Его прочили адъютантом к царю, а стал он адъютантом командующего гвардейским корпусом генерала и князя И.В.Васильчикова. Чаадаев, в отличие от Пушкина, был богат. Встретились они у Карамзина.
Будущий философ и богослов, Чаадаев, как вспоминал современник, заставлял Пушкина мыслить. Он способствовал развитию поэта больше, чем кто-либо другой. Философия, мораль, право, история - их постоянные темы. Пушкин все чаще бывает у Чаадаева, берет у него книги. Именно Чаадаев открывает ему Байрона. И - важная деталь - между ними идут переговоры о совместной поездке за границу. После Пушкин не раз будет жалеть, что их поездка не состоялась: Чаадаев уехал один. А пока Пушкин начинает учить английский, беря у Чаадаева книги. Пиетет Пушкина по отношению к Чаадаеву, как это часто у поэта бывало, сплетен с иронией, но в ней любопытная оценка: в другой стране Чаадаев был бы знаменитой личностью, а здесь, в России, он всего-навсего военный невысокого чина:
Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он - офицер гусарской.
Такую подпись сочиняет Пушкин к портрету Чаадаева. Смысл ясен: талант у нас не в цене, власть в России в гениях не нуждается.
Чтобы замкнуть круг, остановимся на человеке, который также оказывал тогда большое влияние на Пушкина, но сегодня менее известен. То был чиновник того же Министерства иностранных дел Николай Иванович Кривцов. В войне 1812 года Кривцову оторвало ядром ногу выше колена. После русских побед он остался за границей, лечился. В Лондоне ему сделали пробковый протез, настолько удачный, что он мог даже танцевать. Он жил в Австрии, Швейцарии, Франции, Германии, говорил свободно на нескольких языках, водил знакомство с Гете, Гумбольдтом, Талейраном, встречался с Наполеоном, запросто бывал у многих западных знаменитостей. Когда Пушкин вышел из лицея, Кривцов возвратился из Европы. Познакомились они у братьев Тургеневых и по прошествии недолгого времени сошлись.
Кривцов вернулся большим либералом и демонстрировал Пушкину великолепный образец раздвоенного сознания российского интеллигента. Он был исполнительным, аккуратным и преданным престолу служащим, а в узком кругу ругал русские власти и отечественные порядки, не стесняясь в выражениях и не скупясь на остроумие. Речи его звучали еще резче, чем мальчишеская терминология Пушкина. И это было воспитание другого рода, нежели влияние друзей, перечисленных выше. Кривцов вскоре получил назначение в русское посольство в Лондон, о котором, как и обо всей Европе, много и увлекательно рассказывал Пушкину. Обсуждали они, по-видимому, и возможности пушкинского отъезда.
Из-за физической и нервной перегрузки, а возможно (по взгляду современных врачей) от инфекции (грипп? воспаление легких?), Пушкин заболевает горячкой. Тогда этим словом называли любую болезнь с высокой температурой. В послелицейские годы он вообще весьма часто хворал. На этот раз он болеет долго, и доктор не гарантирует благополучного исхода. Однако через два с лишним месяца молодой организм победил, и Пушкин поднялся на ноги. Поправляясь, он сочиняет стихи Кривцову на память перед отъездом того в Лондон, дает ему с собой свою книгу. Связь не прерывается после отъезда. Александр Тургенев пишет князю Петру Вяземскому, уехавшему служить в Варшаву: "Кривцов не перестает развращать Пушкина и прислал ему безбожные стихи из благочестивой Англии".
Друзья продолжали разъезжаться. Вяземский находился в Варшаве практически без дела. Летом следующего года он подписал записку об освобождении крестьян. Это было либеральное время, и он не пострадал за вольнодумство. Настроение Вяземского, приезжавшего в Петербург, было невеселым: "...мне так все здешнее огадилось, что мне больно было бы ужиться здесь", пишет он и вскоре уезжает обратно в Варшаву.
Польша была, конечно, еще не Западная Европа, но уже и не Россия, Пушкин это понимал. Поэтому, встретившись летом с Вяземским, он говорит о том, что, может быть, если не удалась заграница, его пустят в Варшаву. Вяземский обещает узнать и похлопотать "оттуда". В любом случае, здесь оставаться, по мнению Вяземского, невозможно. Вскоре он опять напишет: "У нас ни в чем нет ни совести, ни благопристойности. Мы пятимся в грязь, а рука правительства вбивает нас в грязь".
Пушкин не мог не знать, что выезд из Варшавы в Германию неизмеримо проще, чем из метрополии. Карамзин, отправившийся впервые за границу, подробно рассказал о своих наблюдениях, и его заметки были к тому времени неоднократно опубликованы. "На польской границе,- писал он,- осмотр был нестрогий. Я дал приставам копеек сорок; после чего они только заглянули в мой чемодан, веря, что у меня нет ничего нового". Возможно, Пушкин прижился бы на какое-то время в Варшаве, лишь бы только убраться из Петербурга. Тут, в городе, который он называет мертвой областью рабов, ему плохо. Он живет в немилой ему, "сей азиатской стороне".
Не известно, принимали ли участие в хлопотах по поводу выезда Пушкина в Варшаву братья Тургеневы или еще кто-либо, кроме Вяземского, но усилия не увенчались успехом. Да и сам Вяземский, судя по его письмам, рвется из Варшавы в Париж. Между тем гадалка уже предсказала Пушкину дальную дорогу, о чем он сам вспоминал двадцать лет спустя.
А времена менялись. Выступая в Варшаве, Александр Павлович обещает дать России конституцию, какую он дал Польше (что могло укрепить Пушкина в стремлении туда перебраться). В Польше появилось нечто вроде парламента. На открытии Польского Сейма Александр размышлял о законно-свободных учреждениях, которые он надеется распространить. Европа очень беспокоилась по поводу произвола, царящего в России, и Александр в беседе, которая была опубликована на Западе, говорил о том, что скоро другие народы России, вслед за Польшей, получат демократию.
Либеральные воззрения Александра преподносятся Западу, а внутри он, только что получивший звание фельдмаршала Прусской и Австрийской армий, поощряет деятельность Аракчеева. Послабления, которые начали было ощущаться, к 1819 году отменяются. Время надежд на перемены, время новых противоречивых идей уходит в прошлое. Наступает период завинчивания гаек внутри, который всегда сопровождается опусканием железного занавеса.
Брожения в странах Европы заставляют глав государств искать пути к договорам для защиты порядка, и русское правительство, вступая в такие контакты, находит для себя двойную выгоду: под предлогом опасности ужесточать дисциплину внутри и расширять сферы своего политического и военного влияния вовне. Сильные мира сего, которых Пушкин, смеясь, два года назад назвал "всемирными глупцами", на самом деле таковыми вовсе не были. Теперь Пушкину уже было не до смеха.
Эйфория, связанная с возвращением русской армии из Европы домой, теперь сошла на нет. Просветительские и либеральные идеи затухали на глазах. Те, кто вернулись, думали, что возврата к старому режиму быть не может, однако теперь европейские начала вытравлялись, оставались традиционные, азиатские. Оказалось, что общественное мнение, которое сложилось в кругах интеллигенции, ничего не стоит, с ним можно не считаться. В университетах началась борьба с иноземной наукой. Инстанции были озабочены укреплением подлинно русских убеждений, под которыми подразумевалась преданность престолу. Высказывать публично мнение, официально не принятое, становилось снова опасно. Общественная жизнь ушла в подполье.
Идея развития России по американскому пути с введением конституции и отменой рабства, та идея, которую в течение нескольких лет вынашивали декабристские группы, в сущности, первые зачатки партий в стране, в принципе была мало реальной. "В Африке и Америке начинают чувствовать сие беззаконие и стараются прекратить оное, а мы, россияне, христиане именем, в недрах отечества нашего имеем защитников сей постыдной, сей богопротивной власти!"- доверяет бумаге свои мысли декабрист А.Н.Муравьев в это время. За свободой надо ехать на Запад.
Николай Тургенев сообщает брату Сергею: "Мы на первой станции образованности",- сказал я недавно молодому Пушкину. "Да,- отвечал он,мы в Черной Грязи". Так называлась первая станция по дороге в Петербург.
Наступало время, привычное для русских людей в возрасте и приводящее в растерянность молодых. Тридцатилетний оптимист Николай Тургенев, мечтая о журнале "Россиянин XIX века" при сотрудничестве Пушкина, записывал в своем дневнике: "Каждый вечер оканчиваю с некоторым унынием... Ввечеру сижу у окошка и в каждом предмете, в каждом движущемся автомате вижу бедствие моего отечества... Какое-то общее уныние тяготит Петербург и сие время... Иные ничего не понимают или, лучше сказать, ничего не знают. Другие знают, да не понимают. Иные же понимают одни только гнусные свои личные выгоды. Неужели я до конца жизни буду проводить и зимние, и летние вечера так, как проводил доселе?.. Неужели я и при последнем моем издыхании буду видеть подлость и эгоизм единственными божествами нашего Севера?". У многих на уме Европа. Проводив свою знакомую в Париж, Александр Тургенев пишет Вяземскому: "Спокойнее и счастливее там, где и душа, и цветы цветут".
Либеральные идеи овладели Пушкиным, если можно так выразиться, не вовремя. Более опытные его друзья, тот же Александр Тургенев, Карамзин, Жуковский встретили очередное похолодание на теплых должностных местах. Офицеры-декабристы шли на риск. Многие уходили в кутежи. Пушкин с энергией молодости кинулся во все сферы сразу. Он пытался соединить все стили жизни, и ему, с его умом и горячностью, это вполне удавалось. Но теперь возник вопрос: готов ли он всем пожертвовать ради того, чтобы встать на рискованный путь активного протестанта, готов ли к последствиям?
По всей видимости, его планы все же более эгоистичны, и они в литературе, не в политике. Поиски правды и свободы, но не в действии. Он не борец, а лишь поклонник правды и свободы, как он сам назовет себя позже. Но и в такой роли ему нет места. Он жалуется Дельвигу:
Бывало, что ни напишу,
Все для иных не Русью пахнет...
Переведем это в прозаический контекст: то, что он пишет,- прозападного толка, и здесь не нравится. Интересы его сосредоточены на Европе, свобода там. Тут его не понимают. За три послелицейских года Пушкин потерял много времени впустую. Бездеятельность, растрата самого себя - весьма популярная в России форма протеста, в чем-то неосознанного. Он пытался оставаться самим собой, а его подгоняли под принятые стандарты. Стихотворная стихия должна была стать основной формой его жизнедеятельности, а для того, чтобы писать стихи, желательно видеть мир непредвзятыми глазами. Пушкину же предложена другая игра, другие рамки: сделаться чиновником и в свободное от службы время пописывать стихи, да при этом в определенных тонах: для развлечения себя и других.
Русская литература пушкинского времени мало отвечала на вопросы, стоявшие перед обществом. Отечественная словесность в начале XIX века существовала, но в сравнении с западной, пожалуй, в полном смысле этого слова ни проза, ни поэзия еще не сформировались, находились в эмбриональном состоянии. Анненков, рассказывая о жизни Пушкина, назвал русскую литературу того времени "всеобщим царством скуки и пошлости". "Лучшими русскими писателями были Вольтер и Жан-Жак Руссо,- шутили авторы "Сатирикона".Лучшими русскими поэтами были Вергилий и Пиндар". Читать по-русски было нечего, не у кого учиться молодому писателю современному литературному мастерству. "У нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке",- скажет после Пушкин. Даже само слово, обозначающее словесность, писалось на латинско-французский манер: "литтература". Греция давным-давно родила Гомера, Англия - Шекспира, в Германии здравствовал великий Гете, а кого такого масштаба дала миру Россия до Пушкина? Нация должна была достичь определенной ступени развития культуры, заявить о ней в мире, чтобы вывести в этот мир свою литературную звезду.
Литература жила полной жизнью на Западе. Там работали известные миру профессиональные авторы. В России таковыми могли быть только чиновники или любители, которых презрительно называли сочинителями. Европеизм как общественное течение в среде русской интеллигенции того времени был, в сущности, свежим поветрием из окна в Европу. Власти этого поветрия боялись и поэтому подавляли любые нестандартные движения мысли.
Взамен сознание заполнялось официальной великодержавной идеологией, важную часть которой составляла целебная для души мечта о мессианском предназначении Руси. Европеист Пушкин пытался отмежеваться от угнетавшей его системы, но он жил среди этих людей, соотносился с ними, не мог их избежать, и вирус азиатства и имперского мышления проникал в его мысли, особенно, если сопутствующим обстоятельством была лесть.
Поэт в мессианской рамке - такая картина вполне обеспечила бы ему перспективу легкого и безоблачного счастья, которое ему прочили. Он сочинял по образцам французских поэтов Эвариста Парни и Жана Грекура, а ему уже готовили кресло в русском поэтическом президиуме. Формы стихов он, казалось, перенимал у своих русских старших собратьев, но ведь элегии и баллады Жуковского были немецкими, переиначенными на русский манер. Поэма "Руслан и Людмила", выведшая Пушкина в лучшие русские поэты, была результатом умелого восприятия рыцарского романа итальянского поэта Лудовико Ариосто "Неистовый Роланд" ("Orlando Furioso"). В "Руслане и Людмиле" имена напоминают также о Парни, к которому Пушкин питал особую симпатию: у Парни - Аина, у Пушкина - Наина, у Парни - Русла, у Пушкина - Руслан.
В российской литературе оставались гигантские пространства целины, и талантливый человек, овладевший мировой литературой, мог браться и разрабатывать любой жанр или все жанры сразу, что Пушкин и поэты его круга делали весьма успешно. Пушкин называл Батюшкова "наш Парни российский", но и его самого в молодости можно так назвать. Все темы были нетронутые, все интересно попробовать. И благосклонное одобрение наверху гарантировано при одном только условии, старом, как мир: не надо касаться некоторых щекотливых вопросов политики и права. Но Пушкину такого счастья было мало.
Неожиданно для всех (но не для него самого) он после очередного приступа "гнилой горячки" задумывает устроиться на военную службу,- новая идея на старый лад. Друзья вначале удивлены. "Я имею надежду отправить его в чужие краи, но он уже и слышать не хочет о мирной службе",- говорит Александр Тургенев. А чуть позже об этом сообщается еще более твердо: "Пушкин уже на ногах и идет в военную службу". Тот же Тургенев пишет об этом Вяземскому в марте 1819 года. А еще через неделю Тургенев пишет Вяземскому, что Пушкин собирается в Тульчин, а оттуда в Грузию, и бредит войной. Возможно, идея возникла у Пушкина в результате знакомств с грузинами в Петербурге.
По свидетельству Ивана Пущина, Пушкин ищет знакомства с Павлом Киселевым, только что назначенным начальником штаба 2-й армии. Киселев обещал содействие в определении Пушкина к себе. Сам Киселев готовился отбыть в военные поселения на юг Украины. Киселев не знал, а некоторые приятели поэта были в курсе дела: из Тульчина Пушкин, будучи принят на военную службу, сумеет пробраться в войска, расположенные на Кавказе. Там, когда начнутся военные действия, он двинется с войсками в сторону Турции.
В мае Батюшков в письме из Неаполя, не догадываясь об истинных намерениях Пушкина, сожалеет о его решении поступить на военную службу. Тургенев отмечает, что Пушкин бредит уже войною, что можно толковать как состояние возбуждения, в котором он находится. В конце мая 1819 года он со дня на день готов начать осуществление замысла. В этом состоянии его свалил новый приступ болезни.
Тургенев в письме Вяземскому замечает о Пушкине: "Он простудился, дожидаясь у дверей одной бляди, которая его не пускала в дождь к себе для того, чтобы не заразить его своей болезнью". Видимо, Пушкин все же добился приема, ибо тот же Тургенев напишет чуть позднее, что Пушкина нельзя обвинять за оду "Вольность" и за две болезни "не русского имени". А пока у Пушкина состояние опять очень тяжелое, и доктор Лейтон ни за что не ручается.
Лечение молодого и сильного организма, однако, шло успешно. Обритый наголо Пушкин покупает парик. Периодически надевая его, он, видимо, старается к нему привыкнуть. Поднявшись с постели, Пушкин стал искать связи, дабы устройство его на военную службу состоялось. Он не знает того, что стало ведомо его друзьям. Между тем Николай Тургенев, который был осведомлен о том, что происходит наверху, почувствовал, что попытки выхлопотать для Пушкина должность за границей по дипломатической части натыкаются на холодные отказы, впрочем, как и ходатайства насчет военной должности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Будущий философ и богослов, Чаадаев, как вспоминал современник, заставлял Пушкина мыслить. Он способствовал развитию поэта больше, чем кто-либо другой. Философия, мораль, право, история - их постоянные темы. Пушкин все чаще бывает у Чаадаева, берет у него книги. Именно Чаадаев открывает ему Байрона. И - важная деталь - между ними идут переговоры о совместной поездке за границу. После Пушкин не раз будет жалеть, что их поездка не состоялась: Чаадаев уехал один. А пока Пушкин начинает учить английский, беря у Чаадаева книги. Пиетет Пушкина по отношению к Чаадаеву, как это часто у поэта бывало, сплетен с иронией, но в ней любопытная оценка: в другой стране Чаадаев был бы знаменитой личностью, а здесь, в России, он всего-навсего военный невысокого чина:
Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он - офицер гусарской.
Такую подпись сочиняет Пушкин к портрету Чаадаева. Смысл ясен: талант у нас не в цене, власть в России в гениях не нуждается.
Чтобы замкнуть круг, остановимся на человеке, который также оказывал тогда большое влияние на Пушкина, но сегодня менее известен. То был чиновник того же Министерства иностранных дел Николай Иванович Кривцов. В войне 1812 года Кривцову оторвало ядром ногу выше колена. После русских побед он остался за границей, лечился. В Лондоне ему сделали пробковый протез, настолько удачный, что он мог даже танцевать. Он жил в Австрии, Швейцарии, Франции, Германии, говорил свободно на нескольких языках, водил знакомство с Гете, Гумбольдтом, Талейраном, встречался с Наполеоном, запросто бывал у многих западных знаменитостей. Когда Пушкин вышел из лицея, Кривцов возвратился из Европы. Познакомились они у братьев Тургеневых и по прошествии недолгого времени сошлись.
Кривцов вернулся большим либералом и демонстрировал Пушкину великолепный образец раздвоенного сознания российского интеллигента. Он был исполнительным, аккуратным и преданным престолу служащим, а в узком кругу ругал русские власти и отечественные порядки, не стесняясь в выражениях и не скупясь на остроумие. Речи его звучали еще резче, чем мальчишеская терминология Пушкина. И это было воспитание другого рода, нежели влияние друзей, перечисленных выше. Кривцов вскоре получил назначение в русское посольство в Лондон, о котором, как и обо всей Европе, много и увлекательно рассказывал Пушкину. Обсуждали они, по-видимому, и возможности пушкинского отъезда.
Из-за физической и нервной перегрузки, а возможно (по взгляду современных врачей) от инфекции (грипп? воспаление легких?), Пушкин заболевает горячкой. Тогда этим словом называли любую болезнь с высокой температурой. В послелицейские годы он вообще весьма часто хворал. На этот раз он болеет долго, и доктор не гарантирует благополучного исхода. Однако через два с лишним месяца молодой организм победил, и Пушкин поднялся на ноги. Поправляясь, он сочиняет стихи Кривцову на память перед отъездом того в Лондон, дает ему с собой свою книгу. Связь не прерывается после отъезда. Александр Тургенев пишет князю Петру Вяземскому, уехавшему служить в Варшаву: "Кривцов не перестает развращать Пушкина и прислал ему безбожные стихи из благочестивой Англии".
Друзья продолжали разъезжаться. Вяземский находился в Варшаве практически без дела. Летом следующего года он подписал записку об освобождении крестьян. Это было либеральное время, и он не пострадал за вольнодумство. Настроение Вяземского, приезжавшего в Петербург, было невеселым: "...мне так все здешнее огадилось, что мне больно было бы ужиться здесь", пишет он и вскоре уезжает обратно в Варшаву.
Польша была, конечно, еще не Западная Европа, но уже и не Россия, Пушкин это понимал. Поэтому, встретившись летом с Вяземским, он говорит о том, что, может быть, если не удалась заграница, его пустят в Варшаву. Вяземский обещает узнать и похлопотать "оттуда". В любом случае, здесь оставаться, по мнению Вяземского, невозможно. Вскоре он опять напишет: "У нас ни в чем нет ни совести, ни благопристойности. Мы пятимся в грязь, а рука правительства вбивает нас в грязь".
Пушкин не мог не знать, что выезд из Варшавы в Германию неизмеримо проще, чем из метрополии. Карамзин, отправившийся впервые за границу, подробно рассказал о своих наблюдениях, и его заметки были к тому времени неоднократно опубликованы. "На польской границе,- писал он,- осмотр был нестрогий. Я дал приставам копеек сорок; после чего они только заглянули в мой чемодан, веря, что у меня нет ничего нового". Возможно, Пушкин прижился бы на какое-то время в Варшаве, лишь бы только убраться из Петербурга. Тут, в городе, который он называет мертвой областью рабов, ему плохо. Он живет в немилой ему, "сей азиатской стороне".
Не известно, принимали ли участие в хлопотах по поводу выезда Пушкина в Варшаву братья Тургеневы или еще кто-либо, кроме Вяземского, но усилия не увенчались успехом. Да и сам Вяземский, судя по его письмам, рвется из Варшавы в Париж. Между тем гадалка уже предсказала Пушкину дальную дорогу, о чем он сам вспоминал двадцать лет спустя.
А времена менялись. Выступая в Варшаве, Александр Павлович обещает дать России конституцию, какую он дал Польше (что могло укрепить Пушкина в стремлении туда перебраться). В Польше появилось нечто вроде парламента. На открытии Польского Сейма Александр размышлял о законно-свободных учреждениях, которые он надеется распространить. Европа очень беспокоилась по поводу произвола, царящего в России, и Александр в беседе, которая была опубликована на Западе, говорил о том, что скоро другие народы России, вслед за Польшей, получат демократию.
Либеральные воззрения Александра преподносятся Западу, а внутри он, только что получивший звание фельдмаршала Прусской и Австрийской армий, поощряет деятельность Аракчеева. Послабления, которые начали было ощущаться, к 1819 году отменяются. Время надежд на перемены, время новых противоречивых идей уходит в прошлое. Наступает период завинчивания гаек внутри, который всегда сопровождается опусканием железного занавеса.
Брожения в странах Европы заставляют глав государств искать пути к договорам для защиты порядка, и русское правительство, вступая в такие контакты, находит для себя двойную выгоду: под предлогом опасности ужесточать дисциплину внутри и расширять сферы своего политического и военного влияния вовне. Сильные мира сего, которых Пушкин, смеясь, два года назад назвал "всемирными глупцами", на самом деле таковыми вовсе не были. Теперь Пушкину уже было не до смеха.
Эйфория, связанная с возвращением русской армии из Европы домой, теперь сошла на нет. Просветительские и либеральные идеи затухали на глазах. Те, кто вернулись, думали, что возврата к старому режиму быть не может, однако теперь европейские начала вытравлялись, оставались традиционные, азиатские. Оказалось, что общественное мнение, которое сложилось в кругах интеллигенции, ничего не стоит, с ним можно не считаться. В университетах началась борьба с иноземной наукой. Инстанции были озабочены укреплением подлинно русских убеждений, под которыми подразумевалась преданность престолу. Высказывать публично мнение, официально не принятое, становилось снова опасно. Общественная жизнь ушла в подполье.
Идея развития России по американскому пути с введением конституции и отменой рабства, та идея, которую в течение нескольких лет вынашивали декабристские группы, в сущности, первые зачатки партий в стране, в принципе была мало реальной. "В Африке и Америке начинают чувствовать сие беззаконие и стараются прекратить оное, а мы, россияне, христиане именем, в недрах отечества нашего имеем защитников сей постыдной, сей богопротивной власти!"- доверяет бумаге свои мысли декабрист А.Н.Муравьев в это время. За свободой надо ехать на Запад.
Николай Тургенев сообщает брату Сергею: "Мы на первой станции образованности",- сказал я недавно молодому Пушкину. "Да,- отвечал он,мы в Черной Грязи". Так называлась первая станция по дороге в Петербург.
Наступало время, привычное для русских людей в возрасте и приводящее в растерянность молодых. Тридцатилетний оптимист Николай Тургенев, мечтая о журнале "Россиянин XIX века" при сотрудничестве Пушкина, записывал в своем дневнике: "Каждый вечер оканчиваю с некоторым унынием... Ввечеру сижу у окошка и в каждом предмете, в каждом движущемся автомате вижу бедствие моего отечества... Какое-то общее уныние тяготит Петербург и сие время... Иные ничего не понимают или, лучше сказать, ничего не знают. Другие знают, да не понимают. Иные же понимают одни только гнусные свои личные выгоды. Неужели я до конца жизни буду проводить и зимние, и летние вечера так, как проводил доселе?.. Неужели я и при последнем моем издыхании буду видеть подлость и эгоизм единственными божествами нашего Севера?". У многих на уме Европа. Проводив свою знакомую в Париж, Александр Тургенев пишет Вяземскому: "Спокойнее и счастливее там, где и душа, и цветы цветут".
Либеральные идеи овладели Пушкиным, если можно так выразиться, не вовремя. Более опытные его друзья, тот же Александр Тургенев, Карамзин, Жуковский встретили очередное похолодание на теплых должностных местах. Офицеры-декабристы шли на риск. Многие уходили в кутежи. Пушкин с энергией молодости кинулся во все сферы сразу. Он пытался соединить все стили жизни, и ему, с его умом и горячностью, это вполне удавалось. Но теперь возник вопрос: готов ли он всем пожертвовать ради того, чтобы встать на рискованный путь активного протестанта, готов ли к последствиям?
По всей видимости, его планы все же более эгоистичны, и они в литературе, не в политике. Поиски правды и свободы, но не в действии. Он не борец, а лишь поклонник правды и свободы, как он сам назовет себя позже. Но и в такой роли ему нет места. Он жалуется Дельвигу:
Бывало, что ни напишу,
Все для иных не Русью пахнет...
Переведем это в прозаический контекст: то, что он пишет,- прозападного толка, и здесь не нравится. Интересы его сосредоточены на Европе, свобода там. Тут его не понимают. За три послелицейских года Пушкин потерял много времени впустую. Бездеятельность, растрата самого себя - весьма популярная в России форма протеста, в чем-то неосознанного. Он пытался оставаться самим собой, а его подгоняли под принятые стандарты. Стихотворная стихия должна была стать основной формой его жизнедеятельности, а для того, чтобы писать стихи, желательно видеть мир непредвзятыми глазами. Пушкину же предложена другая игра, другие рамки: сделаться чиновником и в свободное от службы время пописывать стихи, да при этом в определенных тонах: для развлечения себя и других.
Русская литература пушкинского времени мало отвечала на вопросы, стоявшие перед обществом. Отечественная словесность в начале XIX века существовала, но в сравнении с западной, пожалуй, в полном смысле этого слова ни проза, ни поэзия еще не сформировались, находились в эмбриональном состоянии. Анненков, рассказывая о жизни Пушкина, назвал русскую литературу того времени "всеобщим царством скуки и пошлости". "Лучшими русскими писателями были Вольтер и Жан-Жак Руссо,- шутили авторы "Сатирикона".Лучшими русскими поэтами были Вергилий и Пиндар". Читать по-русски было нечего, не у кого учиться молодому писателю современному литературному мастерству. "У нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке",- скажет после Пушкин. Даже само слово, обозначающее словесность, писалось на латинско-французский манер: "литтература". Греция давным-давно родила Гомера, Англия - Шекспира, в Германии здравствовал великий Гете, а кого такого масштаба дала миру Россия до Пушкина? Нация должна была достичь определенной ступени развития культуры, заявить о ней в мире, чтобы вывести в этот мир свою литературную звезду.
Литература жила полной жизнью на Западе. Там работали известные миру профессиональные авторы. В России таковыми могли быть только чиновники или любители, которых презрительно называли сочинителями. Европеизм как общественное течение в среде русской интеллигенции того времени был, в сущности, свежим поветрием из окна в Европу. Власти этого поветрия боялись и поэтому подавляли любые нестандартные движения мысли.
Взамен сознание заполнялось официальной великодержавной идеологией, важную часть которой составляла целебная для души мечта о мессианском предназначении Руси. Европеист Пушкин пытался отмежеваться от угнетавшей его системы, но он жил среди этих людей, соотносился с ними, не мог их избежать, и вирус азиатства и имперского мышления проникал в его мысли, особенно, если сопутствующим обстоятельством была лесть.
Поэт в мессианской рамке - такая картина вполне обеспечила бы ему перспективу легкого и безоблачного счастья, которое ему прочили. Он сочинял по образцам французских поэтов Эвариста Парни и Жана Грекура, а ему уже готовили кресло в русском поэтическом президиуме. Формы стихов он, казалось, перенимал у своих русских старших собратьев, но ведь элегии и баллады Жуковского были немецкими, переиначенными на русский манер. Поэма "Руслан и Людмила", выведшая Пушкина в лучшие русские поэты, была результатом умелого восприятия рыцарского романа итальянского поэта Лудовико Ариосто "Неистовый Роланд" ("Orlando Furioso"). В "Руслане и Людмиле" имена напоминают также о Парни, к которому Пушкин питал особую симпатию: у Парни - Аина, у Пушкина - Наина, у Парни - Русла, у Пушкина - Руслан.
В российской литературе оставались гигантские пространства целины, и талантливый человек, овладевший мировой литературой, мог браться и разрабатывать любой жанр или все жанры сразу, что Пушкин и поэты его круга делали весьма успешно. Пушкин называл Батюшкова "наш Парни российский", но и его самого в молодости можно так назвать. Все темы были нетронутые, все интересно попробовать. И благосклонное одобрение наверху гарантировано при одном только условии, старом, как мир: не надо касаться некоторых щекотливых вопросов политики и права. Но Пушкину такого счастья было мало.
Неожиданно для всех (но не для него самого) он после очередного приступа "гнилой горячки" задумывает устроиться на военную службу,- новая идея на старый лад. Друзья вначале удивлены. "Я имею надежду отправить его в чужие краи, но он уже и слышать не хочет о мирной службе",- говорит Александр Тургенев. А чуть позже об этом сообщается еще более твердо: "Пушкин уже на ногах и идет в военную службу". Тот же Тургенев пишет об этом Вяземскому в марте 1819 года. А еще через неделю Тургенев пишет Вяземскому, что Пушкин собирается в Тульчин, а оттуда в Грузию, и бредит войной. Возможно, идея возникла у Пушкина в результате знакомств с грузинами в Петербурге.
По свидетельству Ивана Пущина, Пушкин ищет знакомства с Павлом Киселевым, только что назначенным начальником штаба 2-й армии. Киселев обещал содействие в определении Пушкина к себе. Сам Киселев готовился отбыть в военные поселения на юг Украины. Киселев не знал, а некоторые приятели поэта были в курсе дела: из Тульчина Пушкин, будучи принят на военную службу, сумеет пробраться в войска, расположенные на Кавказе. Там, когда начнутся военные действия, он двинется с войсками в сторону Турции.
В мае Батюшков в письме из Неаполя, не догадываясь об истинных намерениях Пушкина, сожалеет о его решении поступить на военную службу. Тургенев отмечает, что Пушкин бредит уже войною, что можно толковать как состояние возбуждения, в котором он находится. В конце мая 1819 года он со дня на день готов начать осуществление замысла. В этом состоянии его свалил новый приступ болезни.
Тургенев в письме Вяземскому замечает о Пушкине: "Он простудился, дожидаясь у дверей одной бляди, которая его не пускала в дождь к себе для того, чтобы не заразить его своей болезнью". Видимо, Пушкин все же добился приема, ибо тот же Тургенев напишет чуть позднее, что Пушкина нельзя обвинять за оду "Вольность" и за две болезни "не русского имени". А пока у Пушкина состояние опять очень тяжелое, и доктор Лейтон ни за что не ручается.
Лечение молодого и сильного организма, однако, шло успешно. Обритый наголо Пушкин покупает парик. Периодически надевая его, он, видимо, старается к нему привыкнуть. Поднявшись с постели, Пушкин стал искать связи, дабы устройство его на военную службу состоялось. Он не знает того, что стало ведомо его друзьям. Между тем Николай Тургенев, который был осведомлен о том, что происходит наверху, почувствовал, что попытки выхлопотать для Пушкина должность за границей по дипломатической части натыкаются на холодные отказы, впрочем, как и ходатайства насчет военной должности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24