Помни, я не злая волшебница, я твоя добрая волшебница.
– Знаю.
– Я изменила для тебя погоду. Я сделала так, чтобы ты исчез. Привела в свою комнату. И теперь ты не знаешь, что я с тобой сделаю. Пирог нравится? Может быть, от него тебя клонит в сон?
– Ничуть, – отвечает Петворт.
– А я думаю, да. Ты понимаешь, что был слишком беспечен? В сказках нельзя есть пироги. Или разговаривать с рыжими. Или открывать запертые двери и входить в запретные комнаты. Если ты это сделаешь, всё переменится и не всегда в приятную сторону.
– Знаю, – говорит Петворт. – Но то в сказках.
– А ты не в сказке. Нет, не в сказке. А пирог – гадкий пирог, который я даже не сама испекла, а купила в магазине. И всё равно мне кажется, что ты устал после лекции. Хочешь пойти в душ?
– Давай лучше поговорим, – предлагает Петворт.
– Нет, я считаю, что тебе надо снять усталость. И потом, я всё приготовила, пока делала кофе. Ванная сразу за кухней. Полотенце висит на двери. Мыло душистое, очень хорошее. Всё готово, иди.
– Ладно, – отвечает Петворт, вставая.
– И не торопись, милый, – с улыбкой говорит Принцип. – Нам повезло, это наши полдня, никуда не надо спешить. Я пока унесу тарелки и приберусь в комнате, я не ожидала такого гостя. Найдешь ванную? Иди через кухню и увидишь маленькую белую дверь.
Петворт идет сквозь кухню, через белую дверь, в крохотный, выложенный кафелем санузел, где вдоль стен тянутся трубы и висит большое зеленое зеркало. В зеркале поблескивает его тело, пока он раздевается и вешает костюм-сафари за дверь. В полумраке ванной комнаты Петворт думает о своем признании в недостаточном мужском рвении. Он встает в ванну, включает кран, тело обдает водой, сперва холодной, потом всё более и более горячей. Петворт думает о жене, которая красит волосы в черный цвет и рисует в чулане мрачные акварельки, о темном женском начале в конце длинного туннеля. Вода хлещет, подобно напрасным словам, всё горячее и горячее; отражение в запотевшем зеркале тускнеет и расплывается. Занавески нет, трубы рычат, вода бежит по лицу.
Петворт поворачивает голову и понимает, что в клубах пара кто-то стоит.
– Кто здесь? – спрашивает он.
– Ничего, что я зашла? – доносится из пара голос Кати Принцип. – Понимаешь, после пирога я всегда взвешиваюсь, а весы – в ванной.
– Конечно, конечно, – говорит Петворт.
– Надеюсь, душ освежил тебя после лекции? – спрашивает Катя Принцип, расплывчатый силуэт в клубах пара.
– Да, – отвечает Петворт, голый и бледнотелый.
– Вот мои весы, – говорит Принцип. – Интересно, растолстела я? Мой вес пятьдесят пять кило, не так плохо. Рост – метр шестьдесят пять, он не меняется. Прочие признаки: серые глаза, светлые волосы, все как обычно. Особые приметы – нет. Пульс нормальный, если только я не смотрю на тебя. Ничего, если я буду на тебя смотреть?
– Ничего.
– Тебе нравится мыло? – спрашивает Принцип, совсем близко в клубах пара. – Оно особенное, презент из Франции.
– Очень приятное, – отвечает Петворт.
– А вода не холодная?
– Нет, в самый раз.
– Душ часто плохо работает, – говорит Принцип. – Я потрогаю рукой. Ты мой гость, не хорошо, чтобы ты обварил плечи. Надо же, прекрасная вода, может, чуть горячевата, ты уверен, что не надо сделать похолоднее?
– Нет, всё хорошо, – вежливо говорит Петворт, стоя всклоченный и голый под горячим душем.
– Только посмотри на себя, какой ты тощий. Это не вредно для здоровья?
– Ничуть, – отвечает Петворт. – Я всегда такой был.
– Ой, ты думаешь, что я критикую твою внешность, не обижайся, это не так. На самом деле ты такой симпатичный в воде, твое мокрое тело такое красивое. Однако, надеюсь, ты признаешь, что твоя лекция оставляет место для идеологической критики?
– Слишком прагматична? – спрашивает Петворт.
– Вот именно, – говорит Принцип. – Хочешь, я тебя намылю, чтобы нам поговорить о других твоих уклонизмах?
– Ну да, – отвечает Петворт. – Идея хорошая.
– Может, будет удобнее, если я залезу к тебе в ванну, – говорит Принцип. – Только я не хочу намокать в платье. Оно тебе нравится, я заплатила за него много денег?
– Очень нравится.
– Да, я в нем прекрасно выгляжу, – говорит Принцип, исчезая в клубах пара. – И без него не хуже. Мы не должны становиться рабами вещей. Я повешу его и вернусь к тебе.
Она снова возникает из пара, уже без платья, ее голая спина тускло отражается в зеркале.
– Пожалуйста, подвинься, ванна не такая уж большая. Да, тебя легко опровергнуть. Стой смирно, пожалуйста, я буду тебя мылить, ой, какая мягкая кожа. Понимаешь, милый, и в вашей, и в нашей истории есть по седому старику.
– Правда?
– Хорошо? Тебе нравится? Да, один – Маркс, другой – Фрейд. Естественно, я больше думаю о Марксе. Мой муж аппаратчик много о нем говорил.
– Неужели нельзя здесь без него?
– Мой муж – нигде, Маркс – везде, разумеется, он здесь. Милый, это тебя здесь быть не должно. Ты знаешь, если я приглашаю тебя в квартиру, кормлю гадким пирогом и мою под чудесным душем, я должна сообщить об этом в органы? Таков наш закон, и, разумеется, я не стану этого делать. Может, вымоешь теперь меня, ты уже чистый.
– Да, – говорит Петворт. – Конечно.
– Ты не знаешь Маркса, но, думаю, знаешь Фрейда. Правда вода замечательная?
– Да, Фрейда знаю, – говорит Петворт, водя руками по мягким контурам уже не одетой в батик магической реалистки Кати Принцип.
– Маркс объясняет исторические истоки сознания. Фрейд иx игнорирует, не принимает во внимание идеологические основы разума. Однако надо признать, он сделал несколько фундаментальных открытий. Он понимал, что приятно вложить кое-что твое в кое-что мое. И этим он внес вклад в развитие мысли, ты согласен?
– Да, – говорит Петворт.
– Итак, ты уклонист, но тебя нельзя полностью осуждать. У обеих идеологических систем есть недостатки. Ты веришь в возможность диалектического синтеза? Если мы его осуществим, то, возможно, не придем к ложному сознанию. Хочешь попробовать? Ой, Петвит, глядя на тебя вот здесь, я думаю, что хочешь. Ой, нет, погоди, миленький, думаю, так мы не преуспеем. Платон учит, что некоторые философские вопросы лучше разрешать лежа. Пойдем ко мне в постель, там будет лучше, ой, миленький, ой, что ты делаешь, ой, как здорово, наверное, я не права, наверное, можно и стоя, только тут очень мокро, ой, мы не упадем, нет, не упадем, ладно, давай здесь, да, да, да.
– Да, да, – говорит Петворт, абстрактное обозначающее в клубах пара.
– Та, та, – повторяет Принцип. – Та, та, та, та.
Вода струится по ним; некоторое время проходит без слов.
– О да, – говорит Принцип чуть позже. – Это был истинный вклад в развитие мысли. А теперь я принесу тебе пушистое полотенце, и мы вытремся. Думаю, мы вернемся в мою комнатку и еще раз обдумаем наши позиции. Ой, Петвит, какой ты чудный.
– Прости, что у меня нет для тебя уютной спаленки, – продолжает она в уже в гостиной. – Здесь на каждого положено лишь столько-то квадратных метров. Мне проще, я признанная писательница, у меня есть некоторые привилегии. Мне еще везет, у других и такого нет. Мой диван – моя кровать, я поколдую и превращу. Смотри, я просто давлю сюда, и теперь у нас есть кровать, чтобы лежать. Ложись, пожалуйста, она очень удобная. Тебе надо набраться сил. Не забывай, ты только начал, тебе еще много что предстоит сделать в этой стране. Ой, музыка кончилась. Неужели мы так долго были в душе? Ладно, сейчас поставлю еще, тебе какая больше нравится, духовая или струнная? Есть военные марши, не думаю, что ты хочешь их слушать. Есть Вивальди, есть Яначек. Ты предпочитаешь чарующую или печальную? Ну да, конечно, ты говорил мне про свои вкусы, поставлю Вивальди. Все, иду к тебе, милый. Тебе тепло? Нет, не отодвигайся, я хочу встать на коленки и посмотреть на тебя как следует. Такой худой, тебя почти что и нет. Твои чудесные мокрые волосы, худая белая грудь, такие стройные бедры – я правильно говорю? – и какой хороший подарочек для меня посередине. Знаешь, Петвит, ты маленькую чуточку красивый. А я тебе нравлюсь? Сверху я очень хороша, а вот животик у меня, наверное, на твой вкус чересчур круглый. Здесь мы считаем, что привлекательная женщина должна быть полной. Это наша культурная особенность, на Западе не так. Все женщины плоские как доска, не забывай, я там бывала. И в любом случае я худею. Может быть, я понравлюсь тебе больше, когда мы встретимся в другой раз? Ты веришь, что мы еще встретимся? Или ты скоро вернешься в свою страну и совсем про меня забудешь?
– Нет, – отвечает Петворт, лежа на диване, который волшебным образом превратился в кровать, упираясь головой в книжки, глядя снизу вверх на Катю Принцип, которая, опершись на локоть, смотрит ему в лицо.
– Ой, ты так уверенно говоришь, а я вот не уверена. Есть целый мир, мой милый Петвит, разве ты забыл? Разумеется, мы совершили очень приятный обмен, каждый что-то другому Дал, всё очень просто. Такие милые объятия и разговоры, только длятся они недолго, не как история. Любовь – это хорошо, но она не информативна. Вот, ты видишь меня, я смотрю на тебя, и что я знаю? Что у тебя грустная жена, и, может быть, ты сам грустный, может быть, у тебя много проблем. Знаю, что ты не персонаж в историческом мировом смысле, я хотела сделать тебя лучше, но вряд ли у меня получилось. Ты растерян, ты хороший человек, у тебя есть желание, иначе бы ты со мной не пошел, ты немножко в моем сердце. А ты смотришь на меня и
что знаешь? Я могу быть кем угодно, твоей доброй волшебницей или злой. Ты знаешь, что у меня было четыре мужа и что я пишу книги, которые тебе не прочесть. Еще ты знаешь, что у меня есть тело, которое ты можешь прочесть, оно было твоей книгой, и ты в некотором смысле его читал, для удовольствия. Да, надеюсь, ты получил удовольствие, ко много ли ты узнал, сдал бы ты экзамен, а? Что ж, быть может, не важно. Часто самые лучшие отношения возникают между людьми, которые плохо друг друга знают. Может быть, это глупо, что более тесное знакомство заканчивается разочарованием. Кто интереснее нас самих? Кто полюбит нас настолько, чтобы прогнать одиночество и страх? А когда про тебя знают, это опасно, особенно в нашей стране. Нет, думаю, для тебя я маленькое приключение в чужой стране, а вовсе не часть твоей настоящей жизни.
– Неправда, – говорит Петворт, – ты для меня гораздо больше.
– Да, конечно, иногда можно внезапно проникнуть в душу и найти друга. Вот это я и почувствовала, когда увидела тебя на жутком завтраке с Танкичем. Такой аппаратчик, я их знаю. Меня сразу ктебе потянуло, до боли. Может быть, я вела себя глупо и неправильно. Однако что-то случилось, мне захотелось, чтобы ты вошел в мою жизнь, захотелось подарить тебе историю, сделать тебя персонажем. И кажется, ты тоже этого хотел, ты не персонаж, во всяком случае пока, но в твоих глазах что-то есть. Да, мы друг другу понравились, я не сомневаюсь. Конечно, понравились, иначе бы всего этого не произошло. Но что такое влюбленность, если всё так просто? Да, мы ненадолго прогнали дурной мир, для того и существует любовь, но, когда он вернется, нам надо будет в нем жить. Люби, сколько хочешь, и всё равно не сбежишь. Большая часть людей живет в тюрьме, здесь, в моей стране; и в твоей тоже. Не забудь, я там была. Если у тебя иначе, то ты – счастливец. И все любови мира не могут его изменить. Грустная жена в твоей постели. Черная машина под окном, ты ведь ее видел? Как
вода высыхает на твоей коже, так не станет и меня. О да, милый, у нас был наш маленький секрет, всё так естественно. Только, разумеется, всё вовсе не так естественно. Как говорит мой седой отец Маркс, это еще идеологическое и культурное, экономическое и телесное. Оно – часть любой системы, и всякий раз, когда ты что-то выбираешь или делаешь, ты оказываешься в том или в другом. Я сделала тебя определенного рода мужчиной, ты сделал меня определенного рода женщиной. Какой замечательной была бы эта кровать, не будь она в мире, из которого никуда не деться. Петвит, ты слушаешь или уснул?
– Нет, – говорит Петворт, – я слушаю очень внимательно.
– Просто тебе не нравятся мои слова. Вот почему любовь печальна, и вот почему потом люди лежат в постели, как мы с тобой, и не чувствуют себя счастливыми. Милый, прости, пожалуйста. В моей стране, когда что-то произошло, мы всегда анализируем. Наша культурная особенность. Понимаешь, я хотела дать тебе лучший смысл к существованию. В том, чтобы жить, нет ничего особенно фантастичного. Любой дурак это может. Надо только, чтобы двое сделали свой маленький секрет, и – пуф! – в мир рождается третий. Не думаю, что это случится сейчас, Петвит, не делай такое испуганное лицо, конечно, я предохраняюсь. Просто так мы входим в жизнь. И проблема не в том, чтобы существовать, а в том, чтобы был смысл. Мы не просто камни на поле. Ты – камень, Петвит? Я – нет. Разве мы не должны отыскать желание, проявить волю? Разве мы не идем всё время к чему-то? Разумеется, это не только приятно, но и трудно, иногда даже опасно. Нет безупречных учителей. Нет безопасных волшебниц. Ой, Петвит, милый, я тебя расстроила. Что ж, может быть, я нарочно. Не чтобы тебя огорчить, а чтобы научить. Лежи совсем тихо, пожалуйста, минуточку, я хочу кое-что сделать. Нравится? Я целую тебе ноги. Мы так иногда делаем. А у вас нет? Что ж, в таком случае стоило сюда прилететь. Ой, Петвит, ты скоро уедешь, мне так жаль. Я бы хотела оставить тебя здесь навсегда. Может быть, ты этого не хочешь, но помни, от волшебницы не так просто отделаться. Когда ты войдешь в лес, я буду неподалеку. И даже если ты не вернешься, забыть меня будет трудно.
– Я тебя не забуду, – говорит Петворт. – Правда.
– Знаешь, я хочу рассказать тебе еще историю, не очень интересную, всего лишь про меня. Настоящую историю про то, как я стала писательницей. Я жила тогда с одним из своих мужей, не самым лучшим – с тем, про которого тебе говорила, с аппаратчиком. Весь день он сидел у себя в кабинете с толстой секретаршей, ездил на официальной машине с занавесками, занимал видное место в партии, возвращался домой в приличном черном костюме. Я была тогда студентка, умненькая, читала много книг. Я вместе с ним разбиралась в его работе, давала ему советы, участвовала во всем этом безобразии. Он просил об одном: будь хорошей женой, аппаратчику нужна хорошая жена. Ну, он был не очень хороший человек, но я была ему хорошей женой. Я давала обеды, сидела за столом, не за этим, конечно, в другой квартире, очень роскошной, шутила, болтала по-русски и по-английски, говорила о музыке и живописи. Не о политике, конечно, это не разрешалось. Так вот, однажды вечером он пригласил в гости очень важных людей, чтобы говорить о государственных делах. Я знала про это все; я слушала, понимала, и мне захотелось вмешаться. Я сделала ошибку: заговорила. Эти люди, они были не очень плохие, они слушали вполне вежливо, но по тому, как они вертели бокалы, как переглядывались, я видела: они хотят, чтобы я замолчала. Ну, сначала я говорила умные вещи, потом стала говорить глупые, потому что неуместные. Однако я не могла замолчать, не хотела, чтобы они отвернулись, поэтому продолжала. Я покраснела и всё равно говорила и говорила, а потом выбежала на улицу и даже там не могла перестать. Я ушла в парк и ждала, пока за гостями не приехали машины. Тогда я вернулась к мужу, он стоял посреди комнаты в шикарном костюме, очень злой. Знаешь, что он мне сказал?
– Нет, – отвечает Петворт.
– Он сказал, когда будешь снова устраивать прием, молчи, никогда больше так не говори. Ну вот, на следующий день он вернулся домой в приличном черном костюме и, наверное, звал меня, но я была в другом месте, с другим человеком. И я уже была писательницей. Я не могла жить в мире, где нельзя говорить, что думаешь. Конечно, если одни превращают реальность в тюрьму, то другие хотят из нее сбежать. Я записала свои слова, чепуху и не чепуху, слова, которые могла сказать и которые только училась произносить, слова, которые еще не были словами. Тогда я обрела определенный смысл бытия. Однако если ты думаешь, что это просто, ты ошибаешься, потому что слова печальны, как любовь. Моя жизнь – не лучше, но она – моя. Прости, милый, на самом деле это очень нудная история. Другие куда интереснее. Правда скучна.
– И что сталось с твоим мужем? – спрашивает Петворт.
– С тем, с аппаратчиком? О, в моей стране произошли политические перемены. Правильное стало неправильным. Те, кто был наверху, потеряли свои места. До тех пор мы имели некоторые привилегии. Мы построили хорошенькую дачку, в лесу, неподалеку отсюда. Однажды он отправился туда в приличном черном костюме и застрелился. Он был охотник, ему разрешалось иметь ружье. Для него так было лучше, чем суд и тюрьма. Эту историю мои недоброжелатели тоже мне вспоминают. Боюсь, для него я была не такой уж доброй волшебницей. Для тебя, надеюсь, буду гораздо лучше. Теперь ты видишь, почему я могу столько говорить про историю. Я знаю ее из первых рук.
– Правильно ли мы поступили? – Петворт смотрит на Катю Принцип, которая лежит рядом, в крохотной комнатушке, где слабый ветерок колышет тюлевые занавески и шелестит бумагой на столе, а за окном медленно гаснет день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
– Знаю.
– Я изменила для тебя погоду. Я сделала так, чтобы ты исчез. Привела в свою комнату. И теперь ты не знаешь, что я с тобой сделаю. Пирог нравится? Может быть, от него тебя клонит в сон?
– Ничуть, – отвечает Петворт.
– А я думаю, да. Ты понимаешь, что был слишком беспечен? В сказках нельзя есть пироги. Или разговаривать с рыжими. Или открывать запертые двери и входить в запретные комнаты. Если ты это сделаешь, всё переменится и не всегда в приятную сторону.
– Знаю, – говорит Петворт. – Но то в сказках.
– А ты не в сказке. Нет, не в сказке. А пирог – гадкий пирог, который я даже не сама испекла, а купила в магазине. И всё равно мне кажется, что ты устал после лекции. Хочешь пойти в душ?
– Давай лучше поговорим, – предлагает Петворт.
– Нет, я считаю, что тебе надо снять усталость. И потом, я всё приготовила, пока делала кофе. Ванная сразу за кухней. Полотенце висит на двери. Мыло душистое, очень хорошее. Всё готово, иди.
– Ладно, – отвечает Петворт, вставая.
– И не торопись, милый, – с улыбкой говорит Принцип. – Нам повезло, это наши полдня, никуда не надо спешить. Я пока унесу тарелки и приберусь в комнате, я не ожидала такого гостя. Найдешь ванную? Иди через кухню и увидишь маленькую белую дверь.
Петворт идет сквозь кухню, через белую дверь, в крохотный, выложенный кафелем санузел, где вдоль стен тянутся трубы и висит большое зеленое зеркало. В зеркале поблескивает его тело, пока он раздевается и вешает костюм-сафари за дверь. В полумраке ванной комнаты Петворт думает о своем признании в недостаточном мужском рвении. Он встает в ванну, включает кран, тело обдает водой, сперва холодной, потом всё более и более горячей. Петворт думает о жене, которая красит волосы в черный цвет и рисует в чулане мрачные акварельки, о темном женском начале в конце длинного туннеля. Вода хлещет, подобно напрасным словам, всё горячее и горячее; отражение в запотевшем зеркале тускнеет и расплывается. Занавески нет, трубы рычат, вода бежит по лицу.
Петворт поворачивает голову и понимает, что в клубах пара кто-то стоит.
– Кто здесь? – спрашивает он.
– Ничего, что я зашла? – доносится из пара голос Кати Принцип. – Понимаешь, после пирога я всегда взвешиваюсь, а весы – в ванной.
– Конечно, конечно, – говорит Петворт.
– Надеюсь, душ освежил тебя после лекции? – спрашивает Катя Принцип, расплывчатый силуэт в клубах пара.
– Да, – отвечает Петворт, голый и бледнотелый.
– Вот мои весы, – говорит Принцип. – Интересно, растолстела я? Мой вес пятьдесят пять кило, не так плохо. Рост – метр шестьдесят пять, он не меняется. Прочие признаки: серые глаза, светлые волосы, все как обычно. Особые приметы – нет. Пульс нормальный, если только я не смотрю на тебя. Ничего, если я буду на тебя смотреть?
– Ничего.
– Тебе нравится мыло? – спрашивает Принцип, совсем близко в клубах пара. – Оно особенное, презент из Франции.
– Очень приятное, – отвечает Петворт.
– А вода не холодная?
– Нет, в самый раз.
– Душ часто плохо работает, – говорит Принцип. – Я потрогаю рукой. Ты мой гость, не хорошо, чтобы ты обварил плечи. Надо же, прекрасная вода, может, чуть горячевата, ты уверен, что не надо сделать похолоднее?
– Нет, всё хорошо, – вежливо говорит Петворт, стоя всклоченный и голый под горячим душем.
– Только посмотри на себя, какой ты тощий. Это не вредно для здоровья?
– Ничуть, – отвечает Петворт. – Я всегда такой был.
– Ой, ты думаешь, что я критикую твою внешность, не обижайся, это не так. На самом деле ты такой симпатичный в воде, твое мокрое тело такое красивое. Однако, надеюсь, ты признаешь, что твоя лекция оставляет место для идеологической критики?
– Слишком прагматична? – спрашивает Петворт.
– Вот именно, – говорит Принцип. – Хочешь, я тебя намылю, чтобы нам поговорить о других твоих уклонизмах?
– Ну да, – отвечает Петворт. – Идея хорошая.
– Может, будет удобнее, если я залезу к тебе в ванну, – говорит Принцип. – Только я не хочу намокать в платье. Оно тебе нравится, я заплатила за него много денег?
– Очень нравится.
– Да, я в нем прекрасно выгляжу, – говорит Принцип, исчезая в клубах пара. – И без него не хуже. Мы не должны становиться рабами вещей. Я повешу его и вернусь к тебе.
Она снова возникает из пара, уже без платья, ее голая спина тускло отражается в зеркале.
– Пожалуйста, подвинься, ванна не такая уж большая. Да, тебя легко опровергнуть. Стой смирно, пожалуйста, я буду тебя мылить, ой, какая мягкая кожа. Понимаешь, милый, и в вашей, и в нашей истории есть по седому старику.
– Правда?
– Хорошо? Тебе нравится? Да, один – Маркс, другой – Фрейд. Естественно, я больше думаю о Марксе. Мой муж аппаратчик много о нем говорил.
– Неужели нельзя здесь без него?
– Мой муж – нигде, Маркс – везде, разумеется, он здесь. Милый, это тебя здесь быть не должно. Ты знаешь, если я приглашаю тебя в квартиру, кормлю гадким пирогом и мою под чудесным душем, я должна сообщить об этом в органы? Таков наш закон, и, разумеется, я не стану этого делать. Может, вымоешь теперь меня, ты уже чистый.
– Да, – говорит Петворт. – Конечно.
– Ты не знаешь Маркса, но, думаю, знаешь Фрейда. Правда вода замечательная?
– Да, Фрейда знаю, – говорит Петворт, водя руками по мягким контурам уже не одетой в батик магической реалистки Кати Принцип.
– Маркс объясняет исторические истоки сознания. Фрейд иx игнорирует, не принимает во внимание идеологические основы разума. Однако надо признать, он сделал несколько фундаментальных открытий. Он понимал, что приятно вложить кое-что твое в кое-что мое. И этим он внес вклад в развитие мысли, ты согласен?
– Да, – говорит Петворт.
– Итак, ты уклонист, но тебя нельзя полностью осуждать. У обеих идеологических систем есть недостатки. Ты веришь в возможность диалектического синтеза? Если мы его осуществим, то, возможно, не придем к ложному сознанию. Хочешь попробовать? Ой, Петвит, глядя на тебя вот здесь, я думаю, что хочешь. Ой, нет, погоди, миленький, думаю, так мы не преуспеем. Платон учит, что некоторые философские вопросы лучше разрешать лежа. Пойдем ко мне в постель, там будет лучше, ой, миленький, ой, что ты делаешь, ой, как здорово, наверное, я не права, наверное, можно и стоя, только тут очень мокро, ой, мы не упадем, нет, не упадем, ладно, давай здесь, да, да, да.
– Да, да, – говорит Петворт, абстрактное обозначающее в клубах пара.
– Та, та, – повторяет Принцип. – Та, та, та, та.
Вода струится по ним; некоторое время проходит без слов.
– О да, – говорит Принцип чуть позже. – Это был истинный вклад в развитие мысли. А теперь я принесу тебе пушистое полотенце, и мы вытремся. Думаю, мы вернемся в мою комнатку и еще раз обдумаем наши позиции. Ой, Петвит, какой ты чудный.
– Прости, что у меня нет для тебя уютной спаленки, – продолжает она в уже в гостиной. – Здесь на каждого положено лишь столько-то квадратных метров. Мне проще, я признанная писательница, у меня есть некоторые привилегии. Мне еще везет, у других и такого нет. Мой диван – моя кровать, я поколдую и превращу. Смотри, я просто давлю сюда, и теперь у нас есть кровать, чтобы лежать. Ложись, пожалуйста, она очень удобная. Тебе надо набраться сил. Не забывай, ты только начал, тебе еще много что предстоит сделать в этой стране. Ой, музыка кончилась. Неужели мы так долго были в душе? Ладно, сейчас поставлю еще, тебе какая больше нравится, духовая или струнная? Есть военные марши, не думаю, что ты хочешь их слушать. Есть Вивальди, есть Яначек. Ты предпочитаешь чарующую или печальную? Ну да, конечно, ты говорил мне про свои вкусы, поставлю Вивальди. Все, иду к тебе, милый. Тебе тепло? Нет, не отодвигайся, я хочу встать на коленки и посмотреть на тебя как следует. Такой худой, тебя почти что и нет. Твои чудесные мокрые волосы, худая белая грудь, такие стройные бедры – я правильно говорю? – и какой хороший подарочек для меня посередине. Знаешь, Петвит, ты маленькую чуточку красивый. А я тебе нравлюсь? Сверху я очень хороша, а вот животик у меня, наверное, на твой вкус чересчур круглый. Здесь мы считаем, что привлекательная женщина должна быть полной. Это наша культурная особенность, на Западе не так. Все женщины плоские как доска, не забывай, я там бывала. И в любом случае я худею. Может быть, я понравлюсь тебе больше, когда мы встретимся в другой раз? Ты веришь, что мы еще встретимся? Или ты скоро вернешься в свою страну и совсем про меня забудешь?
– Нет, – отвечает Петворт, лежа на диване, который волшебным образом превратился в кровать, упираясь головой в книжки, глядя снизу вверх на Катю Принцип, которая, опершись на локоть, смотрит ему в лицо.
– Ой, ты так уверенно говоришь, а я вот не уверена. Есть целый мир, мой милый Петвит, разве ты забыл? Разумеется, мы совершили очень приятный обмен, каждый что-то другому Дал, всё очень просто. Такие милые объятия и разговоры, только длятся они недолго, не как история. Любовь – это хорошо, но она не информативна. Вот, ты видишь меня, я смотрю на тебя, и что я знаю? Что у тебя грустная жена, и, может быть, ты сам грустный, может быть, у тебя много проблем. Знаю, что ты не персонаж в историческом мировом смысле, я хотела сделать тебя лучше, но вряд ли у меня получилось. Ты растерян, ты хороший человек, у тебя есть желание, иначе бы ты со мной не пошел, ты немножко в моем сердце. А ты смотришь на меня и
что знаешь? Я могу быть кем угодно, твоей доброй волшебницей или злой. Ты знаешь, что у меня было четыре мужа и что я пишу книги, которые тебе не прочесть. Еще ты знаешь, что у меня есть тело, которое ты можешь прочесть, оно было твоей книгой, и ты в некотором смысле его читал, для удовольствия. Да, надеюсь, ты получил удовольствие, ко много ли ты узнал, сдал бы ты экзамен, а? Что ж, быть может, не важно. Часто самые лучшие отношения возникают между людьми, которые плохо друг друга знают. Может быть, это глупо, что более тесное знакомство заканчивается разочарованием. Кто интереснее нас самих? Кто полюбит нас настолько, чтобы прогнать одиночество и страх? А когда про тебя знают, это опасно, особенно в нашей стране. Нет, думаю, для тебя я маленькое приключение в чужой стране, а вовсе не часть твоей настоящей жизни.
– Неправда, – говорит Петворт, – ты для меня гораздо больше.
– Да, конечно, иногда можно внезапно проникнуть в душу и найти друга. Вот это я и почувствовала, когда увидела тебя на жутком завтраке с Танкичем. Такой аппаратчик, я их знаю. Меня сразу ктебе потянуло, до боли. Может быть, я вела себя глупо и неправильно. Однако что-то случилось, мне захотелось, чтобы ты вошел в мою жизнь, захотелось подарить тебе историю, сделать тебя персонажем. И кажется, ты тоже этого хотел, ты не персонаж, во всяком случае пока, но в твоих глазах что-то есть. Да, мы друг другу понравились, я не сомневаюсь. Конечно, понравились, иначе бы всего этого не произошло. Но что такое влюбленность, если всё так просто? Да, мы ненадолго прогнали дурной мир, для того и существует любовь, но, когда он вернется, нам надо будет в нем жить. Люби, сколько хочешь, и всё равно не сбежишь. Большая часть людей живет в тюрьме, здесь, в моей стране; и в твоей тоже. Не забудь, я там была. Если у тебя иначе, то ты – счастливец. И все любови мира не могут его изменить. Грустная жена в твоей постели. Черная машина под окном, ты ведь ее видел? Как
вода высыхает на твоей коже, так не станет и меня. О да, милый, у нас был наш маленький секрет, всё так естественно. Только, разумеется, всё вовсе не так естественно. Как говорит мой седой отец Маркс, это еще идеологическое и культурное, экономическое и телесное. Оно – часть любой системы, и всякий раз, когда ты что-то выбираешь или делаешь, ты оказываешься в том или в другом. Я сделала тебя определенного рода мужчиной, ты сделал меня определенного рода женщиной. Какой замечательной была бы эта кровать, не будь она в мире, из которого никуда не деться. Петвит, ты слушаешь или уснул?
– Нет, – говорит Петворт, – я слушаю очень внимательно.
– Просто тебе не нравятся мои слова. Вот почему любовь печальна, и вот почему потом люди лежат в постели, как мы с тобой, и не чувствуют себя счастливыми. Милый, прости, пожалуйста. В моей стране, когда что-то произошло, мы всегда анализируем. Наша культурная особенность. Понимаешь, я хотела дать тебе лучший смысл к существованию. В том, чтобы жить, нет ничего особенно фантастичного. Любой дурак это может. Надо только, чтобы двое сделали свой маленький секрет, и – пуф! – в мир рождается третий. Не думаю, что это случится сейчас, Петвит, не делай такое испуганное лицо, конечно, я предохраняюсь. Просто так мы входим в жизнь. И проблема не в том, чтобы существовать, а в том, чтобы был смысл. Мы не просто камни на поле. Ты – камень, Петвит? Я – нет. Разве мы не должны отыскать желание, проявить волю? Разве мы не идем всё время к чему-то? Разумеется, это не только приятно, но и трудно, иногда даже опасно. Нет безупречных учителей. Нет безопасных волшебниц. Ой, Петвит, милый, я тебя расстроила. Что ж, может быть, я нарочно. Не чтобы тебя огорчить, а чтобы научить. Лежи совсем тихо, пожалуйста, минуточку, я хочу кое-что сделать. Нравится? Я целую тебе ноги. Мы так иногда делаем. А у вас нет? Что ж, в таком случае стоило сюда прилететь. Ой, Петвит, ты скоро уедешь, мне так жаль. Я бы хотела оставить тебя здесь навсегда. Может быть, ты этого не хочешь, но помни, от волшебницы не так просто отделаться. Когда ты войдешь в лес, я буду неподалеку. И даже если ты не вернешься, забыть меня будет трудно.
– Я тебя не забуду, – говорит Петворт. – Правда.
– Знаешь, я хочу рассказать тебе еще историю, не очень интересную, всего лишь про меня. Настоящую историю про то, как я стала писательницей. Я жила тогда с одним из своих мужей, не самым лучшим – с тем, про которого тебе говорила, с аппаратчиком. Весь день он сидел у себя в кабинете с толстой секретаршей, ездил на официальной машине с занавесками, занимал видное место в партии, возвращался домой в приличном черном костюме. Я была тогда студентка, умненькая, читала много книг. Я вместе с ним разбиралась в его работе, давала ему советы, участвовала во всем этом безобразии. Он просил об одном: будь хорошей женой, аппаратчику нужна хорошая жена. Ну, он был не очень хороший человек, но я была ему хорошей женой. Я давала обеды, сидела за столом, не за этим, конечно, в другой квартире, очень роскошной, шутила, болтала по-русски и по-английски, говорила о музыке и живописи. Не о политике, конечно, это не разрешалось. Так вот, однажды вечером он пригласил в гости очень важных людей, чтобы говорить о государственных делах. Я знала про это все; я слушала, понимала, и мне захотелось вмешаться. Я сделала ошибку: заговорила. Эти люди, они были не очень плохие, они слушали вполне вежливо, но по тому, как они вертели бокалы, как переглядывались, я видела: они хотят, чтобы я замолчала. Ну, сначала я говорила умные вещи, потом стала говорить глупые, потому что неуместные. Однако я не могла замолчать, не хотела, чтобы они отвернулись, поэтому продолжала. Я покраснела и всё равно говорила и говорила, а потом выбежала на улицу и даже там не могла перестать. Я ушла в парк и ждала, пока за гостями не приехали машины. Тогда я вернулась к мужу, он стоял посреди комнаты в шикарном костюме, очень злой. Знаешь, что он мне сказал?
– Нет, – отвечает Петворт.
– Он сказал, когда будешь снова устраивать прием, молчи, никогда больше так не говори. Ну вот, на следующий день он вернулся домой в приличном черном костюме и, наверное, звал меня, но я была в другом месте, с другим человеком. И я уже была писательницей. Я не могла жить в мире, где нельзя говорить, что думаешь. Конечно, если одни превращают реальность в тюрьму, то другие хотят из нее сбежать. Я записала свои слова, чепуху и не чепуху, слова, которые могла сказать и которые только училась произносить, слова, которые еще не были словами. Тогда я обрела определенный смысл бытия. Однако если ты думаешь, что это просто, ты ошибаешься, потому что слова печальны, как любовь. Моя жизнь – не лучше, но она – моя. Прости, милый, на самом деле это очень нудная история. Другие куда интереснее. Правда скучна.
– И что сталось с твоим мужем? – спрашивает Петворт.
– С тем, с аппаратчиком? О, в моей стране произошли политические перемены. Правильное стало неправильным. Те, кто был наверху, потеряли свои места. До тех пор мы имели некоторые привилегии. Мы построили хорошенькую дачку, в лесу, неподалеку отсюда. Однажды он отправился туда в приличном черном костюме и застрелился. Он был охотник, ему разрешалось иметь ружье. Для него так было лучше, чем суд и тюрьма. Эту историю мои недоброжелатели тоже мне вспоминают. Боюсь, для него я была не такой уж доброй волшебницей. Для тебя, надеюсь, буду гораздо лучше. Теперь ты видишь, почему я могу столько говорить про историю. Я знаю ее из первых рук.
– Правильно ли мы поступили? – Петворт смотрит на Катю Принцип, которая лежит рядом, в крохотной комнатушке, где слабый ветерок колышет тюлевые занавески и шелестит бумагой на столе, а за окном медленно гаснет день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40