время стояло глухое, Сечь прожилась и пропилась; запорожцы бродили оборванные, угрюмые, не обращали внимание на предлагаемые им товары, раздумывая, чтобы им еще спустить в одном из тридцати восьми шинков. Жиды-шинкари принимали все, что им приносили, начиная с лишнего оружия и кончая самой поношенной одеждой. У возов и ларей с калачами тоже толпилось много народу, это были по большей части поссорившиеся, имевшие какое-либо дело до своего начальства и запасавшиеся хлебом-солью. Среди этого люда толпились бандуристы, кобзари, дудари и скрипачи; кое-где образовались группы танцующих.
Проехав базарную площадь, Хмельницкий направился к высоким башенным воротам земляного вала, окружавшего майдан (площадь). Внутри земляного вала двумя полукругами располагались курени, носившие названия различных городов Украины. Одно полукружие называлось верхними куренями, другое –нижними. Между верхними куренями возвышался дом совета. Там собирались на совещание атаманы и кошевой. Тут же рядом в одном из куреней помещалась квартира кошевого. Хмельницкий подъехал к крыльцу, отдал коня казаку и вошел в курень. Его встретил пожилой благообразный казак с длинными седыми усами и черным чубом с проседью.
– Добро пожаловать, пане Богдане, – приветствовал он Хмельницкого, пытливо посматривая на него своими проницательными глазками. – Откуда и куда путь держишь?
Хмельницкий отвесил кошевому низкий поклон, помолился на образа и, усевшись с хозяином на широкую лавку, не торопясь проговорил:
– Еду из Украйны, где меня опозорили и выгнали, хочу искать и суда, и расправы у запорожцев, в ваши руки предаю и душу, и тело.
Кошевой, помолчав, ответил:
– Слухи до меня уже доходили, но я им не верил. Неужто вправду отняли у тебя все и убили твоего сына?
– Правда, все правда! – с горечью подтвердил Хмельницкий.
– Что же ты думаешь делать и какой помощи ждешь от нас?
– Думаю, что ты по старой дружбе не откажешь поднять запорожскую силу…
– Поднять запорожцев не трудно, – в раздумье проговорил кошевой, – и теперь самое время; пойдут на кого угодно, лишь бы не сидеть, сложа руки… Но дело это нескорое, все теперь поразбрелись, в Сечи и трех тысяч не наберется, надо кликнуть клич, а как огласишь такое дело, оно не выгорит… Подле самого Запорожья сидит польская залога: пятьсот регистровых казаков да триста жолнеров… Я думаю, что пан коронный гетман уже послал к ним гонца, и они тебя как красного зверя выследят…
– Это все я уже обдумал, друже, – возразил Богдан. – В Сечи у вас я не остановлюсь, буду жить у Довгуна на Томаковке… А ты не разглашай нашего дела, собирай людей потихоньку да помаленьку… Потом я думаю проехать и в Крым, к хану, буду просить у него помощи.
– Верю тебе, пане Богдане! Если ты затеял дело, то и обдумал его. Постараюсь исполнить то, о чем ты просишь… Месяца два-три на это потребуется. А пока будешь жить у нас, вот тебе мой совет: опасайся всякого, держись в стороне, от залоги и старайся выиграть время. Хмельницкий распрощался с кошевым и отправился к Ивашку. Через несколько часов он уже был в скромном жилье молодого казака, притаившемся в углу острова в густом лесу. Довгун устроился хозяйственно: во время его отсутствия другой казак смотрел за пчелами, за хатой и кормил пару запасных коней. Богдана ждало целое пиршество. Кроме обычной соломаты, на столе была и тетеря, т. е. Рыба, сваренная с жидкой просяной кашей, и калачи, и свежий мед, и даже две бутылки венгерского; недоставало только мяса, но его заказывали заранее, и хозяин извинился, что не может попотчевать своего дорого гостя жарким. Приехавшие с Хмельницким казака расположились в просторном сарае; Богдана Довгун поместил в своей хате, сам же перебрался на ветхий чердачок.
Так прошло несколько дней и, по-видимому, все было спокойно, но из осторожности Богдан посылал то того, то другого из более ловких казаков на разведки. Как-то раз утром отправился Брыкалок. Часа через два он вернулся обратно и поспешно вошел в горницу Богдана.
– Не ладно дело, батько, – проговорил он. Пан коронный гетман узнал, что ты в Сечи, он приказал залоге тебя схватить… Если мы живо не уберемся отсюда, то всех нас переловят, как кротов в норе.
Через несколько минут все закопошились. Решено было воспользоваться несколькими лодками, стоявшими в бухте, и спуститься в лиман; коней же послать сухим путем с кем-нибудь из слуг. У Довгуна были знакомые на низовых островах, и он рассчитывал хоть на время укрыть там Хмельницкого. Весь маленький отряд отправился к бухте, разместился в трех больших лодках с камышовой обшивкой и острыми кормою и носом. Взяли на дорогу съестных припасов, запаслись оружием и порохом, дружно ударили веслами и понеслись по только что вскрывшейся реке. Первый день путешествия прошел благополучно; они остановились в камышах на ночь, а утром тронулись дальше; в полдень они собирались пристать к берегу и, оставив лодки в камышах, продолжать путь далее на конях, ожидавших их в условленном месте. Слуги же приведшие коней, должны были вернуться в Сечь на лодках. Кони немного запоздали; Хмельницкий решил расположиться на отдых в небольшом овражке у так называемого зимовника, т. е. Сторожа-корчмаря, жившего в своей маленькой хатке у колодца. Не успели путешественники позавтракать, как вдали послышался конский топот, и через несколько минут прискакали во всю прыть слуги с табуном коней, взмыленных, измученных, загнанных.
– Что такое? – в тревоге спросил Хмельницкий.
– Ляхи за нами по пятам гонятся!
Ивашко тотчас же нашелся.
– Нам надо взять в сторону и скрыться в том лесочке, так как теперь нам от них не ускакать. Мы выиграем время, а как стемнеет, можем продолжать путь дальше.
Густой лес на краю оврага хорошо укрыл беглецов. След их терялся в ручье, текшем по оврагу и скрывавшемся за опушкой. Богдан поставил по опушке несколько сторожевых, они тихо спешились и спрятались за деревьями, остальные же отошли в глубь, соблюдая всевозможную осторожность. Нельзя было себе представить, чтобы неприятель не выследил их позиции; но дело было главным образом в том, чтобы выиграть время и не выдать сразу своей малочисленности.
Отряд, посланный в догоню за Хмельницким, состоял из пятисот казаков и трехсот жолнеров. Доехав до оврага, польский отряд выставил разведчиков. Сперва они поискали следов и, не найдя их, донесли своим начальникам, что, по-видимому, казаки скрываются в лесу. Тогда вся залога окружила лес и остановилась в выжидательной позиции, не решаясь напасть. Поляки совершенно верно рассчитали, что, когда смеркнется, казаки захотят пробиться дальше. Богдан между тем советовался со своими товарищами.
– Нам нет другого исхода, как попытаться побить поляков их же оружием. В этой залоге у меня есть несколько доброжелателей между регистровыми. Надо, во что бы то ни стало, переговорить с ними. Кто из вас отважится на это?
– Я, батько! – нисколько не задумываясь, вызвался Ивашко.
– И я тоже! – отозвался и Брыкалок.
Нашлись и еще охотники, но Хмельницкий заявил:
– Двоих довольно! Смотрите же, други, – сказал он, обращаясь к обоим запорожцам, – от вашего уменья зависят наша жизнь и спасение. Будьте мудры и красноречивы, говорите то, что вам Бог на душу положит.
– Слушаем, батько! – ответили казаки.
К ночи жолнеры выбрали удобную позицию в овраге у ручья, а казакам приказали оцепить лес и стеречь Хмельницкого. При малейшей попытке его к бегству они рассчитывали тотчас же быть наготове и вовремя поспеть ко всеобщей схватке. Густая цепь казаков неподвижно стояла настороже с атаманами во главе, зорко всматриваясь в темноту ночи. Вдруг недалеко от одного из атаманов в овраге раздалось глухое, едва слышное: «гук-гук!» Окрик этот слишком был знаком казацкому уху; так обыкновенно вольные казаки перекликались с регистровыми, когда нужно было переговорить о чем-нибудь важном.
– Кто там? – также тихо откликнулся атаман.
– Братья казаки! – был ответ.
– Что вам нужно?
– С поручением от Богдана, – тихо произнес Ивашко, наполовину показываясь из оврага.
Ближайшие казаки придвинулись к послам и образовали тесный круг. В первую минуту атаман сжал в руке саблю, предполагая какой-нибудь обман; но увидя безоружных запорожцев, тотчас опустил руку и ласково спросил:
– Какое же поручение ваше?
Ивашко снял шапку и низко поклонился на все четыре стороны; то же сделал и брыкалок.
Брыкалок начал:
– Братья казаки! Послал нас к вам батько наш Богдан, чтобы удержать вас. Для чего вы на своих идете? Нам ли, казакам, дружить с ляхами? Богдан вступился за правое дело, за веру православную, а вы хотите поднять на него руку.
Пока он говорил, все казаки собрались вокруг него и внимательно слушали.
– Если вы пойдете с ляхами на веру нашу благочестивую, то дадите за это ответ Богу, – прибавил Ивашко.
В толпе пронесся ропот, а Брыкалок продолжал:
– Разве не теснят вас ляхи так же, как и нас, вольных казаков, разве не терпите вы от них всякое надругание? И чем виноват пан Богдан, за что его преследуют? Только за то, что он, осмеянный и поруганный панами, стоит за правду, за народ русский и не потакает панским беззакониям… Как хотите, братья казаки, – закончил он, – вас больше, чем нас, вы можете нас перебить, а мы на вас рук не подымем.
Вся толпа загудела; казалось, все ненависть к ляхам сразу пробудилась:
– Смерть ляхам! На погибель! – кричали они и бросились с обнаженными саблями в овраг.
Брыкалок и Довгун не ожидали такого скорого полного успеха. Они поспешили к Богдану с радостной вестью. Все вскочили на коней и тоже отправились в овраг.
Поляки в первый момент не поняли, в чем дело. Они думали, что Богдан вышел из засады, и недоумевали, зачем казаки несутся прямо на них. Но услышав зловещий клич, они сразу догадались об измене. Защищаться было невозможно, единственным спасением для них было бегство. Кто успел, вскочил на коня и помчался; кто не поспел убежать, того зарубили на месте. Впрочем и из беглецов немногим удалось спастись, так как ровная топкая местность не представляла прикрытий и замедляла бегство. Никто из польской залоги не решился остаться на Сечи, все спасшиеся ушли в Польшу. Хмельницкий вернулся во главе пятисотенного отряда и был торжественно встречен на Сечи. Запорожцы устроили шумное торжество: каждый курень выкатил от себя бочку горилки и пятьсот вновь прибывших скоро так напраздновались, что их пришлось разносить по куреням на руках.
– Пане Богдане! – с некоторым почтением в голосе сказал кошевой, расставаясь с Хмельницким, решившим опять отправиться к Довгуну, – славное начало ты положил. Теперь я смогу рассылать гонцов и скликать народ. Весть о том, что ляхи побиты, разойдется повсюду…
– А я постараюсь отвести глаза панам, – весело проговорил Хмельницкий. – Надо как-нибудь дотянуть до весны, заручиться народом, а тогда и с татарами договориться.
Слух о том, что польский гарнизон перебит, и Запорожье свободно, быстро разнесся повсюду; все, кто скрывались от поляков, повыползли из лесов и ущелий. Кошевой тоже совершенно открыто разослал гонцов скликать запорожцев, множество беглых ютились в землянках по берегам рек, по оврагам; это были лугари, степовики, гайдамаки, не признававшие над собой никакой власти, никаких законов. Большая часть питались только дичью, а одевались, как дикари, в звериные шкуры и не боялись ни голода, ни холода. Попасть на запорожскую общину новичку не представляло никакого затруднения, теперь каждый день целыми десятками они приходили к кошевому, и тот спрашивал их только:
– Веруешь ли в Бога?
Они отвечали:
– Верую.
– А в Богородицу веруешь?
– И в Богородицу верую.
– А ну-ка перекрестись!
Приходящий крестился.
– Ну, теперь ступай в какой хочешь курень.
Хмельницкий почти каждый день посещал Сечь и с радостью видел, как прибывает народ.
Раз как-то Довгун доложил ему, что прибежали хлопы из Украйны. Хмельницкий уже давно не получал вестей с родины. Он тотчас же велел привести их к себе и спросил:
– Что нового на Украйне?
– Новое-то есть, да только нехорошее, – отвечали ему. – Как прослышали, что ты регистровых казаков смутил, как прибежали оставшиеся в живых ляхи, все паны всполошились. Старшой Барабаш собирает на тебя казаков, а сам коронный гетман идет с войском к Черкасам. Пан Кречовский бегает и к старшому, и к старосте и тоже тебя на чем свет стоит бранит. Дорого оценили твою голову, на Украйну теперь тебе и показаться нельзя. Богдан отпустил хлопов и долго совещался с кошевым. Возвратившись на Томаковку, он засел за письма, написал Шемберку, Потоцкому, Конецпольскому и Барабашу. Шемберку, как своему прямому начальнику, он сообщал, что только временно скрывается от Чаплинского, поклявшегося его извести, что он думает скоро вернуться и просит пана комисара позаботиться, чтобы не разграбили его остального имущества и не разогнали его слуг. Почти то же он писал и коронному гетману, уверяя его, что казаки собираются в Запорожье только потому, что хотят послать депутацию королю о восстановлении своих прав. Конецпольскому он писал о Чаплинском, уверяя, что Чаплинский его обкрадывает и недостоин быть не только панским дозорцею, но даже истопником или кучером. Всех троих Хмельницкий уверял, что и в уме не имеет мысли о восстании, что все это клевета, и что скоро он намерен вернуться на Украйну. Барабашу он писал совсем в ином тоне, он упрекал его в том, что тот так долго хранил у себя королевскую грамоту. «За то, что ваша милость хранили королевскую привилегию, – писал он, –между плахтами вашей жены, войско запорожское считает вас достойным начальствовать не над людьми, а над свиньями или над овцами. Я же, с помощью этой привилегии, надеюсь сделать что-либо лучшее для погибающей Украйны, выпросить ласку и милость у королевского величества, панов, сенаторов и у всей Речи Посполитой».
Кошевой разглашал между запорожцами, что будет послано посольство в Варшаву к королю, и ни словом не обмолвился никому о замышляемом восстании. Хмельницкий жил и в Сечи, и на Томаковке; но в начале марта до него дошли слухи, что коронный гетман посылает к нему кого-то для переговоров. По этому поводу у Хмельницкого было новое совещание с кошевым.
– Думаю, что тебе не следует оставаться здесь, в Сечи, – советовал кошевой. – Если придет сюда посол панский, трудно будет от него скрыть наши замыслы. Он как раз узнает, да и увидит, что слишком много сюда нагрянуло всякого люда, нашим запорожцам ртов не закроешь, их не обманешь; они чуют, чем пахнет… Всего лучше будет, если ты распростишься с запорожцами, заберешь с собою для безопасности человек триста или пятьсот и переберешься на остров Томаковский, как будто для того, чтобы кормить коней.
– Правда твоя, – подтвердил Хмельницкий, – я отберу самых надежных, огорожусь на острове палисадом и прикинусь, что с Сечью никаких дел не веду, она сама по себе, а я сам по себе…
– А кого пан коронный гетман посылает к тебе? – спросил кошевой.
– Ротмистра Ивана Хмелецкого. Он долго жил между казаками и знает все казацкие привычки. Вот пан коронный гетман и думает, что это самый лучший посол ко мне, он все выведает и высмотрит.
На другой день Хмельницкий распрощался со своими запорожскими друзьями и объявил им, что он теперь поедет на Томаковку кормить коней, а для безопасности выбирает себе стражу в пятьсот человек. После же кормежки он выберет депутацию для посольства в Варшаву, а может быть и сам поедет туда же.
Наконец приехал ожидаемый посол. По дороге в Сечь он справился у ближайшего зимовника, где теперь находится Хмельницкий.
– А не знаю, пане, вон там сидит хлопец, он вам и скажет, – был ответ. – Гей, хлопец, – крикнул он в корчму, – скажи пану о пане Хмельницком.
Из корчмы вышел наш старый знакомец Брыкалок, он уже давно тут дежурил по наказу Богдана и теперь был готов вполне добросовестно исполнить возложенное на него поручение.
– Что угодно пану? – спросил он, низко кланяясь.
– Не можешь ли ты мне сказать, где находится теперь пан Хмельницкий? – спросил пан ротмистр.
– Пан Хмельницкий сидит на острове Томаковке.
– А что он там делает? – спросил посол.
– Да кормит коней, собирается ехать в Варшаву к королю.
– Гм! – многозначительно промычал пан Хмелецкий. – А послушай-ка, хлопец, – продолжал он, отводя Брыкалка в сторону, – ты, я вижу, человек добрый. Вот тебе для первого знакомства два карбованца.
– Спасибо, пане! – проговорил Брыкалок, снова низко кланяясь и опуская червонцы в карман.
– Скажи мне, добрый человече, без утайки, хорошо ты знаешь этого пана Хмельницкого?
– Хорошо, пане, так хорошо, как своего родного, каждый день там бываю…
– Ну, и что же? Замышляет этот пан что-либо?.. Не слыхал ли ты чего-либо такого? Да ты только не молчи, у меня карбованцев много.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Проехав базарную площадь, Хмельницкий направился к высоким башенным воротам земляного вала, окружавшего майдан (площадь). Внутри земляного вала двумя полукругами располагались курени, носившие названия различных городов Украины. Одно полукружие называлось верхними куренями, другое –нижними. Между верхними куренями возвышался дом совета. Там собирались на совещание атаманы и кошевой. Тут же рядом в одном из куреней помещалась квартира кошевого. Хмельницкий подъехал к крыльцу, отдал коня казаку и вошел в курень. Его встретил пожилой благообразный казак с длинными седыми усами и черным чубом с проседью.
– Добро пожаловать, пане Богдане, – приветствовал он Хмельницкого, пытливо посматривая на него своими проницательными глазками. – Откуда и куда путь держишь?
Хмельницкий отвесил кошевому низкий поклон, помолился на образа и, усевшись с хозяином на широкую лавку, не торопясь проговорил:
– Еду из Украйны, где меня опозорили и выгнали, хочу искать и суда, и расправы у запорожцев, в ваши руки предаю и душу, и тело.
Кошевой, помолчав, ответил:
– Слухи до меня уже доходили, но я им не верил. Неужто вправду отняли у тебя все и убили твоего сына?
– Правда, все правда! – с горечью подтвердил Хмельницкий.
– Что же ты думаешь делать и какой помощи ждешь от нас?
– Думаю, что ты по старой дружбе не откажешь поднять запорожскую силу…
– Поднять запорожцев не трудно, – в раздумье проговорил кошевой, – и теперь самое время; пойдут на кого угодно, лишь бы не сидеть, сложа руки… Но дело это нескорое, все теперь поразбрелись, в Сечи и трех тысяч не наберется, надо кликнуть клич, а как огласишь такое дело, оно не выгорит… Подле самого Запорожья сидит польская залога: пятьсот регистровых казаков да триста жолнеров… Я думаю, что пан коронный гетман уже послал к ним гонца, и они тебя как красного зверя выследят…
– Это все я уже обдумал, друже, – возразил Богдан. – В Сечи у вас я не остановлюсь, буду жить у Довгуна на Томаковке… А ты не разглашай нашего дела, собирай людей потихоньку да помаленьку… Потом я думаю проехать и в Крым, к хану, буду просить у него помощи.
– Верю тебе, пане Богдане! Если ты затеял дело, то и обдумал его. Постараюсь исполнить то, о чем ты просишь… Месяца два-три на это потребуется. А пока будешь жить у нас, вот тебе мой совет: опасайся всякого, держись в стороне, от залоги и старайся выиграть время. Хмельницкий распрощался с кошевым и отправился к Ивашку. Через несколько часов он уже был в скромном жилье молодого казака, притаившемся в углу острова в густом лесу. Довгун устроился хозяйственно: во время его отсутствия другой казак смотрел за пчелами, за хатой и кормил пару запасных коней. Богдана ждало целое пиршество. Кроме обычной соломаты, на столе была и тетеря, т. е. Рыба, сваренная с жидкой просяной кашей, и калачи, и свежий мед, и даже две бутылки венгерского; недоставало только мяса, но его заказывали заранее, и хозяин извинился, что не может попотчевать своего дорого гостя жарким. Приехавшие с Хмельницким казака расположились в просторном сарае; Богдана Довгун поместил в своей хате, сам же перебрался на ветхий чердачок.
Так прошло несколько дней и, по-видимому, все было спокойно, но из осторожности Богдан посылал то того, то другого из более ловких казаков на разведки. Как-то раз утром отправился Брыкалок. Часа через два он вернулся обратно и поспешно вошел в горницу Богдана.
– Не ладно дело, батько, – проговорил он. Пан коронный гетман узнал, что ты в Сечи, он приказал залоге тебя схватить… Если мы живо не уберемся отсюда, то всех нас переловят, как кротов в норе.
Через несколько минут все закопошились. Решено было воспользоваться несколькими лодками, стоявшими в бухте, и спуститься в лиман; коней же послать сухим путем с кем-нибудь из слуг. У Довгуна были знакомые на низовых островах, и он рассчитывал хоть на время укрыть там Хмельницкого. Весь маленький отряд отправился к бухте, разместился в трех больших лодках с камышовой обшивкой и острыми кормою и носом. Взяли на дорогу съестных припасов, запаслись оружием и порохом, дружно ударили веслами и понеслись по только что вскрывшейся реке. Первый день путешествия прошел благополучно; они остановились в камышах на ночь, а утром тронулись дальше; в полдень они собирались пристать к берегу и, оставив лодки в камышах, продолжать путь далее на конях, ожидавших их в условленном месте. Слуги же приведшие коней, должны были вернуться в Сечь на лодках. Кони немного запоздали; Хмельницкий решил расположиться на отдых в небольшом овражке у так называемого зимовника, т. е. Сторожа-корчмаря, жившего в своей маленькой хатке у колодца. Не успели путешественники позавтракать, как вдали послышался конский топот, и через несколько минут прискакали во всю прыть слуги с табуном коней, взмыленных, измученных, загнанных.
– Что такое? – в тревоге спросил Хмельницкий.
– Ляхи за нами по пятам гонятся!
Ивашко тотчас же нашелся.
– Нам надо взять в сторону и скрыться в том лесочке, так как теперь нам от них не ускакать. Мы выиграем время, а как стемнеет, можем продолжать путь дальше.
Густой лес на краю оврага хорошо укрыл беглецов. След их терялся в ручье, текшем по оврагу и скрывавшемся за опушкой. Богдан поставил по опушке несколько сторожевых, они тихо спешились и спрятались за деревьями, остальные же отошли в глубь, соблюдая всевозможную осторожность. Нельзя было себе представить, чтобы неприятель не выследил их позиции; но дело было главным образом в том, чтобы выиграть время и не выдать сразу своей малочисленности.
Отряд, посланный в догоню за Хмельницким, состоял из пятисот казаков и трехсот жолнеров. Доехав до оврага, польский отряд выставил разведчиков. Сперва они поискали следов и, не найдя их, донесли своим начальникам, что, по-видимому, казаки скрываются в лесу. Тогда вся залога окружила лес и остановилась в выжидательной позиции, не решаясь напасть. Поляки совершенно верно рассчитали, что, когда смеркнется, казаки захотят пробиться дальше. Богдан между тем советовался со своими товарищами.
– Нам нет другого исхода, как попытаться побить поляков их же оружием. В этой залоге у меня есть несколько доброжелателей между регистровыми. Надо, во что бы то ни стало, переговорить с ними. Кто из вас отважится на это?
– Я, батько! – нисколько не задумываясь, вызвался Ивашко.
– И я тоже! – отозвался и Брыкалок.
Нашлись и еще охотники, но Хмельницкий заявил:
– Двоих довольно! Смотрите же, други, – сказал он, обращаясь к обоим запорожцам, – от вашего уменья зависят наша жизнь и спасение. Будьте мудры и красноречивы, говорите то, что вам Бог на душу положит.
– Слушаем, батько! – ответили казаки.
К ночи жолнеры выбрали удобную позицию в овраге у ручья, а казакам приказали оцепить лес и стеречь Хмельницкого. При малейшей попытке его к бегству они рассчитывали тотчас же быть наготове и вовремя поспеть ко всеобщей схватке. Густая цепь казаков неподвижно стояла настороже с атаманами во главе, зорко всматриваясь в темноту ночи. Вдруг недалеко от одного из атаманов в овраге раздалось глухое, едва слышное: «гук-гук!» Окрик этот слишком был знаком казацкому уху; так обыкновенно вольные казаки перекликались с регистровыми, когда нужно было переговорить о чем-нибудь важном.
– Кто там? – также тихо откликнулся атаман.
– Братья казаки! – был ответ.
– Что вам нужно?
– С поручением от Богдана, – тихо произнес Ивашко, наполовину показываясь из оврага.
Ближайшие казаки придвинулись к послам и образовали тесный круг. В первую минуту атаман сжал в руке саблю, предполагая какой-нибудь обман; но увидя безоружных запорожцев, тотчас опустил руку и ласково спросил:
– Какое же поручение ваше?
Ивашко снял шапку и низко поклонился на все четыре стороны; то же сделал и брыкалок.
Брыкалок начал:
– Братья казаки! Послал нас к вам батько наш Богдан, чтобы удержать вас. Для чего вы на своих идете? Нам ли, казакам, дружить с ляхами? Богдан вступился за правое дело, за веру православную, а вы хотите поднять на него руку.
Пока он говорил, все казаки собрались вокруг него и внимательно слушали.
– Если вы пойдете с ляхами на веру нашу благочестивую, то дадите за это ответ Богу, – прибавил Ивашко.
В толпе пронесся ропот, а Брыкалок продолжал:
– Разве не теснят вас ляхи так же, как и нас, вольных казаков, разве не терпите вы от них всякое надругание? И чем виноват пан Богдан, за что его преследуют? Только за то, что он, осмеянный и поруганный панами, стоит за правду, за народ русский и не потакает панским беззакониям… Как хотите, братья казаки, – закончил он, – вас больше, чем нас, вы можете нас перебить, а мы на вас рук не подымем.
Вся толпа загудела; казалось, все ненависть к ляхам сразу пробудилась:
– Смерть ляхам! На погибель! – кричали они и бросились с обнаженными саблями в овраг.
Брыкалок и Довгун не ожидали такого скорого полного успеха. Они поспешили к Богдану с радостной вестью. Все вскочили на коней и тоже отправились в овраг.
Поляки в первый момент не поняли, в чем дело. Они думали, что Богдан вышел из засады, и недоумевали, зачем казаки несутся прямо на них. Но услышав зловещий клич, они сразу догадались об измене. Защищаться было невозможно, единственным спасением для них было бегство. Кто успел, вскочил на коня и помчался; кто не поспел убежать, того зарубили на месте. Впрочем и из беглецов немногим удалось спастись, так как ровная топкая местность не представляла прикрытий и замедляла бегство. Никто из польской залоги не решился остаться на Сечи, все спасшиеся ушли в Польшу. Хмельницкий вернулся во главе пятисотенного отряда и был торжественно встречен на Сечи. Запорожцы устроили шумное торжество: каждый курень выкатил от себя бочку горилки и пятьсот вновь прибывших скоро так напраздновались, что их пришлось разносить по куреням на руках.
– Пане Богдане! – с некоторым почтением в голосе сказал кошевой, расставаясь с Хмельницким, решившим опять отправиться к Довгуну, – славное начало ты положил. Теперь я смогу рассылать гонцов и скликать народ. Весть о том, что ляхи побиты, разойдется повсюду…
– А я постараюсь отвести глаза панам, – весело проговорил Хмельницкий. – Надо как-нибудь дотянуть до весны, заручиться народом, а тогда и с татарами договориться.
Слух о том, что польский гарнизон перебит, и Запорожье свободно, быстро разнесся повсюду; все, кто скрывались от поляков, повыползли из лесов и ущелий. Кошевой тоже совершенно открыто разослал гонцов скликать запорожцев, множество беглых ютились в землянках по берегам рек, по оврагам; это были лугари, степовики, гайдамаки, не признававшие над собой никакой власти, никаких законов. Большая часть питались только дичью, а одевались, как дикари, в звериные шкуры и не боялись ни голода, ни холода. Попасть на запорожскую общину новичку не представляло никакого затруднения, теперь каждый день целыми десятками они приходили к кошевому, и тот спрашивал их только:
– Веруешь ли в Бога?
Они отвечали:
– Верую.
– А в Богородицу веруешь?
– И в Богородицу верую.
– А ну-ка перекрестись!
Приходящий крестился.
– Ну, теперь ступай в какой хочешь курень.
Хмельницкий почти каждый день посещал Сечь и с радостью видел, как прибывает народ.
Раз как-то Довгун доложил ему, что прибежали хлопы из Украйны. Хмельницкий уже давно не получал вестей с родины. Он тотчас же велел привести их к себе и спросил:
– Что нового на Украйне?
– Новое-то есть, да только нехорошее, – отвечали ему. – Как прослышали, что ты регистровых казаков смутил, как прибежали оставшиеся в живых ляхи, все паны всполошились. Старшой Барабаш собирает на тебя казаков, а сам коронный гетман идет с войском к Черкасам. Пан Кречовский бегает и к старшому, и к старосте и тоже тебя на чем свет стоит бранит. Дорого оценили твою голову, на Украйну теперь тебе и показаться нельзя. Богдан отпустил хлопов и долго совещался с кошевым. Возвратившись на Томаковку, он засел за письма, написал Шемберку, Потоцкому, Конецпольскому и Барабашу. Шемберку, как своему прямому начальнику, он сообщал, что только временно скрывается от Чаплинского, поклявшегося его извести, что он думает скоро вернуться и просит пана комисара позаботиться, чтобы не разграбили его остального имущества и не разогнали его слуг. Почти то же он писал и коронному гетману, уверяя его, что казаки собираются в Запорожье только потому, что хотят послать депутацию королю о восстановлении своих прав. Конецпольскому он писал о Чаплинском, уверяя, что Чаплинский его обкрадывает и недостоин быть не только панским дозорцею, но даже истопником или кучером. Всех троих Хмельницкий уверял, что и в уме не имеет мысли о восстании, что все это клевета, и что скоро он намерен вернуться на Украйну. Барабашу он писал совсем в ином тоне, он упрекал его в том, что тот так долго хранил у себя королевскую грамоту. «За то, что ваша милость хранили королевскую привилегию, – писал он, –между плахтами вашей жены, войско запорожское считает вас достойным начальствовать не над людьми, а над свиньями или над овцами. Я же, с помощью этой привилегии, надеюсь сделать что-либо лучшее для погибающей Украйны, выпросить ласку и милость у королевского величества, панов, сенаторов и у всей Речи Посполитой».
Кошевой разглашал между запорожцами, что будет послано посольство в Варшаву к королю, и ни словом не обмолвился никому о замышляемом восстании. Хмельницкий жил и в Сечи, и на Томаковке; но в начале марта до него дошли слухи, что коронный гетман посылает к нему кого-то для переговоров. По этому поводу у Хмельницкого было новое совещание с кошевым.
– Думаю, что тебе не следует оставаться здесь, в Сечи, – советовал кошевой. – Если придет сюда посол панский, трудно будет от него скрыть наши замыслы. Он как раз узнает, да и увидит, что слишком много сюда нагрянуло всякого люда, нашим запорожцам ртов не закроешь, их не обманешь; они чуют, чем пахнет… Всего лучше будет, если ты распростишься с запорожцами, заберешь с собою для безопасности человек триста или пятьсот и переберешься на остров Томаковский, как будто для того, чтобы кормить коней.
– Правда твоя, – подтвердил Хмельницкий, – я отберу самых надежных, огорожусь на острове палисадом и прикинусь, что с Сечью никаких дел не веду, она сама по себе, а я сам по себе…
– А кого пан коронный гетман посылает к тебе? – спросил кошевой.
– Ротмистра Ивана Хмелецкого. Он долго жил между казаками и знает все казацкие привычки. Вот пан коронный гетман и думает, что это самый лучший посол ко мне, он все выведает и высмотрит.
На другой день Хмельницкий распрощался со своими запорожскими друзьями и объявил им, что он теперь поедет на Томаковку кормить коней, а для безопасности выбирает себе стражу в пятьсот человек. После же кормежки он выберет депутацию для посольства в Варшаву, а может быть и сам поедет туда же.
Наконец приехал ожидаемый посол. По дороге в Сечь он справился у ближайшего зимовника, где теперь находится Хмельницкий.
– А не знаю, пане, вон там сидит хлопец, он вам и скажет, – был ответ. – Гей, хлопец, – крикнул он в корчму, – скажи пану о пане Хмельницком.
Из корчмы вышел наш старый знакомец Брыкалок, он уже давно тут дежурил по наказу Богдана и теперь был готов вполне добросовестно исполнить возложенное на него поручение.
– Что угодно пану? – спросил он, низко кланяясь.
– Не можешь ли ты мне сказать, где находится теперь пан Хмельницкий? – спросил пан ротмистр.
– Пан Хмельницкий сидит на острове Томаковке.
– А что он там делает? – спросил посол.
– Да кормит коней, собирается ехать в Варшаву к королю.
– Гм! – многозначительно промычал пан Хмелецкий. – А послушай-ка, хлопец, – продолжал он, отводя Брыкалка в сторону, – ты, я вижу, человек добрый. Вот тебе для первого знакомства два карбованца.
– Спасибо, пане! – проговорил Брыкалок, снова низко кланяясь и опуская червонцы в карман.
– Скажи мне, добрый человече, без утайки, хорошо ты знаешь этого пана Хмельницкого?
– Хорошо, пане, так хорошо, как своего родного, каждый день там бываю…
– Ну, и что же? Замышляет этот пан что-либо?.. Не слыхал ли ты чего-либо такого? Да ты только не молчи, у меня карбованцев много.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35