«Бенедикт Джулиард достиг похвального, хотя и не блестящего, уровня в математике и бухгалтерском деле. В течение трех лет в университете он принимал очень ограниченное участие в студенческой деятельности. Создавалось впечатление, что он интересуется исключительно лошадьми. Негативных сведений о его характере и поведении нет». Черт, подумал я. Ну и ладно. К своему величайшему удивлению, я также получил письмо от сэра Вивиана Дэрриджа.
"Мой дорогой Бенедикт, в прошедшие три года я с удовольствием видел, что у вас есть возможность успешно участвовать в скачках как любителю на лошади вашего отца Будущее Сары. Уверен, он рассказал вам, что воспользовался моей помощью, чтобы донести до вас факт: вы не так скроены, чтобы занять в списке лучших жокеев-стиплеров одно из трех высших мест. Оглядываясь назад, я вижу, что был без необходимости жесток, обвинив вас в приеме наркотиков. Хотя я прекрасно знал, что человек с таким характером, как у вас, этого делать не будет. Но в то утро мне казалось — о чем я сожалею, — что это единственное обвинение, которое глубоко обидит вас и оттолкнет от мира скачек. И тогда вам придется выполнить желание отца, то есть поступить в университет.
На днях я услышал от друга из «Уэдербис», что вы обратились к ним и хотите получить там работу. Посылаю фотокопию письма, которое я им написал.
Надеюсь, оно хоть немного сгладит происшедшее между нами.
Искренне ваш Вивиан Дэрридж"
В письме он написал: «Тому, кого это может интересовать. Бенедикт Джулиард в возрасте шестнадцати и семнадцати лет работал с моими лошадьми как жокей-любитель. Я считаю, что он заслуживает полного доверия во всех отношениях, и готов дать безусловное подтверждение его пригодности к любой работе, на которую он претендует». Я сел, страницы дрожали у меня в руках.
Вивиан Дэрридж был последним человеком, к кому бы я обратился с просьбой подсадить меня.
Я рассеянно искал безопасное место, где спрятать свидетельство о рождении, чтобы не потерять, когда буду переезжать с квартиры на квартиру.
Свадебную фотографию я не потеряю, это точно. И я решил положить свидетельство о рождении в рамку за снимком отца и Полли. И когда пришло удивительное письмо Вивиана Дэрриджа, я сложил страницы и тоже положил его в рамку.
Три дня спустя почта принесла письмо в конверте с эмблемой «Уэдербис»: миниатюра с картины Джорджа Стаббса — жеребец, стоящий под дубом.
Я малодушно боялся его распечатать. Оно, наверно, начинается: «Мы сожалеем...» Ладно, надо смотреть фактам в лицо. Я открыл конверт. Письмо начиналось: "Мы с удовольствием... " С удовольствием.
— Правда, что ты получил работу в «Уэдербис»? — позвонил вечером отец.
— Да. Откуда ты знаешь?
— Почему ты не попросил меня помочь?
— Как-то не подумал.
— Бен, ты приводишь меня в отчаяние. — Голос звучал необычно раздраженно, но в отчаянии он не был.
Отец объяснил, что за обедом в Сити беседовал с одним из кузенов семьи Уэдербис, и тот рассказал обо мне. Паутина сведений при болтовне в Сити далеко превосходит Интернет.
Я спросил, можно ли вывезти Будущее Сары из Девона.
— Я найду тренера.
— Спасибо.
Спенсер Сталлуорти ворчал. Джим пожимал плечами: жизнь никогда не стоит на месте. Поблагодарив, я расстался с ними и повез моего гнедого друга в новый дом.
В «Уэдербис» меня определили в отдел операций со скачками, который занимался заявками, скакунами, весом, наездниками, перевозками. Короче, всеми деталями каждой скачки в Британии, производя ежедневно до тысячи трансакций, а в особенно деловые дни до трех тысяч.
Это происходило с компьютерной скоростью, только легкое свечение экранов падало на столы и плоскость пола. И кругом спокойная тишина, так поразившая меня при первом визите. Всего несколько дней назад мне исполнился двадцать один год. И я предполагал, что моя молодость, наверно, поставит меня в невыгодное положение. Но вскоре я обнаружил, что молод весь персонал. И всем нравится то, что они делают. Через месяц я уже не мог представить себя работающим где-то в другом месте.
И еще, очень часто мелькало мое имя. И потому, что я участвовал в скачках. И потому, что за соседней дверью находился отдел администрации скачек, который имел дело со сведениями о владельцах и жокеях. И стало своего рода расхожей шуткой: «Эй, Джулиард, если ты в Фонтуэлле участвуешь с этим конягой, то твой вес добавит ему семь фунтов пенальти!» или «Эй, Джулиард, в Ледло у тебя опять будет лишний вес. Не налегай на сливовый пудинг!»
Будущее Сары, насколько я мог судить, радовался смене мягкого воздуха Девона на резкие ветры северных графств. Он все еще приветствовал мое утреннее появление долгим покачиванием головы и шумным выдыханием воздуха из своих широких ноздрей. И вроде бы он считал нормальным, что я обнимаю его за шею и шепчу ему, что он классный парень. По-моему, он и сам так думал.
Люди, которые утверждают, что не может сплавиться сознание животного и человека, наверно, намеренно вводят себя в заблуждение. После нескольких лет, когда мы вместе переживали интимное ощущение скорости, гнедой и я пришли почти к такому братству, какое в идеале возникает между особями разных видов.
Однажды в субботу, примерно через год после того, как я начал работать в «Уэдербис», мы с гнедым встали на старт в Таусестере. Обычный заезд стипль-чеза на три мили. Неприметные цвета, серый с золотом, которые показывали, что лошадь принадлежит отцу. Почти невидимый мелкий дождь.
Потом говорили, что на трибунах вроде бы никто ясно не видел, что же произошло. С моей точки зрения, мы чисто и продуманно подошли к взятию очередного препятствия — большого темного открытого рва с забором, который поднимался по склону холма, дальше шла прямая дорожка. В нас врезалась и опрокинулась другая лошадь. Ее толчок полностью лишил моего коня равновесия. В прошлые годы он несколько раз преодолевал такое препятствие и чувствовал себя здесь специалистом. Ни он, ни я не ожидали катастрофы. Но тут его ноги разъехались в стороны. Он тяжело рухнул в кучу обломков, сбросив меня через голову вперед. Я приземлился в такой скрюченной позе, которая тотчас сказала, что у меня перелом кости. Хотя я еще и не знал какой. Я лишь услышал, как она треснула. Я быстро откатился в сторону, пряча под себя голову, чтобы защититься от копыт мчавшихся за нами скакунов. Остальные участники заезда, полутонные лошади, с грохотом проносились над моей головой. А я, встревоженный, затаив дыхание, лежал на скользкой траве, чувствуя кровь во рту и в носу. Наверно, хорошо, что во время неконтролируемого падения я потерял защитные очки.
Шум соревнования умчался вперед к следующему препятствию. Два скакуна и два жокея остались в стороне. Лошадь, которая врезалась в Будущее Сары, встала на дрожавшие ноги и, словно во сне, побрела по полю. Не усидевший на ней жокей нагнулся ко мне.
— Ты в порядке, старина? — Он, как умел, выразил свои извинения.
Я схватил его за руку, чтобы встать на ноги, и понял, что сломанная кость находится где-то возле левого плеча.
Будущее Сары тоже уже был на ногах и пытался идти, но только ковылял по кругу. Он не мог наступить на одну из передних ног. Служитель поймал его и держал под уздцы.
В отчаянии я подошел к гнедому, пытаясь убедить себя, что это неправда, что такого не может быть. Немыслимо, чтобы после долгих лет нашего близкого товарищества все вдруг подошло к краю пропасти.
Я знал, как знает любой опытный наездник, что тут ничего нельзя сделать. Я стал причиной того, что Будущее Сары, как и сама Сара, ушли в вечность.
Я плакал. Не мог сдержаться. Лицо мокрое будто от дождя. Лошадь сломала переднюю ногу. Ее жокей — левую ключицу. Лошадь умерла. Жокей остался жив.
Глава 10
Когда я начал работать в «Уэдербис», отец не продлил страховку гнедого. Отчасти потому, как он сказал, что скакун постарел и упал в цене. И отчасти из-за своей щепетильности. Чтобы «Уэдербис» не пришлось платить, если лошадь погибнет.
Я позвонил ему, но он не стал слушать извинения, а просто сказал: «Не повезло».
Когда через два дня после Таусестера я пришел на работу, человек, проводивший со мной собеседование, подтянул стул к моему столу.
— Конечно, мы оплатим страховку вашей лошади, — начал он.
Я объяснил, почему отец не стал продлевать страховку.
— Я пришел не для того, чтобы говорить о вашей потере, — перебил он меня, — хотя я вам искренне сочувствую. Как ваша рука? Все нормально? Я пришел спросить вас, не будете ли вы заинтересованы в переходе из этого отдела в наш отдел страховой службы и работе там, начиная с нынешнего дня?
Отдел страховки — это одна длинная комната со стенами из книг. Книги и досье. Досье и книги. И еще два сотрудника чуть старше двадцати. Один оставил фирму. Не хочу ли я занять его место? Конечно, хочу.
На одной неделе на двух Джулиардов обрушилось продвижение по службе.
Еще один внутренний переворот перетасовал карты в правительстве. И когда обиды улеглись, отец поднялся выше — в кабинет министров, в кресло министра сельского хозяйства, рыболовства и продовольствия. Я поздравил его.
— Я бы предпочел быть министром обороны.
— В следующий раз повезет больше, — легкомысленно заметил я.
— Полагаю, ты никогда не слышал о Хэдсоне Херсте? — До меня донесся подавленный вздох.
— Не слышал.
— Если ты считаешь, что я быстро иду вверх, то он идет быстрее. Он перебил у меня оборону. В настоящее время он «человек, который не ошибается, правая рука премьер-министра».
— Как Полли? — спросил я.
— Ты неисправим.
— Уверен, что заливные угри и гамбургеры из бронтозавров в твоих руках будут в полной безопасности.
Сельскохозяйственный кризис не предполагался. И мы оба провели осень того года, устраиваясь поудобнее в новых обстоятельствах.
Не без удивления я обнаружил, что с энтузиазмом принялся за страховое дело. Оно не только удовлетворяло мою склонность к числам и вероятностям.
Мне нравилось, что меня довольно часто посылали в командировки с проверкой.
К примеру, действительно ли существовал пони, за которого просят выплатить страховую премию.
Эван, мой коллега и босс отдела страхования, предпочитал работу в офисе и за компьютером. А я все больше и больше работал ногами. И вроде бы это приносило пользу при оформлении страховых полисов. Я знал, как должны выглядеть хорошие конюшни. И у меня развивалось чутье и инстинкт на подготовительные маневры к мошенничеству. Предотвращение обмана при страховании стало игрой вроде шахмат, где планируется каждый следующий ход. Вы рассчитываете игру на много ходов вперед и подводите, к примеру, коня соперника на ту клетку, где его неизбежно ждет конец.
И, как оказалось, огромным преимуществом была моя молодость. Может быть, я и не выглядел семнадцатилетним, но часто и в двадцать один меня не принимали всерьез. И совершали ошибку.
Во время нормальной каждодневной работы отдела, рассчитанной на честные намерения, Эван и я с открытой душой вручали полисы на все случаи жизни лошади, от бесплодия жеребца до неспособности к деторождению у кобылы.
Мы также страховали покрытие для дворов конюшен, все здания хозяйства, несчастные случаи с персоналом, общественные обязательства, пожары, воровство, заражение инфекцией. Что угодно, кого годно.
Мне ужасно не хватало утренних тренировок, которые я прежде проводило Будущим Сары. Но с приближением зимы, когда рассветы стали серее, а дни холоднее, я обнаружил, что, как и в прошлом году, свободными у меня остаются только уик-энды. Что же касается скачек, то тут мне повезло. Однажды позвонил тренер, у которого в Нортгемптоншире жил гнедой, и сказал, что одному владельцу лошади, фермеру, нужен бесплатный жокей, другими словами, любитель, для скакуна, по его мнению, не имеющего шанса на победу. Зачем отказываться, подумал я. Счастливый, я принял участие в заезде, постарался, и мы пересекли финиш третьими. Фермер пришел в восторг и стал приглашать меня. И хотя на самом деле я для него никогда не выигрывал, он вручил меня своим друзьям, как коробку шоколада. И почти каждую субботу я снова начал галопировать по скаковым дорожкам.
Но без Будущего Сары скачки не приносили такого удовлетворения, как раньше. А я был еще не готов к попыткам заменить гнедого другой лошадью, даже если бы мог себе это позволить. Когда-нибудь, думал я. Возможно. Когда я выплачу рассрочку за машину.
Я придумал объяснение своей любви к скорости. Принимать опьяняющие дозы риска — это нормально во время взросления. В крови остались гены воинов. Наверно, вместо войны необходимо бороться с барьерами из березовых бревен и с крутыми лыжными склонами.
Незадолго перед Рождеством отец сообщил, что мы приглашены на Даунинг-стрит, десять. Он, Полли и я. Обычный прием, который устраивает премьер-министр для членов кабинета и их семей.
Полли выбрала разумный туалет, отец нанял шофера, и Джулиарды в хорошей форме вошли в знаменитую парадную дверь. Сотрудники приветствовали отца как человека, принадлежавшего их миру. Полли и раньше пересекала этот порог. А я не мог сдержать благоговейный страх, когда вышагивал по черно-белым квадратам мимо малиновых стен вестибюля. И потом с потоком гостей в нижний холл, откуда начиналась историческая лестница. Ее желтые сверкающие стены поднимались и сливались с центральной стеной, где висели портреты всех прошлых премьер-министров. И по тем дружеским взглядам, которые отец кидал на них, я видел, что он изо всех сил постарается в ближайшее время присоединиться к ним.
И совсем неважно, что не меньше двадцати других министров лелеют такую же мечту, не говоря уже о министрах «теневого» кабинета оппозиции. Человек без амбиций никогда не попадет на эту стену.
Гости вели светские разговоры, рассыпавшись по просторному официальному помещению, известному как гостиная с колоннами. (Колонны присутствовали. Две.) Нас тепло приветствовала миссис Премьер-министр. Ее муж уже готов был вскоре прибыть. Потом нас отнесло к подносам с бокалами и крохотными рождественскими пирожками с изюмом и миндалем, украшенными остролистом.
Теперь я уже не вызывал у отца раздражения своим пристрастием к диетической коле. Я пил шампанское премьер-министра, и оно мне нравилось. И конечно, я никого не знал даже внешне. На первых порах Полли взяла меня на буксир. А ее муж дрейфовал по залу, будто на колесах, здоровался, смеялся и не наживал врагов. После восемнадцати месяцев с отцом Полли могла назвать всех членов кабинета. Но никого из них не знала так, чтобы сказать «да-а-агой», как это сделала бы Оринда. Прибыл премьер-министр (ведь он уже был готов). И отец видел, что великий человек узнал Полли и тепло поздоровался с ней. И мне пожал руку, по меньшей мере выказав интерес.
— Вы выигрываете скачки, так? — спросил он, наморщив лоб.
— М-м-м... иногда, — тихо пролепетал я.
— Отец гордится вами, — кивнул он. По-моему, у меня был изумленный вид. Премьер-министр, мягкий округлый человек со стальным рукопожатием, иронически улыбнулся мне и перешел к следующей группе. А отец не знал, читать ли его лжецом или нет.
— Джордж никогда прямо не говорил, что гордится тобой, — стиснула мне руку драгоценная Полли. — Но определенно, он так говорит о тебе, что в этом не остается сомнений.
— Тут мы равны.
— Ты и правда очаровательный мальчик, Бенедикт.
— Я тебя тоже люблю, — сказал я.
Внимание отца нашло свою цель.
— Ты видишь там этого человека?
«Там» было около двадцати человек.
— Ты имеешь в виду мужчину с жидкими седыми волосами и круглыми глазами? Министра внутренних дел? — спросила Полли.
— Да, драгоценная. Но я имел в виду того, с кем он разговаривает.
Того, кто выглядит по-президентски и подходит для высшего офиса. Это Хэдсон Херст.
— Конечно, нет, покачала головой Полли. — У Хэдсона Херста жирные черные волосы висят, как хвост у пони, и дурацкие маленькие черные усы, которые вместе с бородой обрамляют рот и отвлекают от того, что человек говорит.
— Уже нет. — Отец улыбнулся, но невесело. — Должно быть, кто-то убедил Хэдсона Херста, что фигурная стрижка в политике табу. Он постриг волосы и сбрил бороду. И сейчас ты видишь незамаскированные, вечно недовольные губы министра обороны. Боже, помоги нам всем.
Пять минут спустя отец положил вроде бы дружескую руку на плечо министра обороны и сказал:
— Дорогой Хэд, вы знакомы с моей женой и сыном?
Любовь врагов твоих... Я ненавидел политиков.
Влажная холодная рука чуть коснулась моей. По-моему, с этим он ничего не мог поделать. И если у него был жирный черный хвост пони и комбинация из черных усов и бороды, окружавшая рот, то очень похоже, что тогда он красил волосы. Теперь волосы были темные с легким налетом седины. Когда-то мимолетно знакомая девушка-подружка говорила мне, что такой цвет нельзя подделать. Сзади он стриг волосы треугольником стрелы книзу, наподобие утиного хвоста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
"Мой дорогой Бенедикт, в прошедшие три года я с удовольствием видел, что у вас есть возможность успешно участвовать в скачках как любителю на лошади вашего отца Будущее Сары. Уверен, он рассказал вам, что воспользовался моей помощью, чтобы донести до вас факт: вы не так скроены, чтобы занять в списке лучших жокеев-стиплеров одно из трех высших мест. Оглядываясь назад, я вижу, что был без необходимости жесток, обвинив вас в приеме наркотиков. Хотя я прекрасно знал, что человек с таким характером, как у вас, этого делать не будет. Но в то утро мне казалось — о чем я сожалею, — что это единственное обвинение, которое глубоко обидит вас и оттолкнет от мира скачек. И тогда вам придется выполнить желание отца, то есть поступить в университет.
На днях я услышал от друга из «Уэдербис», что вы обратились к ним и хотите получить там работу. Посылаю фотокопию письма, которое я им написал.
Надеюсь, оно хоть немного сгладит происшедшее между нами.
Искренне ваш Вивиан Дэрридж"
В письме он написал: «Тому, кого это может интересовать. Бенедикт Джулиард в возрасте шестнадцати и семнадцати лет работал с моими лошадьми как жокей-любитель. Я считаю, что он заслуживает полного доверия во всех отношениях, и готов дать безусловное подтверждение его пригодности к любой работе, на которую он претендует». Я сел, страницы дрожали у меня в руках.
Вивиан Дэрридж был последним человеком, к кому бы я обратился с просьбой подсадить меня.
Я рассеянно искал безопасное место, где спрятать свидетельство о рождении, чтобы не потерять, когда буду переезжать с квартиры на квартиру.
Свадебную фотографию я не потеряю, это точно. И я решил положить свидетельство о рождении в рамку за снимком отца и Полли. И когда пришло удивительное письмо Вивиана Дэрриджа, я сложил страницы и тоже положил его в рамку.
Три дня спустя почта принесла письмо в конверте с эмблемой «Уэдербис»: миниатюра с картины Джорджа Стаббса — жеребец, стоящий под дубом.
Я малодушно боялся его распечатать. Оно, наверно, начинается: «Мы сожалеем...» Ладно, надо смотреть фактам в лицо. Я открыл конверт. Письмо начиналось: "Мы с удовольствием... " С удовольствием.
— Правда, что ты получил работу в «Уэдербис»? — позвонил вечером отец.
— Да. Откуда ты знаешь?
— Почему ты не попросил меня помочь?
— Как-то не подумал.
— Бен, ты приводишь меня в отчаяние. — Голос звучал необычно раздраженно, но в отчаянии он не был.
Отец объяснил, что за обедом в Сити беседовал с одним из кузенов семьи Уэдербис, и тот рассказал обо мне. Паутина сведений при болтовне в Сити далеко превосходит Интернет.
Я спросил, можно ли вывезти Будущее Сары из Девона.
— Я найду тренера.
— Спасибо.
Спенсер Сталлуорти ворчал. Джим пожимал плечами: жизнь никогда не стоит на месте. Поблагодарив, я расстался с ними и повез моего гнедого друга в новый дом.
В «Уэдербис» меня определили в отдел операций со скачками, который занимался заявками, скакунами, весом, наездниками, перевозками. Короче, всеми деталями каждой скачки в Британии, производя ежедневно до тысячи трансакций, а в особенно деловые дни до трех тысяч.
Это происходило с компьютерной скоростью, только легкое свечение экранов падало на столы и плоскость пола. И кругом спокойная тишина, так поразившая меня при первом визите. Всего несколько дней назад мне исполнился двадцать один год. И я предполагал, что моя молодость, наверно, поставит меня в невыгодное положение. Но вскоре я обнаружил, что молод весь персонал. И всем нравится то, что они делают. Через месяц я уже не мог представить себя работающим где-то в другом месте.
И еще, очень часто мелькало мое имя. И потому, что я участвовал в скачках. И потому, что за соседней дверью находился отдел администрации скачек, который имел дело со сведениями о владельцах и жокеях. И стало своего рода расхожей шуткой: «Эй, Джулиард, если ты в Фонтуэлле участвуешь с этим конягой, то твой вес добавит ему семь фунтов пенальти!» или «Эй, Джулиард, в Ледло у тебя опять будет лишний вес. Не налегай на сливовый пудинг!»
Будущее Сары, насколько я мог судить, радовался смене мягкого воздуха Девона на резкие ветры северных графств. Он все еще приветствовал мое утреннее появление долгим покачиванием головы и шумным выдыханием воздуха из своих широких ноздрей. И вроде бы он считал нормальным, что я обнимаю его за шею и шепчу ему, что он классный парень. По-моему, он и сам так думал.
Люди, которые утверждают, что не может сплавиться сознание животного и человека, наверно, намеренно вводят себя в заблуждение. После нескольких лет, когда мы вместе переживали интимное ощущение скорости, гнедой и я пришли почти к такому братству, какое в идеале возникает между особями разных видов.
Однажды в субботу, примерно через год после того, как я начал работать в «Уэдербис», мы с гнедым встали на старт в Таусестере. Обычный заезд стипль-чеза на три мили. Неприметные цвета, серый с золотом, которые показывали, что лошадь принадлежит отцу. Почти невидимый мелкий дождь.
Потом говорили, что на трибунах вроде бы никто ясно не видел, что же произошло. С моей точки зрения, мы чисто и продуманно подошли к взятию очередного препятствия — большого темного открытого рва с забором, который поднимался по склону холма, дальше шла прямая дорожка. В нас врезалась и опрокинулась другая лошадь. Ее толчок полностью лишил моего коня равновесия. В прошлые годы он несколько раз преодолевал такое препятствие и чувствовал себя здесь специалистом. Ни он, ни я не ожидали катастрофы. Но тут его ноги разъехались в стороны. Он тяжело рухнул в кучу обломков, сбросив меня через голову вперед. Я приземлился в такой скрюченной позе, которая тотчас сказала, что у меня перелом кости. Хотя я еще и не знал какой. Я лишь услышал, как она треснула. Я быстро откатился в сторону, пряча под себя голову, чтобы защититься от копыт мчавшихся за нами скакунов. Остальные участники заезда, полутонные лошади, с грохотом проносились над моей головой. А я, встревоженный, затаив дыхание, лежал на скользкой траве, чувствуя кровь во рту и в носу. Наверно, хорошо, что во время неконтролируемого падения я потерял защитные очки.
Шум соревнования умчался вперед к следующему препятствию. Два скакуна и два жокея остались в стороне. Лошадь, которая врезалась в Будущее Сары, встала на дрожавшие ноги и, словно во сне, побрела по полю. Не усидевший на ней жокей нагнулся ко мне.
— Ты в порядке, старина? — Он, как умел, выразил свои извинения.
Я схватил его за руку, чтобы встать на ноги, и понял, что сломанная кость находится где-то возле левого плеча.
Будущее Сары тоже уже был на ногах и пытался идти, но только ковылял по кругу. Он не мог наступить на одну из передних ног. Служитель поймал его и держал под уздцы.
В отчаянии я подошел к гнедому, пытаясь убедить себя, что это неправда, что такого не может быть. Немыслимо, чтобы после долгих лет нашего близкого товарищества все вдруг подошло к краю пропасти.
Я знал, как знает любой опытный наездник, что тут ничего нельзя сделать. Я стал причиной того, что Будущее Сары, как и сама Сара, ушли в вечность.
Я плакал. Не мог сдержаться. Лицо мокрое будто от дождя. Лошадь сломала переднюю ногу. Ее жокей — левую ключицу. Лошадь умерла. Жокей остался жив.
Глава 10
Когда я начал работать в «Уэдербис», отец не продлил страховку гнедого. Отчасти потому, как он сказал, что скакун постарел и упал в цене. И отчасти из-за своей щепетильности. Чтобы «Уэдербис» не пришлось платить, если лошадь погибнет.
Я позвонил ему, но он не стал слушать извинения, а просто сказал: «Не повезло».
Когда через два дня после Таусестера я пришел на работу, человек, проводивший со мной собеседование, подтянул стул к моему столу.
— Конечно, мы оплатим страховку вашей лошади, — начал он.
Я объяснил, почему отец не стал продлевать страховку.
— Я пришел не для того, чтобы говорить о вашей потере, — перебил он меня, — хотя я вам искренне сочувствую. Как ваша рука? Все нормально? Я пришел спросить вас, не будете ли вы заинтересованы в переходе из этого отдела в наш отдел страховой службы и работе там, начиная с нынешнего дня?
Отдел страховки — это одна длинная комната со стенами из книг. Книги и досье. Досье и книги. И еще два сотрудника чуть старше двадцати. Один оставил фирму. Не хочу ли я занять его место? Конечно, хочу.
На одной неделе на двух Джулиардов обрушилось продвижение по службе.
Еще один внутренний переворот перетасовал карты в правительстве. И когда обиды улеглись, отец поднялся выше — в кабинет министров, в кресло министра сельского хозяйства, рыболовства и продовольствия. Я поздравил его.
— Я бы предпочел быть министром обороны.
— В следующий раз повезет больше, — легкомысленно заметил я.
— Полагаю, ты никогда не слышал о Хэдсоне Херсте? — До меня донесся подавленный вздох.
— Не слышал.
— Если ты считаешь, что я быстро иду вверх, то он идет быстрее. Он перебил у меня оборону. В настоящее время он «человек, который не ошибается, правая рука премьер-министра».
— Как Полли? — спросил я.
— Ты неисправим.
— Уверен, что заливные угри и гамбургеры из бронтозавров в твоих руках будут в полной безопасности.
Сельскохозяйственный кризис не предполагался. И мы оба провели осень того года, устраиваясь поудобнее в новых обстоятельствах.
Не без удивления я обнаружил, что с энтузиазмом принялся за страховое дело. Оно не только удовлетворяло мою склонность к числам и вероятностям.
Мне нравилось, что меня довольно часто посылали в командировки с проверкой.
К примеру, действительно ли существовал пони, за которого просят выплатить страховую премию.
Эван, мой коллега и босс отдела страхования, предпочитал работу в офисе и за компьютером. А я все больше и больше работал ногами. И вроде бы это приносило пользу при оформлении страховых полисов. Я знал, как должны выглядеть хорошие конюшни. И у меня развивалось чутье и инстинкт на подготовительные маневры к мошенничеству. Предотвращение обмана при страховании стало игрой вроде шахмат, где планируется каждый следующий ход. Вы рассчитываете игру на много ходов вперед и подводите, к примеру, коня соперника на ту клетку, где его неизбежно ждет конец.
И, как оказалось, огромным преимуществом была моя молодость. Может быть, я и не выглядел семнадцатилетним, но часто и в двадцать один меня не принимали всерьез. И совершали ошибку.
Во время нормальной каждодневной работы отдела, рассчитанной на честные намерения, Эван и я с открытой душой вручали полисы на все случаи жизни лошади, от бесплодия жеребца до неспособности к деторождению у кобылы.
Мы также страховали покрытие для дворов конюшен, все здания хозяйства, несчастные случаи с персоналом, общественные обязательства, пожары, воровство, заражение инфекцией. Что угодно, кого годно.
Мне ужасно не хватало утренних тренировок, которые я прежде проводило Будущим Сары. Но с приближением зимы, когда рассветы стали серее, а дни холоднее, я обнаружил, что, как и в прошлом году, свободными у меня остаются только уик-энды. Что же касается скачек, то тут мне повезло. Однажды позвонил тренер, у которого в Нортгемптоншире жил гнедой, и сказал, что одному владельцу лошади, фермеру, нужен бесплатный жокей, другими словами, любитель, для скакуна, по его мнению, не имеющего шанса на победу. Зачем отказываться, подумал я. Счастливый, я принял участие в заезде, постарался, и мы пересекли финиш третьими. Фермер пришел в восторг и стал приглашать меня. И хотя на самом деле я для него никогда не выигрывал, он вручил меня своим друзьям, как коробку шоколада. И почти каждую субботу я снова начал галопировать по скаковым дорожкам.
Но без Будущего Сары скачки не приносили такого удовлетворения, как раньше. А я был еще не готов к попыткам заменить гнедого другой лошадью, даже если бы мог себе это позволить. Когда-нибудь, думал я. Возможно. Когда я выплачу рассрочку за машину.
Я придумал объяснение своей любви к скорости. Принимать опьяняющие дозы риска — это нормально во время взросления. В крови остались гены воинов. Наверно, вместо войны необходимо бороться с барьерами из березовых бревен и с крутыми лыжными склонами.
Незадолго перед Рождеством отец сообщил, что мы приглашены на Даунинг-стрит, десять. Он, Полли и я. Обычный прием, который устраивает премьер-министр для членов кабинета и их семей.
Полли выбрала разумный туалет, отец нанял шофера, и Джулиарды в хорошей форме вошли в знаменитую парадную дверь. Сотрудники приветствовали отца как человека, принадлежавшего их миру. Полли и раньше пересекала этот порог. А я не мог сдержать благоговейный страх, когда вышагивал по черно-белым квадратам мимо малиновых стен вестибюля. И потом с потоком гостей в нижний холл, откуда начиналась историческая лестница. Ее желтые сверкающие стены поднимались и сливались с центральной стеной, где висели портреты всех прошлых премьер-министров. И по тем дружеским взглядам, которые отец кидал на них, я видел, что он изо всех сил постарается в ближайшее время присоединиться к ним.
И совсем неважно, что не меньше двадцати других министров лелеют такую же мечту, не говоря уже о министрах «теневого» кабинета оппозиции. Человек без амбиций никогда не попадет на эту стену.
Гости вели светские разговоры, рассыпавшись по просторному официальному помещению, известному как гостиная с колоннами. (Колонны присутствовали. Две.) Нас тепло приветствовала миссис Премьер-министр. Ее муж уже готов был вскоре прибыть. Потом нас отнесло к подносам с бокалами и крохотными рождественскими пирожками с изюмом и миндалем, украшенными остролистом.
Теперь я уже не вызывал у отца раздражения своим пристрастием к диетической коле. Я пил шампанское премьер-министра, и оно мне нравилось. И конечно, я никого не знал даже внешне. На первых порах Полли взяла меня на буксир. А ее муж дрейфовал по залу, будто на колесах, здоровался, смеялся и не наживал врагов. После восемнадцати месяцев с отцом Полли могла назвать всех членов кабинета. Но никого из них не знала так, чтобы сказать «да-а-агой», как это сделала бы Оринда. Прибыл премьер-министр (ведь он уже был готов). И отец видел, что великий человек узнал Полли и тепло поздоровался с ней. И мне пожал руку, по меньшей мере выказав интерес.
— Вы выигрываете скачки, так? — спросил он, наморщив лоб.
— М-м-м... иногда, — тихо пролепетал я.
— Отец гордится вами, — кивнул он. По-моему, у меня был изумленный вид. Премьер-министр, мягкий округлый человек со стальным рукопожатием, иронически улыбнулся мне и перешел к следующей группе. А отец не знал, читать ли его лжецом или нет.
— Джордж никогда прямо не говорил, что гордится тобой, — стиснула мне руку драгоценная Полли. — Но определенно, он так говорит о тебе, что в этом не остается сомнений.
— Тут мы равны.
— Ты и правда очаровательный мальчик, Бенедикт.
— Я тебя тоже люблю, — сказал я.
Внимание отца нашло свою цель.
— Ты видишь там этого человека?
«Там» было около двадцати человек.
— Ты имеешь в виду мужчину с жидкими седыми волосами и круглыми глазами? Министра внутренних дел? — спросила Полли.
— Да, драгоценная. Но я имел в виду того, с кем он разговаривает.
Того, кто выглядит по-президентски и подходит для высшего офиса. Это Хэдсон Херст.
— Конечно, нет, покачала головой Полли. — У Хэдсона Херста жирные черные волосы висят, как хвост у пони, и дурацкие маленькие черные усы, которые вместе с бородой обрамляют рот и отвлекают от того, что человек говорит.
— Уже нет. — Отец улыбнулся, но невесело. — Должно быть, кто-то убедил Хэдсона Херста, что фигурная стрижка в политике табу. Он постриг волосы и сбрил бороду. И сейчас ты видишь незамаскированные, вечно недовольные губы министра обороны. Боже, помоги нам всем.
Пять минут спустя отец положил вроде бы дружескую руку на плечо министра обороны и сказал:
— Дорогой Хэд, вы знакомы с моей женой и сыном?
Любовь врагов твоих... Я ненавидел политиков.
Влажная холодная рука чуть коснулась моей. По-моему, с этим он ничего не мог поделать. И если у него был жирный черный хвост пони и комбинация из черных усов и бороды, окружавшая рот, то очень похоже, что тогда он красил волосы. Теперь волосы были темные с легким налетом седины. Когда-то мимолетно знакомая девушка-подружка говорила мне, что такой цвет нельзя подделать. Сзади он стриг волосы треугольником стрелы книзу, наподобие утиного хвоста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25