он не может жить в пустыне. Только оттого он и решил продать землю.
В сущности же, продавал вовсе не Бреде Ольсен, а банк и торговец продавали Брейдаблик за долги, и только для виду продажа совершалась от имени Бреде. Он полагал, что этим спасется от позора. Но Бреде вовсе не был угнетен, когда его встретил Исаак, он утешался тем, что по-прежнему оставался инспектором телеграфной линии, это был верный доход, а со временем он, наверное, добьется и прежнего своего положения в селе и опять будет самым нужным человеком и правой рукой ленсмана. Разумеется, Бреде был до некоторой степени растроган: ведь как ни как приходилось расставаться с местом, где он жил и работал много лет, и которое полюбил! Но добрый Бреде никогда не позволял себе впадать в уныние. Это было в нем всего лучше, самая главная его прелесть. В один прекрасный день ему пришло в голову осесть на земле; опыт оказался неудачным, но с такой же легкостью он поступал и в других вопросах, и выходило лучше: да и почем знать, может быть, из образцов камней, которые у него хранятся, еще получится огромное дело! Потом: взять хоть Варвару, которую он поместил в Лунном, ведь она уж никогда не расстанется с Акселем Стремом, за это он может поручиться, это и всякому видно.
Нет, дела еще не так плохи, пока у него есть здоровье, и он может работать на себя и на своих! – говорил Бреде Ольсен. Да и дети сейчас уж подросли настолько, что могут уехать на сторону и позаботиться о себе сами.
Вот, Хельге уж пристроился на лове сельдей, а Катерина поступает к доктору.
Так что у них осталось только двое младших – да, да, положим, третий на готове. Исаак привез из села еще одну новость: у жены ленсмана родился ребенок. Ингер сразу заинтересовалась: мальчик или девочка?
– Этого не слыхал, – ответил Исаак.
Так у ленсмана родился ребенок! – а не она ли постоянно восставала в женском кружке против непомерного числа детей у бедняков: дайте лучше женщинам право голоса и влияние на их собственную судьбу! – говорила она. А теперь и сама попалась! «Да, – сказала пасторша, – уж она ли не пускала в ход свое влияние, ха-ха-ха-, а вот все-таки не избежала своей судьбы!» Эта острота о госпоже Гейердаль ходила по всей деревне и многим была понятна.
Ингер, может быть, тоже ее поняла, только Исаак не понял ничего.
Исаак понимал, как надо работать, как вести хозяйство. Он стал теперь богатым человеком, имел большой участок с отличной усадьбой. Но из крупных денег, случайно попавших к нему, он извлек мало пользы: он их спрятал. Его прельщала земля. Если бы Исаак жил в селе, общение с людьми, может быть, несколько повлияло бы и на него, там было столько соблазнов, такая тонкость обращения. Он тоже накупил бы ненужной дребедени и ходил бы в красной праздничной рубахе по будням. Здесь, в глуши, он был застрахован от всяких излишеств, он жил на чистом воздухе, умывался по воскресеньям и купался, когда бывал на озере. А тысяча далеров – ну, что ж, это божий дар: разве не надо было спрятать их до последнего скиллинга? А зачем? Исааку хватало на необходимые расходы только от одной продажи того, что ему давали скот и земля.
Елисей понимал больше, он советовал отцу отдать деньги в банк. Может быть, это было умнее, но во всяком случае, Исаак все откладывал, да может так никогда и не отдал бы. Нельзя сказать, чтобы Исаак всегда пренебрегал советами сына. Елисей был вовсе не так глуп, он доказал это впоследствии.
Нынче, во время сенокоса, он попробовав косить – нет, на это он был не мастер, и ему приходилось все время держаться поближе к Сиверту, чтоб тот точил ему каждый раз косу; но у Елисея были длинные руки и сгребал и копнил он сено так, что любо-дорого. Сиверт, он, Леопольдина и работница Иенсина копнили сено после первого покоса, и Елисей тут не щадил себя, работал граблями до того, что руки у него все покрылись волдырями, и пришлось ему замотать их тряпками. Недели две он плохо ел, но работал не меньше. Что-то новое, должно быть, стряслось с парнем, похоже, ему пошла на пользу некоторая неудача в известном любовном деле, – или нечто вроде того, – он изведал чуточку вечной скорби или разочарование. А тут еще он докурил последний табак, привезенный из города, а это при других обстоятельствах могло бы заставить иного конторщика хлопать дверями и грубо выражаться о том и о сем; но нет, Елисей переносил это, как стойкий парень, даже осанка у него стала тверже, одно слово – настоящий мужчина. И что же придумал тогда шутник Сиверт, чтоб подразнить его? Нынче оба брата легли на камни у реки, чтоб напиться, и Сиверт был так неосторожен, что предложил брату насушить какого-то замечательного моху на табак. – Или, может, ты покуришь его сырым? – сказал он.
– Вот я тебе дам табаку! – ответил Елисей, схватил брата за голову и окунул по самые плечи в воду. – Ха, вот и получил! – Сиверт так и пошел с мокрыми волосами.
«Сдается, будто из Елисея начинает вырабатываться настоящий человек!» – думал иногда Исаак, видя сына за работой.
– Гм. Как думаешь, Елисей навсегда останется дома? – спросил он Ингер.
Она посмотрела на него с любопытством и осторожно сказала:
– Не знаю, как сказать. Нет, не останется.
– А ты говорила с ним?
– Нет. Немножко-то говорила. Но я так думаю.
– Ну, а если у него будет свой собственный клочок земли?
– Как так?
– Станет он на нем работать?
– Нет.
– Ну, так ты, значит, спрашивала?
– Спрашивала? Я не понимаю Елисея!
– Нечего тебе его порочить, – беспристрастно сказал Исаак. – Я вижу только одно, что он отлично справляется с работой.
– Ну это, пожалуй, – неохотно согласилась Ингер.
– Не понимаю, чего ты нападаешь на парня, – с досадой сказал Исаак. – Он работает все лучше день ото дня, чего же еще желать?
Ингер пробормотала:
– Он не такой, каким был. Ты бы поговорил с ним о жилетках.
– О жилетках? О каких жилетках?
– Он рассказывает, что летом ходил по городу в белых жилетках.
Исаак подумал и ничего не понял: – А разве ему нельзя дать белую жилетку? – спросил он. Исаак был сбит с толку, все это, разумеется, бабьи глупости, он находил, что парень имеет право на белую жилетку, да, кроме того, не понимал, в чем дело, и потому решил просто перескочить через это:
– А что ты скажешь, если его посадить работать на участок Бреде?
– Кого? – спросила Ингер.
– Да Елисея же.
– В Брейдаблик? – спросила Ингер. – И не думай. – Дело в том» что она уж обсуждала этот план с Елисеем, знала же его хорошо от Сиверта, который не вытерпел и проболтался. А впрочем – зачем же Сиверту было замалчивать этот план, сообщенный ему отцом единственно для того, чтоб его обсудили. Не первый раз он пользовался Сивертом в качестве посредника. Ну, а что же ответил Елисей? Как и раньше, как в своих письмах из города: «Нет, а не хочу забрасывать свою науку и превращаться опять в ничтожество!» Вот что он ответил. Мать стала приводить ему разные разумные доводы, но Елисей на все отвечал отказом, и говорил, что у него другие планы на жизнь. У молодого сердца свои тайны, может быть, после того что случилось, ему казалось невозможным стать соседом Варвары. Этого никто не мог знать. С видом превосходства он возражал матери: он может получить в городе службу лучше той, что у него была, может поступить в конторщики к амтману или окружному судье, а там и еще будет повышаться, через несколько лет он, может быть, сделается ленсманом или смотрителем маяка, или попадет в таможню. Перед ученым человеком так много возможностей.
Как бы то ни было, но мать переменила мнение, он увлек ее, она и сама была очень неустойчива. Свет имел над нею такую большую власть. Зимой она еще читала известный замечательный молитвенник, подаренный ей при выходе из тюрьмы в Тронгейме; но теперь-то! Неужели Елисей может сделаться ленсманом?
– Да, – ответил Елисей, – кто такой Гейердаль? – самый обыкновенный старый конторщик, служивший в конторе амтмана.
Огромные перспективы. Мать готова была прямо отсоветовать Елисею менять жизнь и губить себя. Что стал бы такой человек делать в глуши!
Но тогда почему же Елисей вдруг вздумал так усердно работать на отцовской земле? Бог знает, может быть, у него и были кое-какие задние мысли.
Наверное, примешивалось и немножко мужичьей чести, не хотелось отставать от других, кроме того, не мешает подружиться с отцом на случай отъезда из дома; по правде сказать, у него были кое-какие должишки в городе, и хорошо бы их заплатить, это открыло бы ему новый большой кредит. А дело шло не о какой-нибудь сотне крон: кое о чем посущественнее.
Елисей был не только не глуп, но, наоборот, по-своему довольно хитер. Он видел, что отец приехал, и знал, что в эту минуту он сидит в горнице у окошка и смотрит на поляну. И если Елисей приналяжет на работу как раз сейчас, то, может, от этого только выиграет, а повредить это никому не повредит.
Что-то неладное было в Елисее, Бог знает, что: не то расслабленность, не то уныние; он был не дурной, но избалованный. Распустился он, что ли, за последние годы. Что могла теперь сделать для него мать? Единственно, оказать ему поддержку. Она могла увлечься видами на блестящее будущее сына и замолвить за него слово отцу, – это она могла.
Но Исаак, в конце концов, стал сердиться на ее отрицательное отношение: план насчет Брейдаблика, по его мнению, был вовсе не так плох. Нынче, по дороге домой, он даже остановил лошадь и наспех осмотрел заброшенный участок: в настоящих рабочих руках из него мог получиться толк.
– Почему мне об этом не думать? – спросит он у Ингер. – Мне жалко Елисея, и я хочу помочь ему устроиться.
– Ну, если тебе жалко Елисея, так не поминай больше про Брейдаблик! – ответила она.
– Вон что.
– Да, потому что в голове у него мыслей побольше, чем у нас с тобой.
Исаак и сам не вполне уверен, поэтому он не может говорить решительно, но его сердит, что он выдал свой план и говорил с такой неосторожной ясностью, оттого он и не хочет теперь отказаться от этого плана:
– Он сделает так, как хочу я! – заявляет вдруг Исаак. И он угрожающе возвышает голос, на случай, если б Ингер не расслышала.
– Да вот, смотри на меня, больше я ничего не скажу. Ведь там школа и участок находится в самой середке округа, и все такое, и какие это у него мысли? С таким сыном, как он, того и гляди помрешь с голоду, лучше это, что ли? А теперь я спрашиваю, как это моя собственная плоть и кровь может идти против… против моей собственной крови и плоти?
Исаак умолк. Он понимал, что чем больше он говорил, км дело становилось хуже. Он собрался было переменить праздничное платье, в котором ездил в село, но потом подумал и остался, как был – чего это ради?
– Попробуй, поговори с Елисеем, – сказал он.
– Лучше поговори сам. Меня он не послушает.
Ну, конечно, Исаак – над всеми глава, он и сам это знает, пусть только Елисей попробует поворчать! Но опасаясь, быть может, поражения, Исаак сейчас уклоняется и говорит:
– Это-то я, конечно, могу и сам поговорить. Но помимо всяких дел, у меня есть и кое-что другое, о чем подумать.
– Вот что? – изумленно промолвила Ингер.
Исаак уходят, только на окраину своего участка, но, во всяком случае, уходит. Он так полон тайн, он хочет спрятаться. Дело вот в чем: ведь он привез из села и третью новость, она крупнее всех остальных, прямо неизмерима, он спрятал ее на опушке леса Вот она стоит закутанная в парусину и бумагу, он раскутывает ее и оказывается, что это большая машина.
О, она красная и синяя, чудесная, с множеством зубцов и ножей, с руками, колесами, винтами – косилка. Разумеется, новая лошадь была приведена именно сегодня только из-за косилки.
Он стоит с глубокомысленным видом и припоминает с начала и до конца описание, которое ему прочитал торговец; он укрепляет в одном месте стальную пружину, подвигает в другом шкворень, потом смазывает каждое колесцо, каждое отверстие, осматривает весь механизм. Никогда не переживал Исаак такой минуты. Взять в руки перо и написать на документе свою фамилию – да, это тоже большая ответственность. Все равно, что борона для разделки нови, у которой надо подгонять так много кривых ножей. Или большая круглая вила на лесопилке, та, что должна проходить точка в точку в центре, не отклоняясь ни на запад, ни на восток, не отскакивав, чего доброго, в потолок! Но косилка – этакая махинища из стальных прутьев и крюков, и всяких приспособлений, и сотен винтов, да швейная машина Ингер против нее простая безделица!
И вот Исаак сам впрягается в оглобли и пробует машину. Это самая торжественная минута. Потому-то он и решил притаиться с машиной и сам выступить в роли лошади.
А что если машина неверно собрана и не станет работать, а с треском развалится на куски! Этого не случилось, машина стала резать траву. Да и как же иначе, Исаак изучал ее здесь много часов, солнце уже закатилось. Он опять впрягается и пробует, машина режет траву. Еще бы не резала!
Когда после жаркого дня пала обильная роса, и сыновья точили косы, готовясь к завтрашней работе, Исаак подошел к дому.
– Повесьте на сегодня косм. Возьмите новую лошадь и отведите ее на опушку!
Сказав это, Исаак не вошел в избу и не сел ужинать, как поужинали все, а покрутился по двору и опять ушел.
– Запрягать телегу? – спросил Сиверт.
– Нет, – ответил отец и пошел дальше.
Он был до того преисполнен тайны и гордости, что даже как-то приседал на каждом шагу, – с такой многозначительностью он выступал. Если он шел на смерть и погибель, то шел, как смелый человек, в руках у него ничего не было для защиты.
Сыновья пришли с лошадью, увидели машину и остановились. Это была первая косилка в местности, первая в селе, красная с синим, радующая человеческий глаз. Отец, глава дома, сказал совсем обыкновенным голосом:
– Запрягайте-ка в эту косилку! – сказал он. Они запрягли.
И вот поехали, правил отец. Брр! – говорила машина, срезая траву, сыновья бежали за ней, с пустыми руками, не работая, улыбаясь. Отец остановился и оглянулся: – «Ну, надо бы почище!» Он подвинчивает два винта, чтоб спустить ножи ближе к земле, и пробует, как выйдет теперь. Нет, ряд неровный, нехороший, рычаг и все ножи с ним подскакивают, отец и сыновья перебрасываются несколькими словами, Елисей нашел описание машины и читает:
– Здесь сказано, что надо садиться на сиденье, когда пускаешь в ход, тогда она устойчивее, – говорит он.
– Ну да, – говорит отец. – Я и сам знаю, я все изучил. Он садится на сиденье и едет, машина идет устойчивее.
Вдруг машина перестает косить, все ножи сразу останавливается. Тпру! Что такое? Отец соскакивает с сидения, он уже утратил свое высокомерие, он с перепуганным и просительным лицом наклоняется над машиной. Отец и сыновья смотрят: что-то неверно, Елисей держит в руках описание.
– Вот тут на траве маленький болтик! – говорит Сиверт, поднимая его с земли.
– Ну хорошо, что ты нашел его, – говорит отец, как будто только этого винтика и не хватало для полного порядка. – Я как раз его и искал.
Но они никак не могут найти для него дырку, куда к черту девалась дырка для болтика?
– Вот здесь! – говорит Елисей и показывает отверстие. И тут, должно быть, Елисей начал чувствовать свое превосходство, его способность понимать книжное описание была несомненна, он излишне долго показывал отверстие для болта и сказал:
– Судя по рисунку, болт этот надо вставить сюда!
– Ну понятно, сюда, – сказал отец, – он здесь и был. – И чтоб придать себе форсу, приказал Сиверту поискать, нет ли в траве еще болтов. – Тут должен быть еще один, – сказал он с необыкновенно важным видом, словно помнил все наизусть. – Больше нет? Ну, стало быть, теперь все на месте!
Отец опять хочет ехать.
– Да нет, это неверно, – кричит Елисей. О, Елисей стоит с рисунком в руке, с законом в руке, его никак не обойдешь: – Вот эта пружина должна быть наверху.
– А? – спрашивает отец.
– У тебя она внизу, ты привинтил ее снизу. Это стальная пружина, сна должна находиться наверху, а то болт опять выскочит и ножи остановятся. Вот тут на рисунке видно.
– Я не захватил очков и не вижу рисунка, – говорит отец, значительно смиреннее. – Возьми и перевинти пружину, как надо. Но только сделай правильно! Не будь так далеко, я сходил бы за очками.
Все в порядке, отец опять залезает на сиденье. Елисей кричит:
– И поезжай поскорее, тогда ножи режут лучше. Тут так написано.
Исаак едет и едет, и все идет хорошо. Брр! – говорит машина, Он оставляет за собой широкий ряд подрезанной травы, она лежит так ровно, по ниточке, готовая к сушке и уборке. Вот его увидали из дома, и все женщины выходят к ним, Ингер несет на руках маленькую Ревекку, хотя та давно уже научилась ходить. Вот они подошли, четыре женщины широко раскрытыми глазами впиваются в чудовище и останавливаются тесной кучкой. О, как могуч и истинно горд теперь Исаак, он сидит на высоком сиденьи, в праздничном платье и полном уборе – в куртке и шляпе, хотя пот льет с него ручьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
В сущности же, продавал вовсе не Бреде Ольсен, а банк и торговец продавали Брейдаблик за долги, и только для виду продажа совершалась от имени Бреде. Он полагал, что этим спасется от позора. Но Бреде вовсе не был угнетен, когда его встретил Исаак, он утешался тем, что по-прежнему оставался инспектором телеграфной линии, это был верный доход, а со временем он, наверное, добьется и прежнего своего положения в селе и опять будет самым нужным человеком и правой рукой ленсмана. Разумеется, Бреде был до некоторой степени растроган: ведь как ни как приходилось расставаться с местом, где он жил и работал много лет, и которое полюбил! Но добрый Бреде никогда не позволял себе впадать в уныние. Это было в нем всего лучше, самая главная его прелесть. В один прекрасный день ему пришло в голову осесть на земле; опыт оказался неудачным, но с такой же легкостью он поступал и в других вопросах, и выходило лучше: да и почем знать, может быть, из образцов камней, которые у него хранятся, еще получится огромное дело! Потом: взять хоть Варвару, которую он поместил в Лунном, ведь она уж никогда не расстанется с Акселем Стремом, за это он может поручиться, это и всякому видно.
Нет, дела еще не так плохи, пока у него есть здоровье, и он может работать на себя и на своих! – говорил Бреде Ольсен. Да и дети сейчас уж подросли настолько, что могут уехать на сторону и позаботиться о себе сами.
Вот, Хельге уж пристроился на лове сельдей, а Катерина поступает к доктору.
Так что у них осталось только двое младших – да, да, положим, третий на готове. Исаак привез из села еще одну новость: у жены ленсмана родился ребенок. Ингер сразу заинтересовалась: мальчик или девочка?
– Этого не слыхал, – ответил Исаак.
Так у ленсмана родился ребенок! – а не она ли постоянно восставала в женском кружке против непомерного числа детей у бедняков: дайте лучше женщинам право голоса и влияние на их собственную судьбу! – говорила она. А теперь и сама попалась! «Да, – сказала пасторша, – уж она ли не пускала в ход свое влияние, ха-ха-ха-, а вот все-таки не избежала своей судьбы!» Эта острота о госпоже Гейердаль ходила по всей деревне и многим была понятна.
Ингер, может быть, тоже ее поняла, только Исаак не понял ничего.
Исаак понимал, как надо работать, как вести хозяйство. Он стал теперь богатым человеком, имел большой участок с отличной усадьбой. Но из крупных денег, случайно попавших к нему, он извлек мало пользы: он их спрятал. Его прельщала земля. Если бы Исаак жил в селе, общение с людьми, может быть, несколько повлияло бы и на него, там было столько соблазнов, такая тонкость обращения. Он тоже накупил бы ненужной дребедени и ходил бы в красной праздничной рубахе по будням. Здесь, в глуши, он был застрахован от всяких излишеств, он жил на чистом воздухе, умывался по воскресеньям и купался, когда бывал на озере. А тысяча далеров – ну, что ж, это божий дар: разве не надо было спрятать их до последнего скиллинга? А зачем? Исааку хватало на необходимые расходы только от одной продажи того, что ему давали скот и земля.
Елисей понимал больше, он советовал отцу отдать деньги в банк. Может быть, это было умнее, но во всяком случае, Исаак все откладывал, да может так никогда и не отдал бы. Нельзя сказать, чтобы Исаак всегда пренебрегал советами сына. Елисей был вовсе не так глуп, он доказал это впоследствии.
Нынче, во время сенокоса, он попробовав косить – нет, на это он был не мастер, и ему приходилось все время держаться поближе к Сиверту, чтоб тот точил ему каждый раз косу; но у Елисея были длинные руки и сгребал и копнил он сено так, что любо-дорого. Сиверт, он, Леопольдина и работница Иенсина копнили сено после первого покоса, и Елисей тут не щадил себя, работал граблями до того, что руки у него все покрылись волдырями, и пришлось ему замотать их тряпками. Недели две он плохо ел, но работал не меньше. Что-то новое, должно быть, стряслось с парнем, похоже, ему пошла на пользу некоторая неудача в известном любовном деле, – или нечто вроде того, – он изведал чуточку вечной скорби или разочарование. А тут еще он докурил последний табак, привезенный из города, а это при других обстоятельствах могло бы заставить иного конторщика хлопать дверями и грубо выражаться о том и о сем; но нет, Елисей переносил это, как стойкий парень, даже осанка у него стала тверже, одно слово – настоящий мужчина. И что же придумал тогда шутник Сиверт, чтоб подразнить его? Нынче оба брата легли на камни у реки, чтоб напиться, и Сиверт был так неосторожен, что предложил брату насушить какого-то замечательного моху на табак. – Или, может, ты покуришь его сырым? – сказал он.
– Вот я тебе дам табаку! – ответил Елисей, схватил брата за голову и окунул по самые плечи в воду. – Ха, вот и получил! – Сиверт так и пошел с мокрыми волосами.
«Сдается, будто из Елисея начинает вырабатываться настоящий человек!» – думал иногда Исаак, видя сына за работой.
– Гм. Как думаешь, Елисей навсегда останется дома? – спросил он Ингер.
Она посмотрела на него с любопытством и осторожно сказала:
– Не знаю, как сказать. Нет, не останется.
– А ты говорила с ним?
– Нет. Немножко-то говорила. Но я так думаю.
– Ну, а если у него будет свой собственный клочок земли?
– Как так?
– Станет он на нем работать?
– Нет.
– Ну, так ты, значит, спрашивала?
– Спрашивала? Я не понимаю Елисея!
– Нечего тебе его порочить, – беспристрастно сказал Исаак. – Я вижу только одно, что он отлично справляется с работой.
– Ну это, пожалуй, – неохотно согласилась Ингер.
– Не понимаю, чего ты нападаешь на парня, – с досадой сказал Исаак. – Он работает все лучше день ото дня, чего же еще желать?
Ингер пробормотала:
– Он не такой, каким был. Ты бы поговорил с ним о жилетках.
– О жилетках? О каких жилетках?
– Он рассказывает, что летом ходил по городу в белых жилетках.
Исаак подумал и ничего не понял: – А разве ему нельзя дать белую жилетку? – спросил он. Исаак был сбит с толку, все это, разумеется, бабьи глупости, он находил, что парень имеет право на белую жилетку, да, кроме того, не понимал, в чем дело, и потому решил просто перескочить через это:
– А что ты скажешь, если его посадить работать на участок Бреде?
– Кого? – спросила Ингер.
– Да Елисея же.
– В Брейдаблик? – спросила Ингер. – И не думай. – Дело в том» что она уж обсуждала этот план с Елисеем, знала же его хорошо от Сиверта, который не вытерпел и проболтался. А впрочем – зачем же Сиверту было замалчивать этот план, сообщенный ему отцом единственно для того, чтоб его обсудили. Не первый раз он пользовался Сивертом в качестве посредника. Ну, а что же ответил Елисей? Как и раньше, как в своих письмах из города: «Нет, а не хочу забрасывать свою науку и превращаться опять в ничтожество!» Вот что он ответил. Мать стала приводить ему разные разумные доводы, но Елисей на все отвечал отказом, и говорил, что у него другие планы на жизнь. У молодого сердца свои тайны, может быть, после того что случилось, ему казалось невозможным стать соседом Варвары. Этого никто не мог знать. С видом превосходства он возражал матери: он может получить в городе службу лучше той, что у него была, может поступить в конторщики к амтману или окружному судье, а там и еще будет повышаться, через несколько лет он, может быть, сделается ленсманом или смотрителем маяка, или попадет в таможню. Перед ученым человеком так много возможностей.
Как бы то ни было, но мать переменила мнение, он увлек ее, она и сама была очень неустойчива. Свет имел над нею такую большую власть. Зимой она еще читала известный замечательный молитвенник, подаренный ей при выходе из тюрьмы в Тронгейме; но теперь-то! Неужели Елисей может сделаться ленсманом?
– Да, – ответил Елисей, – кто такой Гейердаль? – самый обыкновенный старый конторщик, служивший в конторе амтмана.
Огромные перспективы. Мать готова была прямо отсоветовать Елисею менять жизнь и губить себя. Что стал бы такой человек делать в глуши!
Но тогда почему же Елисей вдруг вздумал так усердно работать на отцовской земле? Бог знает, может быть, у него и были кое-какие задние мысли.
Наверное, примешивалось и немножко мужичьей чести, не хотелось отставать от других, кроме того, не мешает подружиться с отцом на случай отъезда из дома; по правде сказать, у него были кое-какие должишки в городе, и хорошо бы их заплатить, это открыло бы ему новый большой кредит. А дело шло не о какой-нибудь сотне крон: кое о чем посущественнее.
Елисей был не только не глуп, но, наоборот, по-своему довольно хитер. Он видел, что отец приехал, и знал, что в эту минуту он сидит в горнице у окошка и смотрит на поляну. И если Елисей приналяжет на работу как раз сейчас, то, может, от этого только выиграет, а повредить это никому не повредит.
Что-то неладное было в Елисее, Бог знает, что: не то расслабленность, не то уныние; он был не дурной, но избалованный. Распустился он, что ли, за последние годы. Что могла теперь сделать для него мать? Единственно, оказать ему поддержку. Она могла увлечься видами на блестящее будущее сына и замолвить за него слово отцу, – это она могла.
Но Исаак, в конце концов, стал сердиться на ее отрицательное отношение: план насчет Брейдаблика, по его мнению, был вовсе не так плох. Нынче, по дороге домой, он даже остановил лошадь и наспех осмотрел заброшенный участок: в настоящих рабочих руках из него мог получиться толк.
– Почему мне об этом не думать? – спросит он у Ингер. – Мне жалко Елисея, и я хочу помочь ему устроиться.
– Ну, если тебе жалко Елисея, так не поминай больше про Брейдаблик! – ответила она.
– Вон что.
– Да, потому что в голове у него мыслей побольше, чем у нас с тобой.
Исаак и сам не вполне уверен, поэтому он не может говорить решительно, но его сердит, что он выдал свой план и говорил с такой неосторожной ясностью, оттого он и не хочет теперь отказаться от этого плана:
– Он сделает так, как хочу я! – заявляет вдруг Исаак. И он угрожающе возвышает голос, на случай, если б Ингер не расслышала.
– Да вот, смотри на меня, больше я ничего не скажу. Ведь там школа и участок находится в самой середке округа, и все такое, и какие это у него мысли? С таким сыном, как он, того и гляди помрешь с голоду, лучше это, что ли? А теперь я спрашиваю, как это моя собственная плоть и кровь может идти против… против моей собственной крови и плоти?
Исаак умолк. Он понимал, что чем больше он говорил, км дело становилось хуже. Он собрался было переменить праздничное платье, в котором ездил в село, но потом подумал и остался, как был – чего это ради?
– Попробуй, поговори с Елисеем, – сказал он.
– Лучше поговори сам. Меня он не послушает.
Ну, конечно, Исаак – над всеми глава, он и сам это знает, пусть только Елисей попробует поворчать! Но опасаясь, быть может, поражения, Исаак сейчас уклоняется и говорит:
– Это-то я, конечно, могу и сам поговорить. Но помимо всяких дел, у меня есть и кое-что другое, о чем подумать.
– Вот что? – изумленно промолвила Ингер.
Исаак уходят, только на окраину своего участка, но, во всяком случае, уходит. Он так полон тайн, он хочет спрятаться. Дело вот в чем: ведь он привез из села и третью новость, она крупнее всех остальных, прямо неизмерима, он спрятал ее на опушке леса Вот она стоит закутанная в парусину и бумагу, он раскутывает ее и оказывается, что это большая машина.
О, она красная и синяя, чудесная, с множеством зубцов и ножей, с руками, колесами, винтами – косилка. Разумеется, новая лошадь была приведена именно сегодня только из-за косилки.
Он стоит с глубокомысленным видом и припоминает с начала и до конца описание, которое ему прочитал торговец; он укрепляет в одном месте стальную пружину, подвигает в другом шкворень, потом смазывает каждое колесцо, каждое отверстие, осматривает весь механизм. Никогда не переживал Исаак такой минуты. Взять в руки перо и написать на документе свою фамилию – да, это тоже большая ответственность. Все равно, что борона для разделки нови, у которой надо подгонять так много кривых ножей. Или большая круглая вила на лесопилке, та, что должна проходить точка в точку в центре, не отклоняясь ни на запад, ни на восток, не отскакивав, чего доброго, в потолок! Но косилка – этакая махинища из стальных прутьев и крюков, и всяких приспособлений, и сотен винтов, да швейная машина Ингер против нее простая безделица!
И вот Исаак сам впрягается в оглобли и пробует машину. Это самая торжественная минута. Потому-то он и решил притаиться с машиной и сам выступить в роли лошади.
А что если машина неверно собрана и не станет работать, а с треском развалится на куски! Этого не случилось, машина стала резать траву. Да и как же иначе, Исаак изучал ее здесь много часов, солнце уже закатилось. Он опять впрягается и пробует, машина режет траву. Еще бы не резала!
Когда после жаркого дня пала обильная роса, и сыновья точили косы, готовясь к завтрашней работе, Исаак подошел к дому.
– Повесьте на сегодня косм. Возьмите новую лошадь и отведите ее на опушку!
Сказав это, Исаак не вошел в избу и не сел ужинать, как поужинали все, а покрутился по двору и опять ушел.
– Запрягать телегу? – спросил Сиверт.
– Нет, – ответил отец и пошел дальше.
Он был до того преисполнен тайны и гордости, что даже как-то приседал на каждом шагу, – с такой многозначительностью он выступал. Если он шел на смерть и погибель, то шел, как смелый человек, в руках у него ничего не было для защиты.
Сыновья пришли с лошадью, увидели машину и остановились. Это была первая косилка в местности, первая в селе, красная с синим, радующая человеческий глаз. Отец, глава дома, сказал совсем обыкновенным голосом:
– Запрягайте-ка в эту косилку! – сказал он. Они запрягли.
И вот поехали, правил отец. Брр! – говорила машина, срезая траву, сыновья бежали за ней, с пустыми руками, не работая, улыбаясь. Отец остановился и оглянулся: – «Ну, надо бы почище!» Он подвинчивает два винта, чтоб спустить ножи ближе к земле, и пробует, как выйдет теперь. Нет, ряд неровный, нехороший, рычаг и все ножи с ним подскакивают, отец и сыновья перебрасываются несколькими словами, Елисей нашел описание машины и читает:
– Здесь сказано, что надо садиться на сиденье, когда пускаешь в ход, тогда она устойчивее, – говорит он.
– Ну да, – говорит отец. – Я и сам знаю, я все изучил. Он садится на сиденье и едет, машина идет устойчивее.
Вдруг машина перестает косить, все ножи сразу останавливается. Тпру! Что такое? Отец соскакивает с сидения, он уже утратил свое высокомерие, он с перепуганным и просительным лицом наклоняется над машиной. Отец и сыновья смотрят: что-то неверно, Елисей держит в руках описание.
– Вот тут на траве маленький болтик! – говорит Сиверт, поднимая его с земли.
– Ну хорошо, что ты нашел его, – говорит отец, как будто только этого винтика и не хватало для полного порядка. – Я как раз его и искал.
Но они никак не могут найти для него дырку, куда к черту девалась дырка для болтика?
– Вот здесь! – говорит Елисей и показывает отверстие. И тут, должно быть, Елисей начал чувствовать свое превосходство, его способность понимать книжное описание была несомненна, он излишне долго показывал отверстие для болта и сказал:
– Судя по рисунку, болт этот надо вставить сюда!
– Ну понятно, сюда, – сказал отец, – он здесь и был. – И чтоб придать себе форсу, приказал Сиверту поискать, нет ли в траве еще болтов. – Тут должен быть еще один, – сказал он с необыкновенно важным видом, словно помнил все наизусть. – Больше нет? Ну, стало быть, теперь все на месте!
Отец опять хочет ехать.
– Да нет, это неверно, – кричит Елисей. О, Елисей стоит с рисунком в руке, с законом в руке, его никак не обойдешь: – Вот эта пружина должна быть наверху.
– А? – спрашивает отец.
– У тебя она внизу, ты привинтил ее снизу. Это стальная пружина, сна должна находиться наверху, а то болт опять выскочит и ножи остановятся. Вот тут на рисунке видно.
– Я не захватил очков и не вижу рисунка, – говорит отец, значительно смиреннее. – Возьми и перевинти пружину, как надо. Но только сделай правильно! Не будь так далеко, я сходил бы за очками.
Все в порядке, отец опять залезает на сиденье. Елисей кричит:
– И поезжай поскорее, тогда ножи режут лучше. Тут так написано.
Исаак едет и едет, и все идет хорошо. Брр! – говорит машина, Он оставляет за собой широкий ряд подрезанной травы, она лежит так ровно, по ниточке, готовая к сушке и уборке. Вот его увидали из дома, и все женщины выходят к ним, Ингер несет на руках маленькую Ревекку, хотя та давно уже научилась ходить. Вот они подошли, четыре женщины широко раскрытыми глазами впиваются в чудовище и останавливаются тесной кучкой. О, как могуч и истинно горд теперь Исаак, он сидит на высоком сиденьи, в праздничном платье и полном уборе – в куртке и шляпе, хотя пот льет с него ручьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39