В апреле поспешно отправился на лечение в чужие края Николай Тургенев, а следом за ним оказался в отставке его брат Александр, который отбыл за границу годом позже. Попытку выйти в отставку Пушкин стал теперь рассматривать в качестве некоего хода конем: освободиться от службы и попытаться, сославшись на болезнь, выехать легально для лечения за границу. Рассуждение логичное, оно кажется вполне осуществимым.
Заглядывая вперед, Пушкин в уже упомянутом нами письме Казначееву об отставке ссылается на неизлечимую болезнь: "Вы, может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уже 8 лет, как я ношу с собою смерть. Могу представить свидетельство какого угодно доктора. Ужели нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится". Первый раз жалоба на болезнь прозвучала еще в Кишиневе. Сейчас, для отставки, ссылка на заболевание не была необходима, но Пушкин готовил заранее второй шаг, а поэтому вспомнил и о таком серьезном аргументе, как неизлечимое заболевание.
Непосредственный начальник Пушкина Александр Иванович Казначеев был честным и порядочным человеком. Когда ему приносили взятки, он брал их и объявлял, что это пожертвование для бедных. Таким образом он скопил целый фонд, который канцелярия использовала для раздачи нуждающимся. Казначеев оказывал Пушкину покровительство и хотел неоднократно примирить поэта с Воронцовым. Но отменить приказ о командировке ему не удалось.
После объяснений Пушкин в состоянии обиды получает из казны деньги на месячные командировочные расходы (400 рублей; расписка в получении денег сохранилась) и выезжает, но вскоре выясняется, что до места назначения он не доехал. В канцелярском документе написано, что все три чиновника были посланы "для произведения опытов к истреблению саранчи".Трудно сказать, о каких опытах могла идти речь.
В бумагах поэта тоже сохранилась запись: "Mai 26. Voyage, Vin de Hongrie" (Май, 26. Вояж, венгерское вино). Доехав до Сасовки, Пушкин остановился погостить в семье местного помещика. В этот день уполномоченному по борьбе с саранчой, как назвали бы такого чиновника теперь, исполнилось 25 лет. Гульба продолжалась и на следующий день, после чего пьяного Пушкина усадили в коляску, и он отправился обратно в Одессу.
Отоспавшись и протрезвев, Пушкин явился в канцелярию с твердым намерением добиться отставки по состоянию здоровья. Вид поэта подтверждает, что состояние его не из лучших. Между ним и Воронцовым происходит разговор, по-видимому, в резких тонах. Принимая прошение об отставке, Воронцов отправляет его в Петербург. Состояние у Пушкина задиристое. В ответ на опасения, что отставка может иметь для Пушкина дурные последствия (Казначеев знал больше, чем Пушкин), поэт в письме Казначееву заявил: "Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника...". Но в России критика пищеварения начальства - это бунт, своеволие, инакомыслие, критикующий должен быть готов сполна вкусить горечь расправы.
Странным диссонансом в это время оказывается полученное Пушкиным письмо Жуковского. Пушкин отправил ему из Одессы несколько писем, Жуковский получил лишь одно (тоже до нас не дошедшее). Но ответ мэтра, приближенного ко двору, звучит крайне оптимистически: "Ты создан попасть в боги - вперед. Крылья у души есть!.. дай свободу этим крыльям, и небо твое. Вот моя вера. Когда подумаю, какое можешь состряпать для себя будущее, то сердце разогреется надеждою за тебя... Быть сверчку орлом и долететь ему до солнца".
Куда же предлагает лететь Жуковский, если он прекрасно знает, что долететь до Петербурга царь не разрешит? Понятно, что Жуковский думал о поэтическом Олимпе. А Пушкин в это же самое время мечтал о месте, где можно жить независимо, и поощрение Жуковского дать свободу крыльям мог понять несколько в ином смысле.
Первая реакция на ссору с Воронцовым, подробности которой не известны, была, как всегда у Пушкина, неадекватной. Поэт был мстителен. Он гневно осуждал сплетни и пасквили, сочиненные другими, но сам их охотно сочинял, делал это быстро и широко распространял среди знакомых своей жертвы.
Вот и теперь на Воронцова посыпались эпиграммы, которые только доказывали, что зря он был терпелив:
Полугерой, полуневежда,
К тому ж еще полуподлец!..
Но тут, однако ж, есть надежда,
Что полный будет наконец.
Если называть вещи своими именами, то "полуневежда" и "полуподлец" были бесстыдной ложью, а эпиграмма в целом клеветой: - едкой, несправедливой, злобной и - от злобы - неостроумной. Были и другие тексты Пушкина такого же уровня. Одна из эпиграмм остается не расшифрованной до сих пор. Бартенев считал, что Пушкин в дальнейшем раскаивался в эпиграмме "Полумилорд...", что поступками его руководил злой гений Александр Раевский, который хотел любым путем избавиться от соперника. Это он предложил Воронцову отправить Пушкина в командировку, а затем уговорил самого Пушкина туда поехать. Раевский же участвовал в сочинении письма об отставке. Но это предположения.
Пушкин явно переоценивал свои возможности, терпение местных властей и недооценивал жестокость власти центральной. Будь он чуть сдержанней, дружба с Воронцовым, который поначалу не так уж много требовал от подчиненного, постепенно открыла бы для Пушкина все двери, в том числе, может, и ту, которая была для него заветной,- дверь в Европу. Но Пушкин лез на рожон, наглел и, не будучи одернут, решил, что ему все дозволено. История с командировкой по борьбе с саранчой - прямое этому подтверждение. В результате защитить его не мог никто. "Теперь я ничего не пишу,- уведомляет он брата,- хлопоты другого рода. Неприятности всякого рода; скучно и пыльно".
Последствия ссоры оказались хуже, чем он мог предполагать. 13 июня Вера Вяземская, приехавшая в Одессу на дачу, пишет мужу, что Пушкин сумасшедшая голова, и у него новые проказы. Еще с декабря он готовился провести лето в Крыму и быть возле Елизаветы Воронцовой, но она стала холодна к нему после эпиграммы на мужа. 14 июня в Гурзуф отбыла яхта. На ней вместе с Воронцовой отбыли тридцать гостей, а Пушкина туда не взяли.
Вокруг него образуется вакуум. Поэт покорно ждет неприятностей: "Тиверий (так у Пушкина в письме к Вяземскому.- Ю.Д.) рад будет придраться; а европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна обратит всю ответственность на меня. Покамест не говори об этом никому. А у меня голова идет кругом". Римский император Тиберий и его приближенный - весьма прозрачный намек на императора Александра I и своего начальника Воронцова. Вяземский в письме к жене передает Пушкину: "Скажи ему, чтобы он не дурачился, то есть не умничал, ибо в уме, или от ума у нас и бывают все глупости".
В конце июня Воронцов получает успокоительное письмо от графа Нессельроде. Тот уведомляет, что государь решил дело Пушкина, который при Воронцове не останется. Ни Воронцов, ни тем более Пушкин еще не догадываются о решении, которое скоро последует. Тем временем дается секретное указание проверить состояние имения Пушкиных в Псковской губернии и их доходы.
В частном конфликте чиновника и губернатора Александр I, подойдя к делу по-государственному, усмотрел недовольство правительством. А самовольное желание отказаться от службы также должно было быть наказано. Потакать капризам ссыльного власти не намеревались. Отсюда высочайшее повеление: "вовсе" удалить коллежского секретаря Пушкина со службы в Министерстве иностранных дел "за дурное поведение", при этом выслать его подальше от моря, на континент, в имение родителей, под их надзор.
С Пушкиным обошлись подчеркнуто педагогически, как с подростком-хулиганом. Никакие болезни (ведь он переведен был в Одессу "лечиться" у моря) при вынесении решения вообще не были замечены.
Из Петербурга губернатору в Ригу следует депеша о том, что Пушкин прибудет в Псковское имение и за ним местным властям следует установить надзор. В Петербурге друзья Пушкина уже знают об этом. В течение нескольких дней разлетается слух, что Пушкин застрелился. Слух обрастает подробностями.
Объект же этих слухов ни о чем не догадывается. Он еще надеется на отставку, на то, что его оставят в покое, а может быть, и выпустят. Причина этого счастливого неведения в отсутствии Воронцова в Одессе. Из Крыма в конце июля Воронцовы разъехались: она вернулась в Одессу, а он по делам отправился в Симферополь. Указание сверху ждало в канцелярии его визы. Предписание Воронцова распорядиться насчет Пушкина не заставило себя ждать.
29 июля поэта вызвал градоначальник Одессы Гурьев. Он сообщил ему о высочайшем повелении и взял с Пушкина расписку под следующим обязательством: "Нижеподписавшийся сим обязывается по данному от г-на одесского градоначальника маршруту без замедления отправиться из Одессы к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде на пути по своему произволу; а по прибытии в Псков явиться к г-ну гражданскому губернатору. Одесса. 29 июля 1824".
Тут же Пушкин подписал и второй документ: "По маршруту от Одессы до Пскова исчислено верст 1621. На сей путь прогонных на три лошади триста восемьдесят девять руб. четыре коп. получил коллежский секретарь Александр Пушкин". Откажись Пушкин подписать сии бумаги, это ничего не изменило бы, но сразу ограничило бы его свободу действий. Пушкин вышел из канцелярии с ощущением полученной пощечины, за которую он не дал сдачи. На этот раз вызвать на дуэль было некого. Решение о том, что нужно бежать из этой страны, пришло само собой, заслонив все прочие заботы. Делать это надо немедленно, иначе будет поздно.
Биографы поэта отмечали, что Пушкин был занят планом побега еще с 25 июля, то есть за четыре дня до того, как ему было объявлено о выезде. Воронцова действительно привезла ему от мужа печальную новость, что он должен покинуть Одессу. Но куда предстояло выехать, графиня не знала, и это заставляло Пушкина терзаться догадками. Он мог предполагать по меньшей мере три варианта: отправку назад в Кишинев, возвращение в Петербург, а может быть, и разрешение уехать в чужие края. Вот почему нам кажется, что конкретная подготовка к побегу началась 29 июля, когда все три варианта отпали и осталась ссылка в Псков.
Глава шестнадцатая.
ЧАС ПРОЩАНИЯ
Храни меня, мой талисман...
В уединенье чуждых стран.
Пушкин.
Вера Вяземская после рассказывала Бартеневу: "Он прибежал впопыхах с дачи Воронцовых, весь растерянный, без шляпы и перчаток, так что за ними посылали человека". Важно в этом рассказе, что, подписав неожиданную бумагу о выезде, Пушкин бросился к Елизавете Воронцовой, а потом к княгине Вере. При его общительности и большом количестве друзей и знакомых всех рангов в трудную минуту оказалось, что лишь эти две женщины готовы ему помочь.
Пушкин расписался в том, что должен выехать немедленно, а это значило, на следующий день, о чем градоначальник Одессы Гурьев уведомил Воронцова и псковского губернатора. Но Пушкин c места не сдвинулся. Настал час решиться. В случае, если его план удастся, на отступление от приказа наплевать, а если нет... то не станут же власти ссылать его еще дальше за такую отсрочку. А ему здесь дорог каждый час.
В маленьком французском календарике, видимо, незадолго до этого подаренном Пушкину, возле дат 29 и 30 июля им самим поставлены длинные черточки. 30-го имеется также запись: "Turco in Italia", а 31-го "depart". Предполагается, что календарик этот подарила ему Воронцова, у которой было множество зарубежных новинок,- для чего Пушкину покупать самому себе женский календарь? А если это так, считали пунктуальные пушкинисты М.А. и Т.Г.Цявловские, то и пометки в календаре связаны с той, которая его подарила: длинные черточки - интимные свидания с ней, "Турок в Италии" - опера, на которой он был с ней, а отъезд 31-го - тоже ее отъезд, а не его. Пушкин уехал из Одессы только 1 августа 1824 года. Сама Цявловская и другие исследователи не раз повторяли эти доказательства.
Рискнув предположить, что Пушкин задержался на день не из-за любви, а из-за организации побега, вернем слову "depart" в записной книжке более логическое значение: Пушкин написал это не о Воронцовой, а о себе. Но не об отъезде в Михайловское, а о своем побеге в ночь с 31 июля на 1 августа. Такой подход важен еще и потому, что он отводит на второе место полемику исследователей о любви Пушкина и Раевского к Воронцовой.
Воронцова была сердита на Пушкина за мужа. Теперь она могла считать графа виновным в наказании, не адекватном вине Пушкина. Пушкин был дамским угодником высшего класса, теоретиком и практиком в одном лице, галантным льстецом с отменными манерами, отличным французским и хорошей эрудицией. К тому же талантливый поэт, остроумный собеседник с развитым чувством собственного достоинства в сочетании с лихой русской беззаботностью. Дон-Жуан, некрасивость которого можно было списать на загадочное иностранное происхождение, не мог, особенно в стрессовой ситуации, когда он был в ударе, не поразить сердце одесской леди No 1. Александр Раевский уже принадлежал ей, и новый адюльтер старой связи помешать не мог.
Но Пушкин сам оказался в сетях, им расставленных. Он горел страстью. Он называл ее "принцесса Бельветрилль" за то, что она любила, глядя на море, повторять строку Жуковского: "Не белеют ли ветрила, не плывут ли корабли". Ей Пушкин посвятил (и перепосвятил посвященное сперва другим женщинам) не менее двенадцати стихотворений. Часть из них остались недописанными. К большинству этих стихов биографы не могут сделать никаких комментариев, кроме сообщений, что при жизни Пушкина они не печатались. На рукописях Пушкина имеется больше тридцати ее портретов, сделанных в разное время. О романе этом мы знаем очень много от многих свидетелей и очень мало от самих участников.
Дом, в котором жили Воронцовы в то время, до переезда во дворец над морем, сохранился, и мы внимательно рассматривали его много раз. Широкая лестница ведет на второй этаж, где две двери: левая половина дома принадлежала графу, правая его жене. Здесь Пушкин бывал часто, приходя официально и почти по-домашнему. Но в упомянутые дни Воронцова жила на роскошной и просторной даче, которую предоставил ей барон Жан Рено, француз, владелец отеля на углу Дерибасовской и Ришельевской, где Пушкин одно время тоже жил.
С Рено, его молодой, полной женой и сыном Осипом, числившимся чиновником Воронцова и одно время директором Оперного театра, Пушкин был в приятелях. И даже доверял им свою "extra-почту", когда они уезжали. Дача Рено была в двух верстах от города. Сюда Пушкин и раньше любил ходить пешком. Тут, с высокого, дикого и безлюдного берега, открывался дивный вид на море, ограниченный полукружьем бухты. В лунные ночи картина становилась волшебной.
Здесь, согласно легенде, гуляли Пушкин и Воронцова. Пушкина особенно занимала не видимая сверху темная пещера у самого прибоя - место, мало кому известное, а ночью не посещаемое вообще и потому для встреч удобное. Отметим попутно, что в Одессе часто путают это место с хутором Рено - районом на Пересыпи, где фирма Рено построила завод по сборке сельскохозяйственных плугов. Но при Пушкине этого не было. Пещеры той в настоящее время уже не существует: ее срыли бульдозерами, когда готовили площадки под песчаные пляжи для культурного отдыха пролетариата.
Приют любви, он вечно полн
Прохлады сумрачной и влажной,
Там никогда стесненных волн
Не умолкает гул протяжный.
Именно та пещера была выбрана в качестве наиболее удобного места, откуда Пушкину предстояло перебраться на корабль, отплывающий за границу.
Еще в марте Пушкин зазывал к себе на летний сезон Вяземского, предлагая снять для него дачу, которую нанимают Нарышкины (последние собирались за границу). Вера Вяземская загорелась этой поездкой. Князь Вяземский, который был в опале и под тайным надзором после того, как ему запретили вернуться на службу в Варшаву, обиделся и подал прошение о снятии звания. Вяземский назвал Одессу "острогом" и, отправив туда жену с детьми, сам ехать из Москвы не спешил.
Княгиня Вера жила с начала июня с двумя детьми на даче в Ланжероне, откуда в оперный театр плавали на ялике морем и от сходен поднимались вверх, в город. Она была старше поэта на девять лет и объясняла мужу, что у нее к Пушкину чисто материнское чувство. Отношения "полудружбы, полувлюбленности", как называла этот роман Цявловская. Пушкин любил играть с ее детьми: шестилетним Коленькой и двухлетней Надей.
Вяземская быстро подружилась с Пушкиным и Воронцовой. Мы знаем из писем, что они гуляли втроем у моря, ожидали девятого вала, наблюдали в бурю тонущий корабль. Проводить время на виду у публики втроем было удобно для обеих женщин и не скучно ему. Но, уверяя мужа то в материнских, то в сестринских чувствах к поэту и осуждая Пушкина ("Никогда мне не приходилось встречать столько легкомыслия и склонности к злословию, как в нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Заглядывая вперед, Пушкин в уже упомянутом нами письме Казначееву об отставке ссылается на неизлечимую болезнь: "Вы, может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уже 8 лет, как я ношу с собою смерть. Могу представить свидетельство какого угодно доктора. Ужели нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится". Первый раз жалоба на болезнь прозвучала еще в Кишиневе. Сейчас, для отставки, ссылка на заболевание не была необходима, но Пушкин готовил заранее второй шаг, а поэтому вспомнил и о таком серьезном аргументе, как неизлечимое заболевание.
Непосредственный начальник Пушкина Александр Иванович Казначеев был честным и порядочным человеком. Когда ему приносили взятки, он брал их и объявлял, что это пожертвование для бедных. Таким образом он скопил целый фонд, который канцелярия использовала для раздачи нуждающимся. Казначеев оказывал Пушкину покровительство и хотел неоднократно примирить поэта с Воронцовым. Но отменить приказ о командировке ему не удалось.
После объяснений Пушкин в состоянии обиды получает из казны деньги на месячные командировочные расходы (400 рублей; расписка в получении денег сохранилась) и выезжает, но вскоре выясняется, что до места назначения он не доехал. В канцелярском документе написано, что все три чиновника были посланы "для произведения опытов к истреблению саранчи".Трудно сказать, о каких опытах могла идти речь.
В бумагах поэта тоже сохранилась запись: "Mai 26. Voyage, Vin de Hongrie" (Май, 26. Вояж, венгерское вино). Доехав до Сасовки, Пушкин остановился погостить в семье местного помещика. В этот день уполномоченному по борьбе с саранчой, как назвали бы такого чиновника теперь, исполнилось 25 лет. Гульба продолжалась и на следующий день, после чего пьяного Пушкина усадили в коляску, и он отправился обратно в Одессу.
Отоспавшись и протрезвев, Пушкин явился в канцелярию с твердым намерением добиться отставки по состоянию здоровья. Вид поэта подтверждает, что состояние его не из лучших. Между ним и Воронцовым происходит разговор, по-видимому, в резких тонах. Принимая прошение об отставке, Воронцов отправляет его в Петербург. Состояние у Пушкина задиристое. В ответ на опасения, что отставка может иметь для Пушкина дурные последствия (Казначеев знал больше, чем Пушкин), поэт в письме Казначееву заявил: "Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника...". Но в России критика пищеварения начальства - это бунт, своеволие, инакомыслие, критикующий должен быть готов сполна вкусить горечь расправы.
Странным диссонансом в это время оказывается полученное Пушкиным письмо Жуковского. Пушкин отправил ему из Одессы несколько писем, Жуковский получил лишь одно (тоже до нас не дошедшее). Но ответ мэтра, приближенного ко двору, звучит крайне оптимистически: "Ты создан попасть в боги - вперед. Крылья у души есть!.. дай свободу этим крыльям, и небо твое. Вот моя вера. Когда подумаю, какое можешь состряпать для себя будущее, то сердце разогреется надеждою за тебя... Быть сверчку орлом и долететь ему до солнца".
Куда же предлагает лететь Жуковский, если он прекрасно знает, что долететь до Петербурга царь не разрешит? Понятно, что Жуковский думал о поэтическом Олимпе. А Пушкин в это же самое время мечтал о месте, где можно жить независимо, и поощрение Жуковского дать свободу крыльям мог понять несколько в ином смысле.
Первая реакция на ссору с Воронцовым, подробности которой не известны, была, как всегда у Пушкина, неадекватной. Поэт был мстителен. Он гневно осуждал сплетни и пасквили, сочиненные другими, но сам их охотно сочинял, делал это быстро и широко распространял среди знакомых своей жертвы.
Вот и теперь на Воронцова посыпались эпиграммы, которые только доказывали, что зря он был терпелив:
Полугерой, полуневежда,
К тому ж еще полуподлец!..
Но тут, однако ж, есть надежда,
Что полный будет наконец.
Если называть вещи своими именами, то "полуневежда" и "полуподлец" были бесстыдной ложью, а эпиграмма в целом клеветой: - едкой, несправедливой, злобной и - от злобы - неостроумной. Были и другие тексты Пушкина такого же уровня. Одна из эпиграмм остается не расшифрованной до сих пор. Бартенев считал, что Пушкин в дальнейшем раскаивался в эпиграмме "Полумилорд...", что поступками его руководил злой гений Александр Раевский, который хотел любым путем избавиться от соперника. Это он предложил Воронцову отправить Пушкина в командировку, а затем уговорил самого Пушкина туда поехать. Раевский же участвовал в сочинении письма об отставке. Но это предположения.
Пушкин явно переоценивал свои возможности, терпение местных властей и недооценивал жестокость власти центральной. Будь он чуть сдержанней, дружба с Воронцовым, который поначалу не так уж много требовал от подчиненного, постепенно открыла бы для Пушкина все двери, в том числе, может, и ту, которая была для него заветной,- дверь в Европу. Но Пушкин лез на рожон, наглел и, не будучи одернут, решил, что ему все дозволено. История с командировкой по борьбе с саранчой - прямое этому подтверждение. В результате защитить его не мог никто. "Теперь я ничего не пишу,- уведомляет он брата,- хлопоты другого рода. Неприятности всякого рода; скучно и пыльно".
Последствия ссоры оказались хуже, чем он мог предполагать. 13 июня Вера Вяземская, приехавшая в Одессу на дачу, пишет мужу, что Пушкин сумасшедшая голова, и у него новые проказы. Еще с декабря он готовился провести лето в Крыму и быть возле Елизаветы Воронцовой, но она стала холодна к нему после эпиграммы на мужа. 14 июня в Гурзуф отбыла яхта. На ней вместе с Воронцовой отбыли тридцать гостей, а Пушкина туда не взяли.
Вокруг него образуется вакуум. Поэт покорно ждет неприятностей: "Тиверий (так у Пушкина в письме к Вяземскому.- Ю.Д.) рад будет придраться; а европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна обратит всю ответственность на меня. Покамест не говори об этом никому. А у меня голова идет кругом". Римский император Тиберий и его приближенный - весьма прозрачный намек на императора Александра I и своего начальника Воронцова. Вяземский в письме к жене передает Пушкину: "Скажи ему, чтобы он не дурачился, то есть не умничал, ибо в уме, или от ума у нас и бывают все глупости".
В конце июня Воронцов получает успокоительное письмо от графа Нессельроде. Тот уведомляет, что государь решил дело Пушкина, который при Воронцове не останется. Ни Воронцов, ни тем более Пушкин еще не догадываются о решении, которое скоро последует. Тем временем дается секретное указание проверить состояние имения Пушкиных в Псковской губернии и их доходы.
В частном конфликте чиновника и губернатора Александр I, подойдя к делу по-государственному, усмотрел недовольство правительством. А самовольное желание отказаться от службы также должно было быть наказано. Потакать капризам ссыльного власти не намеревались. Отсюда высочайшее повеление: "вовсе" удалить коллежского секретаря Пушкина со службы в Министерстве иностранных дел "за дурное поведение", при этом выслать его подальше от моря, на континент, в имение родителей, под их надзор.
С Пушкиным обошлись подчеркнуто педагогически, как с подростком-хулиганом. Никакие болезни (ведь он переведен был в Одессу "лечиться" у моря) при вынесении решения вообще не были замечены.
Из Петербурга губернатору в Ригу следует депеша о том, что Пушкин прибудет в Псковское имение и за ним местным властям следует установить надзор. В Петербурге друзья Пушкина уже знают об этом. В течение нескольких дней разлетается слух, что Пушкин застрелился. Слух обрастает подробностями.
Объект же этих слухов ни о чем не догадывается. Он еще надеется на отставку, на то, что его оставят в покое, а может быть, и выпустят. Причина этого счастливого неведения в отсутствии Воронцова в Одессе. Из Крыма в конце июля Воронцовы разъехались: она вернулась в Одессу, а он по делам отправился в Симферополь. Указание сверху ждало в канцелярии его визы. Предписание Воронцова распорядиться насчет Пушкина не заставило себя ждать.
29 июля поэта вызвал градоначальник Одессы Гурьев. Он сообщил ему о высочайшем повелении и взял с Пушкина расписку под следующим обязательством: "Нижеподписавшийся сим обязывается по данному от г-на одесского градоначальника маршруту без замедления отправиться из Одессы к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде на пути по своему произволу; а по прибытии в Псков явиться к г-ну гражданскому губернатору. Одесса. 29 июля 1824".
Тут же Пушкин подписал и второй документ: "По маршруту от Одессы до Пскова исчислено верст 1621. На сей путь прогонных на три лошади триста восемьдесят девять руб. четыре коп. получил коллежский секретарь Александр Пушкин". Откажись Пушкин подписать сии бумаги, это ничего не изменило бы, но сразу ограничило бы его свободу действий. Пушкин вышел из канцелярии с ощущением полученной пощечины, за которую он не дал сдачи. На этот раз вызвать на дуэль было некого. Решение о том, что нужно бежать из этой страны, пришло само собой, заслонив все прочие заботы. Делать это надо немедленно, иначе будет поздно.
Биографы поэта отмечали, что Пушкин был занят планом побега еще с 25 июля, то есть за четыре дня до того, как ему было объявлено о выезде. Воронцова действительно привезла ему от мужа печальную новость, что он должен покинуть Одессу. Но куда предстояло выехать, графиня не знала, и это заставляло Пушкина терзаться догадками. Он мог предполагать по меньшей мере три варианта: отправку назад в Кишинев, возвращение в Петербург, а может быть, и разрешение уехать в чужие края. Вот почему нам кажется, что конкретная подготовка к побегу началась 29 июля, когда все три варианта отпали и осталась ссылка в Псков.
Глава шестнадцатая.
ЧАС ПРОЩАНИЯ
Храни меня, мой талисман...
В уединенье чуждых стран.
Пушкин.
Вера Вяземская после рассказывала Бартеневу: "Он прибежал впопыхах с дачи Воронцовых, весь растерянный, без шляпы и перчаток, так что за ними посылали человека". Важно в этом рассказе, что, подписав неожиданную бумагу о выезде, Пушкин бросился к Елизавете Воронцовой, а потом к княгине Вере. При его общительности и большом количестве друзей и знакомых всех рангов в трудную минуту оказалось, что лишь эти две женщины готовы ему помочь.
Пушкин расписался в том, что должен выехать немедленно, а это значило, на следующий день, о чем градоначальник Одессы Гурьев уведомил Воронцова и псковского губернатора. Но Пушкин c места не сдвинулся. Настал час решиться. В случае, если его план удастся, на отступление от приказа наплевать, а если нет... то не станут же власти ссылать его еще дальше за такую отсрочку. А ему здесь дорог каждый час.
В маленьком французском календарике, видимо, незадолго до этого подаренном Пушкину, возле дат 29 и 30 июля им самим поставлены длинные черточки. 30-го имеется также запись: "Turco in Italia", а 31-го "depart". Предполагается, что календарик этот подарила ему Воронцова, у которой было множество зарубежных новинок,- для чего Пушкину покупать самому себе женский календарь? А если это так, считали пунктуальные пушкинисты М.А. и Т.Г.Цявловские, то и пометки в календаре связаны с той, которая его подарила: длинные черточки - интимные свидания с ней, "Турок в Италии" - опера, на которой он был с ней, а отъезд 31-го - тоже ее отъезд, а не его. Пушкин уехал из Одессы только 1 августа 1824 года. Сама Цявловская и другие исследователи не раз повторяли эти доказательства.
Рискнув предположить, что Пушкин задержался на день не из-за любви, а из-за организации побега, вернем слову "depart" в записной книжке более логическое значение: Пушкин написал это не о Воронцовой, а о себе. Но не об отъезде в Михайловское, а о своем побеге в ночь с 31 июля на 1 августа. Такой подход важен еще и потому, что он отводит на второе место полемику исследователей о любви Пушкина и Раевского к Воронцовой.
Воронцова была сердита на Пушкина за мужа. Теперь она могла считать графа виновным в наказании, не адекватном вине Пушкина. Пушкин был дамским угодником высшего класса, теоретиком и практиком в одном лице, галантным льстецом с отменными манерами, отличным французским и хорошей эрудицией. К тому же талантливый поэт, остроумный собеседник с развитым чувством собственного достоинства в сочетании с лихой русской беззаботностью. Дон-Жуан, некрасивость которого можно было списать на загадочное иностранное происхождение, не мог, особенно в стрессовой ситуации, когда он был в ударе, не поразить сердце одесской леди No 1. Александр Раевский уже принадлежал ей, и новый адюльтер старой связи помешать не мог.
Но Пушкин сам оказался в сетях, им расставленных. Он горел страстью. Он называл ее "принцесса Бельветрилль" за то, что она любила, глядя на море, повторять строку Жуковского: "Не белеют ли ветрила, не плывут ли корабли". Ей Пушкин посвятил (и перепосвятил посвященное сперва другим женщинам) не менее двенадцати стихотворений. Часть из них остались недописанными. К большинству этих стихов биографы не могут сделать никаких комментариев, кроме сообщений, что при жизни Пушкина они не печатались. На рукописях Пушкина имеется больше тридцати ее портретов, сделанных в разное время. О романе этом мы знаем очень много от многих свидетелей и очень мало от самих участников.
Дом, в котором жили Воронцовы в то время, до переезда во дворец над морем, сохранился, и мы внимательно рассматривали его много раз. Широкая лестница ведет на второй этаж, где две двери: левая половина дома принадлежала графу, правая его жене. Здесь Пушкин бывал часто, приходя официально и почти по-домашнему. Но в упомянутые дни Воронцова жила на роскошной и просторной даче, которую предоставил ей барон Жан Рено, француз, владелец отеля на углу Дерибасовской и Ришельевской, где Пушкин одно время тоже жил.
С Рено, его молодой, полной женой и сыном Осипом, числившимся чиновником Воронцова и одно время директором Оперного театра, Пушкин был в приятелях. И даже доверял им свою "extra-почту", когда они уезжали. Дача Рено была в двух верстах от города. Сюда Пушкин и раньше любил ходить пешком. Тут, с высокого, дикого и безлюдного берега, открывался дивный вид на море, ограниченный полукружьем бухты. В лунные ночи картина становилась волшебной.
Здесь, согласно легенде, гуляли Пушкин и Воронцова. Пушкина особенно занимала не видимая сверху темная пещера у самого прибоя - место, мало кому известное, а ночью не посещаемое вообще и потому для встреч удобное. Отметим попутно, что в Одессе часто путают это место с хутором Рено - районом на Пересыпи, где фирма Рено построила завод по сборке сельскохозяйственных плугов. Но при Пушкине этого не было. Пещеры той в настоящее время уже не существует: ее срыли бульдозерами, когда готовили площадки под песчаные пляжи для культурного отдыха пролетариата.
Приют любви, он вечно полн
Прохлады сумрачной и влажной,
Там никогда стесненных волн
Не умолкает гул протяжный.
Именно та пещера была выбрана в качестве наиболее удобного места, откуда Пушкину предстояло перебраться на корабль, отплывающий за границу.
Еще в марте Пушкин зазывал к себе на летний сезон Вяземского, предлагая снять для него дачу, которую нанимают Нарышкины (последние собирались за границу). Вера Вяземская загорелась этой поездкой. Князь Вяземский, который был в опале и под тайным надзором после того, как ему запретили вернуться на службу в Варшаву, обиделся и подал прошение о снятии звания. Вяземский назвал Одессу "острогом" и, отправив туда жену с детьми, сам ехать из Москвы не спешил.
Княгиня Вера жила с начала июня с двумя детьми на даче в Ланжероне, откуда в оперный театр плавали на ялике морем и от сходен поднимались вверх, в город. Она была старше поэта на девять лет и объясняла мужу, что у нее к Пушкину чисто материнское чувство. Отношения "полудружбы, полувлюбленности", как называла этот роман Цявловская. Пушкин любил играть с ее детьми: шестилетним Коленькой и двухлетней Надей.
Вяземская быстро подружилась с Пушкиным и Воронцовой. Мы знаем из писем, что они гуляли втроем у моря, ожидали девятого вала, наблюдали в бурю тонущий корабль. Проводить время на виду у публики втроем было удобно для обеих женщин и не скучно ему. Но, уверяя мужа то в материнских, то в сестринских чувствах к поэту и осуждая Пушкина ("Никогда мне не приходилось встречать столько легкомыслия и склонности к злословию, как в нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24