Это заведение не найдешь ни в одном каталоге. Его месторасположение тщательно скрывают от всякой шпаны.
– Готов поспорить, мы едем совсем не в кафе. Не станет Джимми назначать встречу так далеко от Лондона, чтобы просто перекусить. Ему нравится собственная жратва.
– Подожди немножко – и сможешь сам задать ему этот вопрос.
Думаю, сегодня вопросы задавать будет Джимми, и я не собираюсь этому препятствовать. Люди не достигают такого положения, если они не имеют амбиций и склонны к жалости. Такие Джимми Прайсы везде пользуются всеобщим уважением, как политики или магнаты, добившиеся успеха лишь благодаря собственным силам, прошедшие тернистый путь от самых низов и внушающие невольное почтение. Так их нередко романтизируют в кино. А в жизни эти многоуважаемые господа при необходимости могут вести себя как отвратительные, мерзкие ублюдки. К сожалению, подобная необходимость возникает не так уж и редко.
Уж кем и стоит восхищаться, так это Джеймсом. Он крут, как яйца. Нет ни одного бизнеса, ни честного, ни противозаконного, в котором у него не было бы доли. Он одним из первых осознал, что играть нагло и открыто, насмотревшись фильмов Джимми Каши, изводя этим законников, могут только дураки. Они лишь на время слезут с твоего хвоста, чтобы вернуться с более сильной поддержкой. Джим подумал, что намного лучше не высовываться и продолжать по– тихому вести свои темные дела. Если что-нибудь не заладится, нанять всех лучших адвокатов и вообще не привлекать к себе внимания. Это стало очевидным в наши дни, но мы имеем дело с типом из другой эпохи, когда принято было рисоваться принадлежностью к преступному миру. Про него говорят разное. Одни утверждают, что Джимми – один из немногих в Лондоне, кто держит в кулаке верхушку полиции, всех представителей высшей иерархии Скотленд-Ярда. Другие – что он чуть ли не единственный, кого власти мечтают схватить. Они готовы поставить на кон пенсию и твердую репутацию только ради того, чтобы упечь Джимми в тюрягу на энное количество лет. Одни вам скажут, что он гений, другие – что мечтатель, третьи посоветуют держаться от него подальше.
Разумеется, находятся и такие низшие подвиды, которые просто завидуют парню. Пьянчужки, прирожденные неудачники. Опрокидывая очередную рюмку, они заливают про то, что он – алкаш. А, проснувшись поутру, клянут себя, надеются и молятся лишь об одном: чтобы никто не слышал их пьяных откровений. И весь день рыдают и трясутся под одеялом, опасаясь за свою вонючую шкуру. Обычное дело после пьянки. Что это, если не зависть? Натворив в жизни достаточно глупостей, они тянут за собой воз неудач и промахов и мечтают лишь об одном: выехать за город и закопать его поглубже где-нибудь у обочины. Но даже если бы это было возможно, они никогда не смогут избавиться от людей, ставших свидетелями их ошибок. И осознание этого еще сильнее усугубляет их горе и сводит с ума. Начав с исправительной школы для малолетних преступников, эти людишки то и дело оказывались за решеткой. Они так и не сдвинулись с мертвой точки. Занимаются грязной работой, жрут собачье дерьмо, принимая его за еду, здоровье – ни к черту, будущего никакого… И они еще смеют бросать камни в огород Джимми. Что ж удивительного в том, что эти убогие не могут смириться с чужим успехом? Он выходит из особняка, весь загорелый, потому что только что вернулся из деловой поездки на Коста-дель-Крайм. И когда приезжает сюда, на окраину, как папа римский, ступая по лепесткам роз, машет рукой своим подданным. А эти отморозки притворяются, что либо заняты делом, либо что умирают от голода. Все-таки зависть – ужасное чувство. Она как раковая опухоль: если запустить, сожрет тебя изнутри. Низшие существа, подобные им, могут возненавидеть человека лишь за то, что ему не довелось хлебнуть баланды в тюремных застенках. Конечно же, в детстве Джимми оттрубил по полной программе, но его взрослые годы не были омрачены подобным обстоятельством. И это весьма удивительный факт, учитывая, сколько за это время он провернул различных афер и сколькими незаконными проектами занимался. Однако каждый раз благодаря каким-то животным инстинктам ему удавалось улизнуть от наказания. Черт подери, чем вам не справедливая игра?
Янки назвали бы Джимми правой рукой старика Дьюи. Вот кто настоящая легенда! Тут двух мнений и быть не может. Тот, черт его подери, был истинным джентльменом. Грешником, но определенно джентльменом. Разумеется, он мог совершать безумные поступки и был способен на все – и, тем не менее, внушал уважение своим подчиненным и даже тем, кто презирает людей, занимающихся подобной деятельностью. Мой предок, который честно вкалывал всю свою жизнь и куда только не водил поезда, и то испытывал к старику Дьюи глубокое почтение. Старина был Доном. С большой буквы. Родись Дьюи в другом сословии, то до конца дней своих управлял бы поездом или крупным городским банком. Но случилось то, что случилось: он вместе с помощниками до конца жизни управлял чуть ли не всем Лондоном.
Когда Дьюи скончался от сердечной недостаточности, Джимми почуял, что в воздухе запахло переменами. Наркотики изменили всю ситуацию. Прайс заметил, что на свет начали выходить новые, более молодые, более алчные, более одаренные и безжалостные семейства и кланы, и решил отойти в тень, дабы не оказаться в роли пережитка прошлого, раздавленного на пути прогресса. Джимми понял, что теперь ограничен в действиях, и, как в таких случаях поступают крупные корпорации, сократил объем работ. Вот что сделал Джимми: он выделил себе владение из национальных государств и королевств. Но оно не являлось ни областью, ни территорией в буквальном смысле. Его нельзя было обозначить на карте. Просто Джимми и его ребятам предоставлялось исключительное право беспрепятственно действовать в определенных районах. Сделки Джимми стали гибче и подвижнее. Меньше возни – больше прибыли. Они оставили производство и перешли на более высокий уровень.
Даже не знаю, боюсь ли я или просто волнуюсь, потому что всем хорошо известно: если Джимми послал за тобой, это дело чрезвычайной важности. К тому же мне предстоит встреча с легендой моей юности. Старик Дьюи, Джимми Прайс, Тайлеры, Безумный Ларри Флинн, парни Арчера, семейство О’Мара – семеро братьев и пятеро сестер, причем девчонки такие же чокнутые, как и парни, и, разумеется, клан нашего Кларки, – когда мы еще ходили пешком под стол, все они были столь же знамениты, как королевские семьи Европы. Их вражда и бесконечные размолвки, примирения и договоры, брачные союзы и громкие разводы, мифы и легенды, скандалы и побеги, предательства и измены – все эти события, словно шекспировские страсти, волновали наши детские души. Мы играли в «очко» в загаженных подъездах, в холодных подворотнях курили «бычки». Информацию получали с чужих слов, со слухов, с испорченного телефона. Разумеется, она была местами искажена, местами преувеличена. Немалой честью считалось, если случалось наткнуться на кого-то из «шестерок» больших боссов. Если бы было возможно, мы коллекционировали бы вкладыши с их изображениями.
– Что ты думаешь о Джимми Прайсе, Морт?
– Ты уже тысячу раз задавал мне этот вопрос.
– И ты так ни разу и не ответил на него.
– Он знаток своего дела.
– А точнее?
– Он отлично справляется со своей работой.
– Очень дипломатично, мистер Мортимер.
– Стараюсь.
– Я спрашиваю, нравится ли тебе этот тип?
– Думаю, такие, как Джимми, имеют иное предназначение. Они для любви не созданы.
– Знаю.
– Тогда почему спрашиваешь?
– Минутное помутнение сознания, Морти. Не знаю, что на меня нашло.
Он глубоко вздыхает и закатывает глаза.
– Я отвечу тебе. Нет, мне не нравится Джим. Но я, мать его, уважаю этого ублюдка.
– Не пойми меня неправильно, Морт, но ты боишься его?
– Я все понимаю правильно. Нет, я его не боюсь. Я вообще никого не боюсь. Что они могут мне сделать? Замочить и только-то.
Только-то.
– Но ты ведь уважаешь парня?
– Ага, за то, что он не позволил империи развалиться после того, как крякнул старик. Иначе все растащили бы по кирпичику. Все-таки Дьюи оставил после себя тяжелое наследство.
– Мне говорили.
– Джимми все уладил. Только пойми меня верно. Это совершенно не значит, что я с радостью провел бы свой отпуск с Джимми где-нибудь в тепленьком местечке. Между нами, мы тут – единственные реальные парни. А он временами ведет себя как недоверчивый и задиристый недоумок. Еще раз повторюсь: нет, мне совсем не нравится этот тип.
– Он нечист на руку?
– Как можно называть кого-то нечистым на руку в нашей-то игре? Здесь все такие. Он любит эти дурацкие игры разума, любит указать людям, в чьих гребаных руках власть, кто здесь, мать его, босс. Если у кого-то есть уязвимое место, Джимми сразу же это учует. У него нюх, как у ищейки.
– И пойдет по следу.
– Точно, черт подери. Этот парень подмял законников. Ему больше подойдет слово «хваткий». Уж никак не «нечистый на руку». Но если ему кто не нравится, тому несдобровать.
– Значит, ты знаешь, чего от него ждать. Морти смеется.
– Разве я это говорил? Нет, ты меня плохо слушал, дружище, Никогда не знаешь, чего можно ожидать, когда имеешь дело с такой скользкой личностью, как Джимми.
– Спасибо, что предупредил.
– Да ничего с тобой не случится. Ты ведь у нас талант, причем каких мало. Джимми не садится за стол с кем попало. Что плохого может с тобой произойти? Разве что он прикажет тебя убрать.
И Морти рассмеялся над своей остротой.
– Иногда, мистер Мортимер, твои слова так воодушевляют.
– Причем сделать это очень медленно, – Морти явно нравится его шутка. – Как в песне поется: «Ни о чем не волнуйся, мама». Знаешь, ты иногда слишком серьезно относишься к словам.
– Работа у меня такая.
Мы проезжаем по улице Хакни.
– Морт, это дорога на Эппинг?
– Должно быть. Потому что другой я не знаю. Субботний день. Все магазины забиты покупателями.
– Видишь то здание? Магазин ковров? Ну, вон там. Большой такой. – Морти показывает на огромное закопченное здание через дорогу, на вид нечто среднее между тюрьмой и церковью, фасад которого полностью залеплен кричащими постерами, обещающими скидки, уникальные предложения и оптовые цены.
– Ну вижу. И что в нем особенного?
– Когда-то там располагался работный дом.
– Очень похоже.
– А потом в нем расположили что-то вроде общежития или интерната для тех, кому досталось во время войны. Первой мировой, не последней. Там поселили не искалеченных или раненых людей, а тех, у кого повредило голову. Но только не физически. Понимаешь, о чем я? Людей, кому отстрелило рассудок. Такая вот херня… Мой прадед отхватил кусок того пирога.
– Да что ты говоришь? Он воевал?
– Да уж, поучаствовал в этой долбаной войне. Он записался в армию в Вест-Индии, наврал про свой возраст. Он у меня был большой выдумщик. Хотя им было на это глубоко наплевать.
– Сколько ж ему было?
– Пятнадцать с половиной. Но на самом деле он выглядел старше.
– Ему так хотелось.
– Прадед закончил жизнь в этом самом доме. Военные прозвали его Айпрес-Уайперс. Предок нахлебался такого дерьма, когда немцы обработали их из пушек. Только то не были пушки в нашем понимании. Их перевозили на поездах. Двадцать немецких ублюдков заряжали эти гребаные хреновины снарядами весом около тонны. Вот такая, мать ее, тяжелая артиллерия. А офицеры, эти маменькины сынки, и ногой не ступали в сторону фронта, потому как боялись замарать свои вонючие мундиры.
– Вот уроды!
– В общем, здоровенная хреновина угодила прямиком в блиндаж, где находился прадед. Прямое попадание. Он и его приятели оказались погребенными заживо. Потом выяснилось, что он провел под обломками целые сутки, прежде чем его откопали. Его вытащили на поверхность в полном сознании. То есть по сравнению со своими товарищами, которых разорвало на куски, он находился в сознании. Повсюду валялись руки, ноги, какие-то неопознаваемые куски плоти, и он сам был весь в крови, мозгах и других фрагментах тел.
– А он находился посреди всего этого дерьма?
– По-моему, у него ни хрена не оставалось другого выбора.
– И сознания?
– Да. Очнулся прадед в Брайтонском павильоне только спустя две недели. Тебе приходилось видеть Брайтонский павильон?
– Что-то не припомню.
– Если бы ты его видел, то вспомнил бы. Чертовски похож на Тадж-Махал. Только располагается в Брайтоне. У него длинные веретенообразные башни и своды, по форме напоминающие орех. И снаружи, и внутри – полная катастрофа: безумные, украшенные золотом стены с войлочно-шерстяными обоями, как в индийских, воняющих карри ресторанчиках. Но прадеду казалось, что он во дворце, потому что мой предок родился и вырос в глуши на каком-то маленьком островке. Потом он подумал: «Погодите, может, я уже умер, а это и есть рай?» Его охватила паника. Потом выяснилось, что помещение приспособили под госпиталь для индийских войск. В спешке и суматохе прадеда зарегистрировали как индийского солдата и на корабле переправили в Брайтон.
– Что же с ним было?
– Обе ноги переломаны, какая-то огромная повязка на башке. Врачи сказали, что там ничего не повреждено, однако с тех пор прадед окончательно съехал с катушек. Потерял связь с реальным миром, совершенно позабыл всю ересь про королевство и государство. Как будто в его голове что-то перевернулось, что-то замкнуло. Это точно. Он уже никогда не был таким, как прежде. Да и чему тут удивляться.
– Да уж. Попробуй посиди сутки в крови и мозгах своих приятелей.
– Все шестьдесят лет с того момента прадед производил разрушения везде, где появлялся. Он просыпался от собственного крика. Ему казалось, что он опять погребен заживо. И знаешь, что я тебе скажу: это был крик безумца. Бедолага жадно хватал воздух ртом, словно задыхался. И такая херня повторялась снова и снова.
– Посттравматический стресс. Так, кажется, это тогда называли. Черт, ему могли бы назначить лечение. Старик отсудил бы кругленькую сумму или, может, военную пенсию.
– Справедливо. Могли бы дать ему и орден. Но происходило все в те времена, когда люди считали, что называть чернокожего «негром» или «черножопым» – уже само по себе вежливо с их стороны.
Я улыбаюсь.
– Знаю, ты будешь смеяться, – продолжает Морти, – но это правда. Просто бред какой-то, только так и было на самом деле. В те времена все эти добрые люди считали, что у черных отсутствует так называемая «моральная устойчивость». Госпитали были переполнены солдатами, которых поимела война – назовите это посттравматическим стрессом, контузией или чем-то еще, – и все списывали на трусость или слабость характера, а иногда и на то, и на другое. А мой прадед оказался просто очередным психом, да вдобавок еще и черномазым.
– Могу предположить, что в таком печальном положении его психическое расстройство только усугубилось.
– Конечно. В общем, кончил он в этом самом заведении. Когда я был ребенком, старик частенько приводил меня сюда, показывал места, где жил, откуда совершал побеги, пивнушки, где пьянствовал с товарищами по несчастью. Короче, показывал достопримечательности.
Многие оказавшиеся на улице люди выглядят контуженным и обычными проблемами повседневной жизни. Годы изнурительной борьбы за выживание сделали свое дело. Лица безрадостные. Молодых не отличить от стариков. В глазах опустошенность. Это взгляд бедности, вынужденной экономить каждый пении каждую неделю из года в год, пытаться свести концы с концами от зарплаты до зарплаты, жить в счет аванса или на средства «рождественского клуба». В такие минуты я даже рад, что в деле. Некоторым людям приходится несладко, их унижают, им врут, ими подтираются. И таких немало.
– А знаешь, что он говорил мне? Я был мальчишкой, но он повторял это снова и снова. Я просто кивал и думал: что за хрень мелет чокнутый старик? Прошли годы, и до меня наконец дошло.
Мы стоим на светофоре. Морт уставился в окно на витрины магазинов. Нет сомнений, он думает о тех поездках в Ист-Энд, которые устраивал его сумасшедший вояка-прадед. Взгляд Морта рассеян. Видать, он отправился в путешествие по тропинкам памяти.
– Ну? – говорю я.
– Что ну? – возвращается Морт.
– Что же он тебе говорил?
– А, да. Черт, что-то я увлекся. Он говорил, что твой ум, твои мысли и твоя честность принадлежат только тебе, и ни одному мерзавцу не заставить тебя отказаться от них, если ты сам того не пожелаешь. Можешь подарить их или даже продать тому, кто предложит лучшую цену. Пускай они думают, что управляют тобой. Ты-то знаешь, что на самом деле ведешь собственную игру, играешь по собственным правилам. Пускай они верят в то, во что хотят верить. Только ты один знаешь, что к чему. Еще он постоянно твердил про какой-то «третий глаз». Мне представлялся огромный, старый, трехглазый монстр. Я жутко боялся. Понимаешь, люди воспринимали прадеда как рехнувшегося старого негра, который постоянно вопит и орет на прохожих, попадается за драку или получает по мозгам за то, что поколотил какого-нибудь старого картежника или просто рычит на окружающих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Готов поспорить, мы едем совсем не в кафе. Не станет Джимми назначать встречу так далеко от Лондона, чтобы просто перекусить. Ему нравится собственная жратва.
– Подожди немножко – и сможешь сам задать ему этот вопрос.
Думаю, сегодня вопросы задавать будет Джимми, и я не собираюсь этому препятствовать. Люди не достигают такого положения, если они не имеют амбиций и склонны к жалости. Такие Джимми Прайсы везде пользуются всеобщим уважением, как политики или магнаты, добившиеся успеха лишь благодаря собственным силам, прошедшие тернистый путь от самых низов и внушающие невольное почтение. Так их нередко романтизируют в кино. А в жизни эти многоуважаемые господа при необходимости могут вести себя как отвратительные, мерзкие ублюдки. К сожалению, подобная необходимость возникает не так уж и редко.
Уж кем и стоит восхищаться, так это Джеймсом. Он крут, как яйца. Нет ни одного бизнеса, ни честного, ни противозаконного, в котором у него не было бы доли. Он одним из первых осознал, что играть нагло и открыто, насмотревшись фильмов Джимми Каши, изводя этим законников, могут только дураки. Они лишь на время слезут с твоего хвоста, чтобы вернуться с более сильной поддержкой. Джим подумал, что намного лучше не высовываться и продолжать по– тихому вести свои темные дела. Если что-нибудь не заладится, нанять всех лучших адвокатов и вообще не привлекать к себе внимания. Это стало очевидным в наши дни, но мы имеем дело с типом из другой эпохи, когда принято было рисоваться принадлежностью к преступному миру. Про него говорят разное. Одни утверждают, что Джимми – один из немногих в Лондоне, кто держит в кулаке верхушку полиции, всех представителей высшей иерархии Скотленд-Ярда. Другие – что он чуть ли не единственный, кого власти мечтают схватить. Они готовы поставить на кон пенсию и твердую репутацию только ради того, чтобы упечь Джимми в тюрягу на энное количество лет. Одни вам скажут, что он гений, другие – что мечтатель, третьи посоветуют держаться от него подальше.
Разумеется, находятся и такие низшие подвиды, которые просто завидуют парню. Пьянчужки, прирожденные неудачники. Опрокидывая очередную рюмку, они заливают про то, что он – алкаш. А, проснувшись поутру, клянут себя, надеются и молятся лишь об одном: чтобы никто не слышал их пьяных откровений. И весь день рыдают и трясутся под одеялом, опасаясь за свою вонючую шкуру. Обычное дело после пьянки. Что это, если не зависть? Натворив в жизни достаточно глупостей, они тянут за собой воз неудач и промахов и мечтают лишь об одном: выехать за город и закопать его поглубже где-нибудь у обочины. Но даже если бы это было возможно, они никогда не смогут избавиться от людей, ставших свидетелями их ошибок. И осознание этого еще сильнее усугубляет их горе и сводит с ума. Начав с исправительной школы для малолетних преступников, эти людишки то и дело оказывались за решеткой. Они так и не сдвинулись с мертвой точки. Занимаются грязной работой, жрут собачье дерьмо, принимая его за еду, здоровье – ни к черту, будущего никакого… И они еще смеют бросать камни в огород Джимми. Что ж удивительного в том, что эти убогие не могут смириться с чужим успехом? Он выходит из особняка, весь загорелый, потому что только что вернулся из деловой поездки на Коста-дель-Крайм. И когда приезжает сюда, на окраину, как папа римский, ступая по лепесткам роз, машет рукой своим подданным. А эти отморозки притворяются, что либо заняты делом, либо что умирают от голода. Все-таки зависть – ужасное чувство. Она как раковая опухоль: если запустить, сожрет тебя изнутри. Низшие существа, подобные им, могут возненавидеть человека лишь за то, что ему не довелось хлебнуть баланды в тюремных застенках. Конечно же, в детстве Джимми оттрубил по полной программе, но его взрослые годы не были омрачены подобным обстоятельством. И это весьма удивительный факт, учитывая, сколько за это время он провернул различных афер и сколькими незаконными проектами занимался. Однако каждый раз благодаря каким-то животным инстинктам ему удавалось улизнуть от наказания. Черт подери, чем вам не справедливая игра?
Янки назвали бы Джимми правой рукой старика Дьюи. Вот кто настоящая легенда! Тут двух мнений и быть не может. Тот, черт его подери, был истинным джентльменом. Грешником, но определенно джентльменом. Разумеется, он мог совершать безумные поступки и был способен на все – и, тем не менее, внушал уважение своим подчиненным и даже тем, кто презирает людей, занимающихся подобной деятельностью. Мой предок, который честно вкалывал всю свою жизнь и куда только не водил поезда, и то испытывал к старику Дьюи глубокое почтение. Старина был Доном. С большой буквы. Родись Дьюи в другом сословии, то до конца дней своих управлял бы поездом или крупным городским банком. Но случилось то, что случилось: он вместе с помощниками до конца жизни управлял чуть ли не всем Лондоном.
Когда Дьюи скончался от сердечной недостаточности, Джимми почуял, что в воздухе запахло переменами. Наркотики изменили всю ситуацию. Прайс заметил, что на свет начали выходить новые, более молодые, более алчные, более одаренные и безжалостные семейства и кланы, и решил отойти в тень, дабы не оказаться в роли пережитка прошлого, раздавленного на пути прогресса. Джимми понял, что теперь ограничен в действиях, и, как в таких случаях поступают крупные корпорации, сократил объем работ. Вот что сделал Джимми: он выделил себе владение из национальных государств и королевств. Но оно не являлось ни областью, ни территорией в буквальном смысле. Его нельзя было обозначить на карте. Просто Джимми и его ребятам предоставлялось исключительное право беспрепятственно действовать в определенных районах. Сделки Джимми стали гибче и подвижнее. Меньше возни – больше прибыли. Они оставили производство и перешли на более высокий уровень.
Даже не знаю, боюсь ли я или просто волнуюсь, потому что всем хорошо известно: если Джимми послал за тобой, это дело чрезвычайной важности. К тому же мне предстоит встреча с легендой моей юности. Старик Дьюи, Джимми Прайс, Тайлеры, Безумный Ларри Флинн, парни Арчера, семейство О’Мара – семеро братьев и пятеро сестер, причем девчонки такие же чокнутые, как и парни, и, разумеется, клан нашего Кларки, – когда мы еще ходили пешком под стол, все они были столь же знамениты, как королевские семьи Европы. Их вражда и бесконечные размолвки, примирения и договоры, брачные союзы и громкие разводы, мифы и легенды, скандалы и побеги, предательства и измены – все эти события, словно шекспировские страсти, волновали наши детские души. Мы играли в «очко» в загаженных подъездах, в холодных подворотнях курили «бычки». Информацию получали с чужих слов, со слухов, с испорченного телефона. Разумеется, она была местами искажена, местами преувеличена. Немалой честью считалось, если случалось наткнуться на кого-то из «шестерок» больших боссов. Если бы было возможно, мы коллекционировали бы вкладыши с их изображениями.
– Что ты думаешь о Джимми Прайсе, Морт?
– Ты уже тысячу раз задавал мне этот вопрос.
– И ты так ни разу и не ответил на него.
– Он знаток своего дела.
– А точнее?
– Он отлично справляется со своей работой.
– Очень дипломатично, мистер Мортимер.
– Стараюсь.
– Я спрашиваю, нравится ли тебе этот тип?
– Думаю, такие, как Джимми, имеют иное предназначение. Они для любви не созданы.
– Знаю.
– Тогда почему спрашиваешь?
– Минутное помутнение сознания, Морти. Не знаю, что на меня нашло.
Он глубоко вздыхает и закатывает глаза.
– Я отвечу тебе. Нет, мне не нравится Джим. Но я, мать его, уважаю этого ублюдка.
– Не пойми меня неправильно, Морт, но ты боишься его?
– Я все понимаю правильно. Нет, я его не боюсь. Я вообще никого не боюсь. Что они могут мне сделать? Замочить и только-то.
Только-то.
– Но ты ведь уважаешь парня?
– Ага, за то, что он не позволил империи развалиться после того, как крякнул старик. Иначе все растащили бы по кирпичику. Все-таки Дьюи оставил после себя тяжелое наследство.
– Мне говорили.
– Джимми все уладил. Только пойми меня верно. Это совершенно не значит, что я с радостью провел бы свой отпуск с Джимми где-нибудь в тепленьком местечке. Между нами, мы тут – единственные реальные парни. А он временами ведет себя как недоверчивый и задиристый недоумок. Еще раз повторюсь: нет, мне совсем не нравится этот тип.
– Он нечист на руку?
– Как можно называть кого-то нечистым на руку в нашей-то игре? Здесь все такие. Он любит эти дурацкие игры разума, любит указать людям, в чьих гребаных руках власть, кто здесь, мать его, босс. Если у кого-то есть уязвимое место, Джимми сразу же это учует. У него нюх, как у ищейки.
– И пойдет по следу.
– Точно, черт подери. Этот парень подмял законников. Ему больше подойдет слово «хваткий». Уж никак не «нечистый на руку». Но если ему кто не нравится, тому несдобровать.
– Значит, ты знаешь, чего от него ждать. Морти смеется.
– Разве я это говорил? Нет, ты меня плохо слушал, дружище, Никогда не знаешь, чего можно ожидать, когда имеешь дело с такой скользкой личностью, как Джимми.
– Спасибо, что предупредил.
– Да ничего с тобой не случится. Ты ведь у нас талант, причем каких мало. Джимми не садится за стол с кем попало. Что плохого может с тобой произойти? Разве что он прикажет тебя убрать.
И Морти рассмеялся над своей остротой.
– Иногда, мистер Мортимер, твои слова так воодушевляют.
– Причем сделать это очень медленно, – Морти явно нравится его шутка. – Как в песне поется: «Ни о чем не волнуйся, мама». Знаешь, ты иногда слишком серьезно относишься к словам.
– Работа у меня такая.
Мы проезжаем по улице Хакни.
– Морт, это дорога на Эппинг?
– Должно быть. Потому что другой я не знаю. Субботний день. Все магазины забиты покупателями.
– Видишь то здание? Магазин ковров? Ну, вон там. Большой такой. – Морти показывает на огромное закопченное здание через дорогу, на вид нечто среднее между тюрьмой и церковью, фасад которого полностью залеплен кричащими постерами, обещающими скидки, уникальные предложения и оптовые цены.
– Ну вижу. И что в нем особенного?
– Когда-то там располагался работный дом.
– Очень похоже.
– А потом в нем расположили что-то вроде общежития или интерната для тех, кому досталось во время войны. Первой мировой, не последней. Там поселили не искалеченных или раненых людей, а тех, у кого повредило голову. Но только не физически. Понимаешь, о чем я? Людей, кому отстрелило рассудок. Такая вот херня… Мой прадед отхватил кусок того пирога.
– Да что ты говоришь? Он воевал?
– Да уж, поучаствовал в этой долбаной войне. Он записался в армию в Вест-Индии, наврал про свой возраст. Он у меня был большой выдумщик. Хотя им было на это глубоко наплевать.
– Сколько ж ему было?
– Пятнадцать с половиной. Но на самом деле он выглядел старше.
– Ему так хотелось.
– Прадед закончил жизнь в этом самом доме. Военные прозвали его Айпрес-Уайперс. Предок нахлебался такого дерьма, когда немцы обработали их из пушек. Только то не были пушки в нашем понимании. Их перевозили на поездах. Двадцать немецких ублюдков заряжали эти гребаные хреновины снарядами весом около тонны. Вот такая, мать ее, тяжелая артиллерия. А офицеры, эти маменькины сынки, и ногой не ступали в сторону фронта, потому как боялись замарать свои вонючие мундиры.
– Вот уроды!
– В общем, здоровенная хреновина угодила прямиком в блиндаж, где находился прадед. Прямое попадание. Он и его приятели оказались погребенными заживо. Потом выяснилось, что он провел под обломками целые сутки, прежде чем его откопали. Его вытащили на поверхность в полном сознании. То есть по сравнению со своими товарищами, которых разорвало на куски, он находился в сознании. Повсюду валялись руки, ноги, какие-то неопознаваемые куски плоти, и он сам был весь в крови, мозгах и других фрагментах тел.
– А он находился посреди всего этого дерьма?
– По-моему, у него ни хрена не оставалось другого выбора.
– И сознания?
– Да. Очнулся прадед в Брайтонском павильоне только спустя две недели. Тебе приходилось видеть Брайтонский павильон?
– Что-то не припомню.
– Если бы ты его видел, то вспомнил бы. Чертовски похож на Тадж-Махал. Только располагается в Брайтоне. У него длинные веретенообразные башни и своды, по форме напоминающие орех. И снаружи, и внутри – полная катастрофа: безумные, украшенные золотом стены с войлочно-шерстяными обоями, как в индийских, воняющих карри ресторанчиках. Но прадеду казалось, что он во дворце, потому что мой предок родился и вырос в глуши на каком-то маленьком островке. Потом он подумал: «Погодите, может, я уже умер, а это и есть рай?» Его охватила паника. Потом выяснилось, что помещение приспособили под госпиталь для индийских войск. В спешке и суматохе прадеда зарегистрировали как индийского солдата и на корабле переправили в Брайтон.
– Что же с ним было?
– Обе ноги переломаны, какая-то огромная повязка на башке. Врачи сказали, что там ничего не повреждено, однако с тех пор прадед окончательно съехал с катушек. Потерял связь с реальным миром, совершенно позабыл всю ересь про королевство и государство. Как будто в его голове что-то перевернулось, что-то замкнуло. Это точно. Он уже никогда не был таким, как прежде. Да и чему тут удивляться.
– Да уж. Попробуй посиди сутки в крови и мозгах своих приятелей.
– Все шестьдесят лет с того момента прадед производил разрушения везде, где появлялся. Он просыпался от собственного крика. Ему казалось, что он опять погребен заживо. И знаешь, что я тебе скажу: это был крик безумца. Бедолага жадно хватал воздух ртом, словно задыхался. И такая херня повторялась снова и снова.
– Посттравматический стресс. Так, кажется, это тогда называли. Черт, ему могли бы назначить лечение. Старик отсудил бы кругленькую сумму или, может, военную пенсию.
– Справедливо. Могли бы дать ему и орден. Но происходило все в те времена, когда люди считали, что называть чернокожего «негром» или «черножопым» – уже само по себе вежливо с их стороны.
Я улыбаюсь.
– Знаю, ты будешь смеяться, – продолжает Морти, – но это правда. Просто бред какой-то, только так и было на самом деле. В те времена все эти добрые люди считали, что у черных отсутствует так называемая «моральная устойчивость». Госпитали были переполнены солдатами, которых поимела война – назовите это посттравматическим стрессом, контузией или чем-то еще, – и все списывали на трусость или слабость характера, а иногда и на то, и на другое. А мой прадед оказался просто очередным психом, да вдобавок еще и черномазым.
– Могу предположить, что в таком печальном положении его психическое расстройство только усугубилось.
– Конечно. В общем, кончил он в этом самом заведении. Когда я был ребенком, старик частенько приводил меня сюда, показывал места, где жил, откуда совершал побеги, пивнушки, где пьянствовал с товарищами по несчастью. Короче, показывал достопримечательности.
Многие оказавшиеся на улице люди выглядят контуженным и обычными проблемами повседневной жизни. Годы изнурительной борьбы за выживание сделали свое дело. Лица безрадостные. Молодых не отличить от стариков. В глазах опустошенность. Это взгляд бедности, вынужденной экономить каждый пении каждую неделю из года в год, пытаться свести концы с концами от зарплаты до зарплаты, жить в счет аванса или на средства «рождественского клуба». В такие минуты я даже рад, что в деле. Некоторым людям приходится несладко, их унижают, им врут, ими подтираются. И таких немало.
– А знаешь, что он говорил мне? Я был мальчишкой, но он повторял это снова и снова. Я просто кивал и думал: что за хрень мелет чокнутый старик? Прошли годы, и до меня наконец дошло.
Мы стоим на светофоре. Морт уставился в окно на витрины магазинов. Нет сомнений, он думает о тех поездках в Ист-Энд, которые устраивал его сумасшедший вояка-прадед. Взгляд Морта рассеян. Видать, он отправился в путешествие по тропинкам памяти.
– Ну? – говорю я.
– Что ну? – возвращается Морт.
– Что же он тебе говорил?
– А, да. Черт, что-то я увлекся. Он говорил, что твой ум, твои мысли и твоя честность принадлежат только тебе, и ни одному мерзавцу не заставить тебя отказаться от них, если ты сам того не пожелаешь. Можешь подарить их или даже продать тому, кто предложит лучшую цену. Пускай они думают, что управляют тобой. Ты-то знаешь, что на самом деле ведешь собственную игру, играешь по собственным правилам. Пускай они верят в то, во что хотят верить. Только ты один знаешь, что к чему. Еще он постоянно твердил про какой-то «третий глаз». Мне представлялся огромный, старый, трехглазый монстр. Я жутко боялся. Понимаешь, люди воспринимали прадеда как рехнувшегося старого негра, который постоянно вопит и орет на прохожих, попадается за драку или получает по мозгам за то, что поколотил какого-нибудь старого картежника или просто рычит на окружающих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42