– Да, их могли добавить непосредственно в клубе, – задумчиво протянул я. – Хотя тогда непонятно другое: зачем было этот «Реквием ночи» убирать из меню якобы под предлогом, что западные фирмы отказались поставлять его?
– Ах так! – воскликнула Оксана. – Значит, этих бутылок уже не существует в «КОСА»? Очень любопытно. Давай рассуждать логически. Если в закупоренных бутылках нет никаких наркотиков, то администрации «КОСА» незачем бояться проверки. И, если бы она специально убрала вино… то навлекла бы на себя еще большие подозрения. Нет, Ник. Тут что-то не сходится!
– Тут все не сходится! Я думаю, Оксана, Вано ошибся насчет вина. У него чересчур разыгралось воображение. Если честно, я и сам сомневался в правильности его подозрений. Вино как вино. Очень приятное на вкус. Нет… – Я покачал головой. – Не здесь нужно искать. Конечно, людей подталкивали к самоубийству, но не таким изощренным способом. Это к тому же рискованно. Да и как можно добыть этот наркотик? И денег сколько на него нужно! И вообще тогда следует говорить о какой-то международной мафии! Это звучит нереально. Администрация «КОСА» действует крайне осторожно, расчетливо.
– Похоже на это, Ник. И все же… Вполне возможно, что кто-то из «КОСА» действовал в одиночку. И Толмачевский, и наверняка Анна бывали за границей. Здесь мафия вовсе необязательна. Можно добывать наркотики непосредственно через частное лицо. Так оно и бывает. Лишние свидетели никому не нужны. Но… Но все же, мне кажется, ты прав. Что-то не вяжется в этой истории. Но я рада, что одно ложное звено в цепи отпало и я чем-то смогла тебе помочь.
– Не чем-то, а очень многим, Оксана! – Я в порыве благодарности нежно поцеловал ее тонкую руку. – Ты избавила нас от лишних хлопот и от лишних подозрений. Так ты говоришь, тебе принесли пару бутылочек этого божественного «Реквиема ночи»? – И я заговорщицки подмигнул. – А не распить ли нам по этому поводу бутылочку?!
Оксана погрозила мне пальцем, и вскоре наш маленький журнальный столик был просто, но со вкусом сервирован. Бутылка «Реквиема ночи» с парой высоких бокалов. Тонко нарезанный сыр. Свежий хлеб с румяной душистой корочкой. Ярко-красные сочные помидоры. Этот стол был сооружен всего за несколько минут, и настолько красиво и аппетитно, что я проглотил слюну, подумав, что наш скромный ужин не идет ни в какое сравнение с дорогим экзотическим ужином в «КОСА». Все-таки Оксана умеет любой ерунде придать элемент изящества, и любое дело горит в ее сильных руках.
Этой ночью мы по-прежнему спали в разных комнатах. Оксана давно смирилась, что мы уже не муж и жена, а скорее верные друзья, и я был благодарен ей за понимание. Она не заводила разговора о разводе, но его неизбежность мы одинаково чувствовали. И я мысленно поклялся себе, что, даже расставшись с Оксаной, никогда не забуду о том, как она мне помогала все это время, и в трудную для нее минуту всегда прибегу на помощь. Хотя мне трудно было представить жену, взывающую о помощи: она всегда справлялась с трудностями сама. И всегда с достоинством. И за это я ее безмерно уважал и ценил. Но любил (наверно, к сожалению) совершенно другую…
Васька… Я мысленно поцеловал ее в губы. Провел ладонью по стриженым пепельным волосам. И сказал вслух:
– Спокойной ночи, милая. Спокойной ночи.
Хотя отлично понимал, что спокойная ночь за решеткой – это миф…
Рано утром меня разбудил пронзительный телефонный звонок. Схватив трубку и услышав густой бас Вано, я не удивился. Он взволнованно и торопливо сообщил, что Толмачевский в данный момент дома и мы немедленно должны отправиться к нему, чтобы застать господина управляющего и выжать из него максимум информации.
Я, накинув пальто на плечи, выскочил из дома, даже не предупредив Оксану. В ее спальне было тихо, и я решил ее не тревожить.
На улице заметно похолодало. Уже закончились те теплые денечки, в которые я перешагнул порог «КОСА». Осень уже не заигрывала с летом, а, напротив, настойчиво и упрямо, не спрашивая ни у кого, утверждалась холодным ветром и мелким дождем. Я, подняв воротник своего длинного черного пальто и уткнувшись носом в бежевый длинный шарф, летел на всех парах навстречу Вано.
Мы встретились неподалеку от дома Толмачевского. Вано на сей раз вырядился в дутую малиновую куртку, из-под которой вызывающе выглядывал толстый свитер, разукрашенный бегущими оленями. Он даже издалека не производил впечатления работника правоохранительных органов: ярко выраженная бандитская физиономия; бритая голова, которую сегодня венчала яркая шапочка с помпоном; остроносые туфли на широком каблуке – все свидетельствовало о том, что этот парень занимается чем угодно, только не защитой рядовых граждан от сомнительных элементов.
Напротив, при первой встрече с Вано каждому наверняка хотелось быть как можно подальше и на всякий случай просить помощи у сотрудников милиции. Впрочем, я его удачно дополнял. Несмотря на то, что моя рожа выглядела чуть интеллигентней и внешний вид был поприличней, можно было подумать, что я босс – маленького роста, горбоносый, в длинном, до пят, черном пальто и грубых черных ботинках на толстой подошве. Босс, на которого и работает отпетый бандит по кличке Вано.
В общем, прохожие на нас подозрительно косились, когда мы решительно направлялись к дому, где проживают милая девушка Василиса и ярчайший представитель молодых бизнесменов, не милый нашему сердцу господин Толмачевский. Со стороны выглядело: мужики идут на дело.
– Силой притащим его к Порфирию, – отчеканил Вано у двери Толмачевского.
Мы резко позвонили и встали по обе стороны двери – на случай, если управляющий станет сопротивляться.
За дверью послышался какой-то шорох, потом звон разбитой посуды и наконец – тяжелые шаги.
Мы застыли в напряженном ожидании.
Дверь широко распахнулась – и на пороге, держась обеими руками за косяк, появился абсолютно пьяный Толмачевский. Стрелять в нас он, безусловно, не собирался, поскольку был не в состоянии даже пошевелить одним пальцем.
– А-а-а, вы… – прохрипел он и неверными шагами направился в гостиную.
Мы, переглянувшись, последовали за ним.
Да, в таком неприглядном состоянии я никогда и не чаял застать господина Толмачевского. Тем более его модерновую квартиру. Запах стоял такой, что я тут же пожалел, что не ношу с собой противогаза. Белое льняное покрывало с фетровыми аппликациями, скомканное, валялось на полу, залитое чем-то жирным и липким. Овальный столик был заставлен пустыми бутылками из-под вина и пива, рядом с которыми валялись объедки колбасы, хлеба, сыра. Кремовые вертикальные жалюзи на окнах были кое-где оборваны, словно за них цеплялись, чтобы не упасть окончательно. Палас – в мокрых грязных следах и крошках. По всей гостиной разбросана мятая одежда.
Конечно, я мог бы сказать, что праздник здесь удался на славу, но это было бы неправдой. Я чувствовал, что Толмачевский пил не от радости. Он – чистюля и аккуратист, ярый сторонник порядка и ярый любитель вещей – наверняка впервые за свою мещанскую жизнь позволил себе такой хаос, и наверняка с горя. Еще вчера в этой самой гостиной лежала убитая женщина. Женщина, с которой он был очень близок. И я видел, что он искренне переживает ее смерть, – это меня несколько озадачило, поскольку совсем недавно я был уверен, что если и не он убил, то непременно приложил руку к этому хладнокровному убийству.
А сейчас я видел перед собой несчастного, в одну ночь опустившегося человека. Его прежде холеное лицо заросло густой щетиной. Всегда аккуратно уложенные волосы теперь беспорядочно взбились и даже кое-где слиплись. Под глазами чернели глубокие круги. Невидящим взглядом он смотрел в одну точку на стене и молчал. Мы с Вано переглянулись. Трудно было поверить, что он играет в боль, а не живет ею. И мы, придя сюда с определенной целью – обвинять его, теперь вынуждены были на месте изменить тактику.
– Игорь Олегович, – начал, неестественно громко откашлявшись, мой друг, – скажите, пожалуйста, Анна…
Но Толмачевский не дал ему до конца высказаться. При имени Анны он вздрогнул, как-то весь съежился, часто заморгал – и по его небритым щекам потекли крупные слезы.
– Анна, – прошептал он совершенно белыми губами. – Боже, Анна… Это неправда. Конечно же, это неправда. – И он, как ребенок, с надеждой посмотрел на Вано. – Ведь она жива? Скажите, она жива?
В ответ Вано опустил голову. Вдруг Толмачевский засмеялся. Он смеялся с каким-то надрывом, запрокинув голову. Не скажу, что мне понравился этот смех. Я даже невольно поежился. Но у Вано нервы были покрепче моих.
– Игорь Олегович, – уже гораздо суше, без лишних сантиментов отчеканил Вано. – Игорь Олегович!
И этот леденящий хохот также резко прервался – спокойный тон моего друга на миг привел в чувство Толмачевского. Он оглядел нас более осмысленным взглядом, словно только теперь увидел. Потом взял бутылку с оставшимся вином и попытался налить в бокал, но это ему не удалось: его руки так дрожали, что вино пролилось на когда-то белые штаны. Он поморщился и громко выругался, как последний грузчик, начисто забыв, что еще вчера демонстрировал свою высокую культуру в самых престижных кругах общества, здороваясь за руку со столичными знаменитостями. И почему только горе отрезвляет человека? Почему для того, чтобы стать собой, нужно обязательно пережить боль?
Вано сам налил Толмачевскому полный бокал вина. Тот залпом выпил и глубоко вздохнул. Глаза его заблестели, ему стало гораздо легче, и он даже нашел силы вспомнить, что является не кем иным, а господином Толмачевским, и с высоты своего сомнительного положения высокомерно взглянул на нас. Но хватило его не надолго: как только Вано напомнил ему об Анне, он сразу же сник и вновь, как страус, втянул голову в плечи. Имя Анны на него действовало магически. И он не мог уже думать о себе. Он думал о ней. Наверное, черт побери, он ее очень любил! И, видимо, было за что любить такую женщину.
– Вы обязаны помочь следствию, – продолжал в том же тоне Вано, – обязательно должны. Я не могу и не хочу обвинять вас. У вас железное алиби. К тому же я вижу, насколько вам тяжело. Но одновременно с этим я уверен, что вы знаете убийцу. И, если вы действительно любили эту женщину, ваш долг – назвать имя преступника!
– Мой долг, – вяло повторил за Вано Толмачевский. – Любил… Какое теперь это имеет значение? Какое?.. Господи, если ее нет… Где она теперь?.. Анна… И что вы понимаете?.. Все к черту! Все! Зачем мне теперь эти бабки! Зачем эта мебель! Эти тряпки! Картины!
Он неожиданно вскочил с места и изо всей силы ногой перевернул стол – все повалилось на пол.
– Зачем?!! Когда она мертва! Когда уже ничто не воскресит ее!!!
Он стал отчаянно срывать со стен картины авангардистов, топтать их ногами.
– И что, что теперь имеет ценность?! Это? К черту это! Какая это ценность, если она мертва! Только жизнь… Единственное, что имеет цену! Только жизнь. Но мне… Зачем мне она теперь… И на что я ее тратил, Господи, на что?..
Толмачевский явно впал в беспамятство, и я сделал попытку успокоить его. Но Вано резким движением руки остановил меня. И прошептал:
– Не стоит, Ник. Ему это сейчас нужно. Он должен все это выплеснуть, только тогда, возможно, успокоится, и у нас появится шанс, что он все расскажет. Да к тому же и протрезвеет, а это очень нужно…
Толмачевский продолжал громить все, что попадало под руку. Билась вдребезги посуда из богемского стекла. Разлетались осколки статуэток. Рвались на части яркие, дорогие тряпки. А мы терпеливо ждали, когда это закончится. Наконец он резко остановился. Расчет Вано оказался верным: управляющий как-то враз отрезвел и взглянул на нас вполне осмысленным взглядом.
– Что вам угодно, господа? – тихо и спокойно спросил он.
– Вы должны помочь нам, – терпеливо повторил свою просьбу Вано, – должны, Игорь Олегович. Я не поверю, если вы станете утверждать, что не знаете убийцу.
– И правильно не поверите, – неожиданно откровенно признался Толмачевский, чем совершенно нас ошарашил. Видно, его настолько потрясла смерть любимой женщины, что теперь он был готов на все. И главное – на правду. И все же мы слишком рано обрадовались. Вано наклонился вперед. И его глаза жадно заблестели.
– Значит, вы можете назвать убийцу, Игорь Олегович?
Толмачевский также спокойно кивнул головой.
– Могу.
Наступила тишина, и только напольные часы красного дерева тикали неимоверно громко – их удары совпадали с ударами моего пульса. Я тоже внезапно успокоился, физически вдруг ощутив, что все самое страшное – позади, что совсем скоро я встречусь с Васей и моя жизнь наконец-то изменится в самую лучшую сторону.
Мы, затаив дыхание, ждали ответа. Мы не прерывали молчания, словно боялись спугнуть Толмачевского.
– Я знаю убийцу, – наконец произнес управляющий, – но не скажу его имени.
– Почему? – не выдержав, громко выкрикнул я, и удары моего пульса вновь намного перегнали тиканье напольных часов.
– Я должен сам… Сам кое-что решить, разобраться и убедиться. Я не во всем уверен. И потом… – Он взглянул на часы. – Через час я должен быть в прокуратуре. До этого времени я успею кое в чем разобраться. И, именем Анны клянусь, я это сделаю.
– Вы убьете его! – закричал я. – Вы не должны этого делать!
Глаза Толмачевского недобро блеснули.
– А что, по-вашему, я должен делать? Ждать суда? Ждать милости от закона? А если закон окажется настолько милостив, что пожалеет преступника?! Что тогда? И даже если приговор вынесут по максимуму – это все равно не смерть! Понимаете, в любом случае – это жизнь! А Анна – мертва! Что бы вы сделали, если бы вашу любимую девушку убили? Ответьте мне, что?!
Я промолчал. Я бы тоже, наверно, отомстил сам. И, наверно, собственными руками уничтожил бы убийцу. Но, к счастью, судьба мне не предоставляла такого выбора.
Наконец Вано вставил свое веское слово:
– Игорь Олегович, я не имею в данный момент санкции на ваш арест, но, как представитель закона, обещаю, что милости от суда убийца не дождется! Обещаю! На его совести уже два преступления! А если деятельность «КОСА» связана с незаконными махинациями, то как знать, сколько в сумме преступлений на счету у убийцы. Поэтому предлагаю поехать с нами добровольно для дачи показаний. Вам это обязательно учтется.
Толмачевский вновь нехорошо на нас посмотрел.
– Учтется, – усмехнулся он. – Да, вы правы, деятельность «КОСА» во многом антизаконна, и я обязательно сделаю заявление по всем надлежащим пунктам. И… – Он внезапно сам себя оборвал, глядя куда-то вдаль, мимо нас, своими темными, восточными глазами. – И я вам обещаю. Я не стану сам вершить суд. Вы правы. Но я должен своими силами привести преступника в прокуратуру. Это для меня крайне важно. Не потому, что хочу облегчить себе наказание – моя песенка уже спета: и жизнь, и свобода для меня потеряли всякий смысл. Но я должен сам… Я согласен, суд должен состояться, потому что личность преступника требует суда и дело это вызовет огромный резонанс в обществе. Огромный. Посмотрим на все эти благовоспитанные сливки общества… – На губах Толамачевского появилась жесткая, змеиная ухмылка. Он явно что-то замышлял. Вано попытался тянуть время и отвлечь его, чтобы продумать наши дальнейшие действия.
– Скажите, Игорь Олегович, – начал он, – а, если бы Анна не была убита, вы бы так же продолжали заниматься грязными делишками?
Толмачевский в упор взглянул на Вано. Его взгляд стал задумчив.
– Откровенно? Впрочем, сегодняшний день я посвящу правде. Со мной это не часто случается. А точнее, случилось впервые. Я никогда не любил правды. Это привилегия нищих. Я всегда предпочитал роскошь, путь же к ней лежит через ложь. Но сегодня… За одну ночь я превратился в немощного старика. В одну ночь уместилась вся моя жизнь, прошлая и будущая. В одну ночь я по-настоящему осознал, что такое любовь, смерть, ненависть. Вы спросили, если бы не умерла Анна… Что ж, я отвечу. Я жил бы, как жил всегда. Лгал, притворялся, делал культ из вещей. Не любил людей. Презирал чувства. Впрочем… – Он безнадежно махнул рукой и повернулся к нам спиной: он не хотел, чтобы мы видели его слезы, его слабость.
Вано сделал последнюю попытку убедить Толмачевского назвать имя убийцы, хотя и не верил в успех:
– И все же, Игорь Олегович, вы должны назвать имя преступника. Мы можем сейчас же поехать с вами. Одному вам опасно туда ехать. Я прошу вас…
– Нет, – категорично отрезал он. – Это мое решение. Со вчерашнего вечера я не боюсь опасностей. И, поверьте, позднее я все объясню, абсолютно все. Мне терять нечего. Самое дорогое я уже потерял. Единственного человека, который любил меня, прощал мне абсолютно все. Она была удивительной женщиной! Она презирала ложь в отличие от меня. Она боролась с моей нечестностью и до конца дней не могла смириться с тем, что я такой. Но при этом любила… Кто еще мог любить меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40