Пан Конецпольский выслушал его с небрежной холодностью и затем спросил:
– Что же пану Зиновию от меня угодно?
– Я надеюсь на защиту и поддержку пана старосты, – повторил Хмельницкий.
– Прошу извинения, – возразил староста, – я не судья и не могу разбирать тяжебных дел. Не имею на то никакого права, – прибавил он внушительно.
– Но, ведь, пан староста лучше чем кто-либо знает, что этот участок дарован отцу моему и мне, что я немало положил в него труда и что все, что там находится, есть моя неотъемлемая собственность.
– Я повторяю пану Хмельницкому, – с некоторым раздражением возразил староста, – я тут ничего не могу сделать, пану следует обратиться в суд и представить свои доказательства на владение.
– Пан староста знает, что у меня форменных документов нет.
– Это уж не мое дело! – небрежно ответил староста. – Пану Зиновию следовало позаботиться об этом. Мне очень жаль, – сказал он, вставая, –что пана постигла такая большая неприятность, но опять-таки повторяю, я тут ни при чем и даже не желаю вмешиваться в такое щекотливое дело.
– Итак, все мои заслуги и заслуги отца моего забыты, – с горечью проговорил Хмельницкий, тоже вставая.
– Пан Хмельницкий, – строго возразил староста, – пользовался своим хутором довольно долго и сам виноват, что не позаботился упрочить его за собой еще в то время, когда ему доверяли. Теперь же о нем ходят темные слухи, в чем конечно, виноват он сам.
Хмельницкий оставил старосту и отправился в земский поветовый суд. Там за большим столом заседал судья, а за другим поменьше сидел его помощник подсудок, в светлом кафтане, опоясанном широким кушаком и в длинном алом кунтуше с заброшенными за спину рукавами. Хмельницкого не сразу впустили к этим двум вершителям судеб, а сперва он должен был обратиться к земскому писарю. Писарь внимательно выслушал его дело и отправился с докладом. Через несколько времени Хмельницкого пригласили к судье, и тот, уже знакомый с делом из доклада писаря, предложил ему вопросы. Он тоже поставил ему на вид, что без форменных документов вряд ли удастся ему сохранить свои права на владение хутором.
– Ведь, пан Хмельницкий говорит, что хутор дарован не ему, а его отцу и притом не нынешним старостой, а его предшественником, который уже умер. Следовательно, в этом деле невозможно и личное подтверждение. В благоприятном случае, если этим хутором не овладеет его соперник, –прибавил судья с улыбкой, – он отойдет к владениям пана старосты. Впрочем, – прибавил он, – прошу пана зайти завтра, мы рассмотрим его дело и дадим окончательный ответ.
– Если нужны письменные доказательства моих прав, – нерешительно прибавил Хмельницкий, – у меня есть свидетельство за подписью гетмана Конецпольского на владение этим поместьем.
– Может быть, такое свидетельство и значило бы что-нибудь прежде, –важно заметил судья, – но по нынешним постановлениям оно не имеет ровно никакой силы. Оно должно быть форменное, записанное в земских книгах воеводства. По простым актам, не записанным в книгах, мы не можем начинать процесса.
– Но самому наияснейшему королю известно, что Суботово принадлежит мне, – пытался возразить Хмельницкий.
– Это уже до нас совсем не касается, – холодно отвечал судья. – Если ваши права известны королю, то отправляйтесь в Варшаву и подавайте просьбу в сейм.
Хмельницкий зашел в суд и на другой день. Писарь подал ему письменное решение этого дела. Оно заключало в себе полный отказ, и ему же еще пришлось заплатить порядочный процент за это решение и судье, и подсудку, и писарю. Эти должностные лица не получали жалования от казны, а пользовались определенными доходами с дел.

8. ПОЕДИНОК. ТЮРЬМА


Ой я ляхiв, ой я панiв не боюся;
Бо я з ними ище по-лицарськи побьюся


Во время наезда на Суботово ни Тимоша, ни дочерей Богдана с маленьким шестилетним Юрием не было на хуторе. Тимош ездил с письмами отца, а дочери с младшим братом гостили у одного из соседей. Надо было как-нибудь устроить их. В Чигирине Хмельницкий обратился к старому жиду-фактору, не раз помогавшему ему в затруднениях. Жид подыскал маленький домик на окраине города. Хмельницкий нанял его за сходную плату, дал знать детям и приказал им скорее приехать в Чигирин. Невеселое это свидание: девушки плакали, а Тимош грозно сдвигал брови и хватался за рукоять сабли.
– Батюшка, – говорил он, – я соберу казаков и отниму Суботово.
– Погоди, Тимош, – успокаивал его отец, – еще наше не ушло, а быть может нам присудят Суботово и законным путем. С врагом же своим я сам разделаюсь за оскорбление; сегодня посылаю ему вызов и буду с ним биться на поединке.
В тот же день Хмельницкий послал сказать Чаплинскому, что он требует от него удовлетворения чести и назавтра назначает ему поединок в лесу, у оврага, где три тополя. Чаплинский тотчас же призвал к себе своего зятя и долго совещался с ним о чем-то при запертых дверях. Под вечер к Хмельницкому прибежал запыхавшийся Саип.
– Сердитый урус хочет извести тебя, пан, – передал он. – Сегодня он говорил с другим урусом, а я незаметно пробрался в их комнату и спрятался за шкафом. Я все слышал, о чем они говорили. Ты хочешь с ним драться, а он боится, что один не победит тебя. Он возьмет с собой троих слуг, спрячет их в овраге, и по знаку его они нападут на тебя и убьют тебя.
– Спасибо, Саип! – отвечал Хмельницкий, – вот тебе за услугу, – и он дал ему золотую монету.
Саип даже обиделся: он сердито сверкнул своими косыми глазенками.
– Я пану не из-за денег служу, – гордо проговорил он, оттолкнув червонец.
Хмельницкий улыбнулся.
– А свадьба пани была? – спросил Богдан.
– Была, – ответил мальчик. – Сам длинновязый мулла и повенчал их. Паны съехались. Много пили, много бранили тебя, пан.
Хмельницкий отпустил Саипа и позвал сына.
– Слушай, Тимош, – сказал он ему, – я буду завтра биться с чаплинским, но он замышляет измену, хочет спрятать слуг и напасть на меня. До сих пор Бог хранил меня от его злодейств, надеюсь и на этот раз с ним управиться. Но если он меня одолеет, помни, что тогда наступит твой черед отомстить ему.
– Батюшка, я пойду с тобой! – проговорил Тимош взволнованно.
– Нет, сын мой, это поединок чести, мы должны выйти один на один. Не хочу, чтобы сказали, будто Богдан Хмельницкий струсил врага, а предосторожности приму, надену под платье панцирь.
На другой день, под вечер, Хмельницкий подъехал на своем статном белом коне к трем тополям, где его уже ждал противник. Чаплинский явился вооруженный с головы до ног, а Богдана же в руках была только сабля.
– Однако, – насмешливо сказал Богдан, осматривая своего противника с головы до ног, – пан на меня ополчился точно на меня, только рогатины не хватает. А может быть и рогатина где-нибудь в овраге припасена на случай?..
Пан Чаплинский вспыхнул и вскинул плечами, но ничего не ответил.
– Полагаю, что мы будем драться на саблях, пан Данило. Я казак, да вдобавок и бесприютный по вашей милости, вся моя надежда на мою саблю.
– Как угодно пану Богдана.
Чаплинский неохотно отмотал кобуры с пистолетами от пояса, положил их под дерево, туда же положил и нож и наконец отвязал тяжелый палаш.
– Вот так-то лучше, – подсмеивался Богдан, – налегке биться куда удобнее.
Они встали у самого оврага и зоркий глаз Богдана тотчас различил в овраге, у деревьев, что-то шевелящееся.
– Гей, гей! Прошу пана подождать, – крикнул он подстаросте, размахивая саблей и соскакивая в овраг. – Никак я и в самом деле на след зверя напал.
За деревьями стояли трое слуг с обнаженными саблями. Они бросились было к Богдану, но он ловким движением вышиб саблю из рук у первого и могучим ударом отрубил ему голову. Один из слуг напал на Богдана сзади, нанес ему удар, но сабля скользнула по панцирю и даже не погнула крепкой стали. Богдан быстро обернулся и нанес ему удар в лицо. Обливаясь кровью, хлоп бросился бежать вдоль оврага. Чаплинского в первый момент так ошеломила неожиданность, что он стоял неподвижно, колеблясь, броситься ли ему на помощь хлопам или утекать от разъяренного Хмельницкого. Увидев, однако, что второй слуга нанес ему удар в спину, и полагая, что Богдан ранен, пан подстароста храбро соскочил в овраг.
– Гей, изменник! – закричал Богдан, высоко поднимая саблю над головой. – Не подступайся. «Маю саблю в руцi: ище казацька не умерла мати!» (У меня в руках сабля, еще не умерла казацкая мать, т.е. Сечь).
Но Чаплинский, увидав разгоряченного воина и взглянув в его гневные сверкающие глаза, уже и не думал наступать. Он быстро повернул назад, при громком хохоте Богдана, цепляясь и карабкаясь выполз из оврага, поспешно отвязал коня, вскочил на него и даже забыл захватить с собой свое многочисленное оружие. Третий хлоп упал на колени и молил Богдана:
– Прошу пана смилостивиться, я хлоп, делаю, что прикажут. Богдан махнул рукой и проговорил:
– Убирайся по добру по здорову!
Хлоп не заставил повторить себе приказание и пустился бежать во весь дух. Богдан, подобрав саблю Чаплинского и все его оружие, проговорил:
– Вот-то добре! – Это нам пригодится.
Чаплинский, вернувшись домой, рвал и метал от бешенства. Все ходили в доме на цыпочках и даже пани Марина не смела подступиться к своему мужу. От воротившегося слуги она узнала, в чем было дело, и в глазах ее блеснуло довольство. За ужином она спросила:
– Пан Данило ездил на охоту?
– Да…
Нет! – смешался он. – По делам…
– А где же один из хлопов, уехавших вместе с паном? И отчего же двое других явились такие растерянные, а у одного и лицо все исковеркано; другой прибежал без шапки, такой испуганный, точно за ним целая стая волков гналась. Я думала, что пан на медвежий след напал. Думаю, пан Данило такой храбрый охотник, видно, сам один на один не медведя вышел, если слуги домой прибежали. Я так за пана испугалась, что хотела на помощь новых хлопов выслать, а тут и сам пан подъехал.
Пан подстароста несколько раз менялся в лице, наконец, вскочил и нетерпеливо зашагал по комнате.
– Марина, – сказал он, остановившись перед ней, – помни, что ты теперь моя жена, и оставь твои насмешки. А тому медведю, на которого я сегодня делал облаву, еще быть в засаде, еще быть! – в бешенстве вскрикнул он и, хлопнув дверью, ушел в свой кабинет.
На другое утро пан подстароста с самой подобострастной миной дожидал пана Конецпольского и доложил ему, что у него есть важное дело. Староста удалился с ним в кабинет.
– Что такое? – спросил он тревожно.
– Прошу пана старосту, – проговорил Чаплинский, – послушаться моего совета, заключить в тюрьму этого сорви-голову Хмельницкого. Вчера я ехал по лесу с тремя слугами, как вдруг этот безумец напал на нас и чуть всех нас не зарубил: одного положил на месте, другого так изранил, что он и теперь лежит, а я с остальным слугой едва ускакал от него.
– Да, да, – отвечал староста, с иронией посматривая на пана, – видал я его в битвах, такого воина поискать. Жаль, что он связался с хлопами. Чаплинский закусил губу.
– Итак четверо с ним не справились? – весело спросил пан староста.
– Он напал на нас врасплох, – со смущением отвечал Чаплинский. – Да и притом, когда он придет в бешенство, это зверь, а не человек, потому-то я и предупреждаю пана старосту.
– Чего же пан Чаплинский еще от меня хочет? – спросил Конецпольский. – Позволения арестовать его.
Пан Конецпольский насмешливо посмотрел на него.
– Пана подстаросту я уже раз просил не мешать меня в дела с Хмельницким. Я лично не вижу еще причин для того, чтобы арестовать свободного шляхтича. Нужны доказательства его виновности.
– Доказательства у меня есть, – поспешно проговорил Чаплинский. –Напав вчера на нас, он хвалился, что запорожская Сечь не погибла, пока у казаков есть сабли в руках. Это слышал я и один из моих хлопов, мы можем быть свидетелями.
Конецпольский задумался.
– Повторяю вам, пан подстароста, что я и сам не доверяю Хмельницкому.
Если пан рассчитывает овладеть этим казаком, я ему препятствовать не буду, только советую взять побольше хлопов для такого опасного предприятия, –прибавил он насмешливо.
Пан подстароста счел за лучшее сделать вид, что он не понял насмешки, почтительно раскланялся с паном Конецпольским и уехал. Приехав домой, он сейчас же отрядил одного из своих слуг, испытанного шпиона, высматривать Хмельницкого.
– Теперь уж ты не уйдешь от меня! – шептал он.
Веселые колядки шумной волной разливались по Украине. В этом году веселье было какое-то особенное бесшабашное, как-будто все чуяли грозную тучу приближавшейся войны и торопились насладиться жизнью. Бесчисленное множество дидов-кобзарей переходило из села в село, некоторых из этих дидов никто никогда не видал и не знал. Они пели про подвиги Остраницы и Гуни. Воспевали Тараса и Наливайко, а втихомолку нашептывали, что народился уже новый богатырь, что недолго панам тешиться над хлопами, недалек день расправы. Все украинские запорожцы, жившие по селам и деревням в качестве бочарей, кузнецов, кожевников, сапожников и других ремесленников, побросали свои молоты, шила, наковальни и дратву и пустились все пропивать в надежде на скорую войну. Хлопы на панских дворах стали угрюмее, неподатливее; за это их больше секли и били палками, а они еще сильнее ожесточались на своих мучителей.
Богдан жил в Чигирине, часто уезжал куда-то и подолгу совещался с посещавшими его казаками.
Был морозный вечер. Дочери Богдана ушли колядовать с дивчатами в село. Дома оставались только Богдан и Тимош. Богдан рано лег спать, Тимош обошел двор, из предосторожности заглянул в сараи, посмотрел, спят ли работник и работница; но их не оказалось дома.
– Колядовать ушли! – проговорил Тимош.
Он взошел на крыльцо, запер щеколду у двери и тоже лег. Вдруг сквозь сон он услышал на дворе шаги. Он подошел к маленькому окошку мазанки и заметил несколько шагов на снегу.
– Что за притча! – подумал он, хватаясь за саблю и выходя на крыльцо. В ту же минуту на него бросилось несколько человек, заткнули ему рот тряпицею, связали по рукам и ногам и кинули на снег. Тимош видел, как изо всех углов повыскакивали люди, перед ним мелькнуло лицо пана Дачевского. Все они бросились к крыльцу, он же бессильно метался связанный и не мог предупредить отца. Сонного, безоружного Богдана вывели на крыльцо с завязанным ртом, с опутанными руками и ногами. Крепко-накрепко приторочили его к седлу коня и повезли куда-то. Тимош все это видел и не мог помочь отцу. Его освободили только сестры, когда под утро вернулись с колядок. Работник и работница исчезли; очевидно они были подкуплены Чаплинским и впустили его людей.
Тимош сейчас же бросился на розыски и узнал, что отец его у Чаплинского, за ним зорко смотрят, и нет возможности его освободить. Бросился Тимош к старосте, но его не приняли. На возвратном пути на площади он столкнулся с Комаровским. Комаровский ехал с небольшим отрядом жолнеров. Тимош схватил его коня за повода и гневно проговорил:
– Злодеи, за что вы схватили моего отца? Мало вам, что вы все у нас отняли?
– Прочь, хлоп! – замахнулся на него плетью Комаровский.
– Вот я тебе покажу хлопа! – прокричал Тимош и собрался его ударить саблей.
Но в эту минуту жолнеры, соскочив с коней, окружили молодого казака и обезоружили его.
– Гей, батагов сюда! – крикнул Комаровский.
Откуда-то явились батоги и Тимоша при собравшемся народе жестоко наказали палками, после чего Комаровский приказал отнести его домой.
– С этого щенка достаточно! – проговорил пан, – позабудет заступаться за отца.
Богдан, между тем, сидел в темном сыром погребе за крепким железным запором и никто, по-видимому, не мог к нему пробраться. Пани Марина ходила сама не своя; она знала обо всем случившемся и ей каждую минуту казалось, что вот-вот выведут Богдана на двор и отрубят у нее на глазах его буйную голову. Изобретательный ум ее на этот раз отупел, ничего не могла она придумать и понимала только одно, что если Богдана казнят, ей и самой не жить, так он стал ей теперь дорог. Она знала, что сидит в темном подвале, где его морят голодом, и это ее более тревожило. Вдруг у нее блеснула мысль: Саип был всегда верным слугой Богдана, он ловкий, маленький, изворотливый, он должен найти путь к своему господину.
– Саип, а Саип! – поманила она его, улучшив минуту.
– Что, пани?
– Любил ли ты своего прежнего господина?
Татарченок недоверчиво скосил глаза в сторону.
– А зачем пани знать?
– Вот зачем, Саип, – тихо проговорила она. – Если ты любил его, то подумай только: он теперь сидит взаперти, не видит света, может быть, ему не дают есть. Надо к нему пробраться.
Мальчик все еще недоверчиво смотрел на нее.
– Пани, ведь не любит моего хозяина? Разве ей не все равно, что будет с паном?
– Не все равно, Саип, – ответила Марина дрожащим голосом, и на лице ее выразилось столько горя, что сметливый татарченок тотчас переменил тон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35