должны помнить. Это подло, низко. Она постаралась представить себе, как обернутся дела в будущем. Возможно, они переедут в другую часть Лондона. Мистер и миссис Фрэнсис Хортон, и она, Дженифер, его падчерица. Какая отвратительная фамильярность: «Дорогая, твоя мать и я решили…» Все трое сидят за столом и завтракают.
– Еще чаю, Фрэнсис?
– Благодарю, Берта, любовь моя, я уже напился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41