Она дождалась, пока он отдышится, а потом притянула к себе, прижала к горячей груди. Ее длинные стройные ноги искали его.— Я не могу отпустить тебя… — шептала она.Он сел. В темноте он едва слышал ее дыхание. Стоило ему отстраниться от ее горячего тела, и он почувствовал, как здесь холодно. Густо усеянное звездами небо заполняло пролом в стене, над дальним хребтом завис серп месяца. Он прислушался, но ничего не услышал, только заунывно выл ветер среди отвесных скал каньона, а за шумом ветра таилось морозное молчание гор. Эта тишина, такая неправдоподобная, околдовывала его…Он вновь повернулся к Лорел. Она неутомимо гладила его по спине, длинные тонкие пальцы пытались соблазнить его, не отпустить, удержать. Она взяла его холодную руку и сжала ее бедрами. Он ощутил горячую гладкую кожу.— Ты здесь замерзнешь, — сказал он нежно. — Ты ведь не привыкла.Она шептала ему слова любви, и они сливались с голосом бродящего по хижине ветра, свистящего в темноте сквозь щели в прогнивших досках. Он склонился к ней, ощущая, какая она горячая и влажная, как он ей желанен. И теперь уходить было уже поздно…Потом он пристально всматривался в темноту, вслушивался в ночь, но не слышал ничего — лишь потрескивал лед на мелких ручьях да тявкали койоты, ищущие, где бы укрыться от холода.— Нам пора уже…— Клей… — она прикоснулась к его руке, голос ее звучал нежно. — Такого со мной никогда еще не было. Ты ведь понял…— Понял.— Я не верила, что это может быть вот так. Я никогда такого не чувствовала. Он же только берет от меня, и никогда ничего не дает взамен. Он не понимает…Клейтон попытался возразить, но почувствовал ком в горле и не смог выдавить ни слова.— Что будем делать? — спросила она.— Делать? А что тут можно сделать?— Теперь я не могу вернуться к нему.— Ты должна.Она молчала, подыскивая слова. Она отдала все, что у нее было; она должна получить все взамен. Она любила в нем твердость и страстность — и стремилась обратить эти свойства в нежность; она хотела превратить его в нежного раба.— Ты сказал, что любишь меня. Минуту назад ты говорил это, вот на этом самом месте. И ты знаешь, что я люблю тебя. Разве в моей жизни теперь ничего не изменилось?— Да, — кивнул он головой, — изменилось.— И все же ты хочешь, чтобы я вернулась к нему?— Но ты должна! Ты его жена!— Ладно, — сказала она презрительно. — И что же тогда остается мне, какая жизнь? Может быть, ты мне солгал? Ты так боишься сказать правду?— О чем ты говоришь? — сказал он беспокойно.— Я говорю, что хочу, чтобы ты был мой, только мой. И чтобы я была у тебя одна.— А Гэвин?..— Гэвин?! — Она тихонько вскрикнула. — Ты так его боишься! Я уеду с тобой, уеду из этой долины туда, где Гэвин нас никогда не найдет. Я брошу все, что у меня есть, ради тебя, совсем не думая о последствиях — ты понимаешь? Я брошу все! Но ты, что ты бросишь?— Ты не знаешь, что я уже бросил, придя с тобой сюда.— Твое драгоценное самоуважение! У меня его сейчас совсем нет, но мне все равно — у меня есть любовь, настоящая любовь. Это… это святое.— Но из этого ничего не выйдет.— Ничего? Да ты мужчина или нет? Настоящий мужчина хочет иметь собственную женщину, хочет заботиться о ней. Он не станет прятаться от нее, увиливать, он не позволит ей жить с другим!— Но Гэвин мой отец, — вяло возразил он.— И все же ты его ненавидишь!— Не-е-ет, — протянул он. — Нет, это не так. Но жить с ним вместе я не могу. Я собираюсь уехать, Лорел.— Тогда возьми меня с собой!Он в отчаянии тряхнул головой:— Подожди, мне нужно время подумать.— Время подумать?! Да я презираю тебя за это! А долго ли ты думал, чтобы привести меня сюда, в эту Богом забытую лачугу?!— Долго думал, долго. Ты не знаешь, Лорел, как долго я думал. И лишь когда я не мог больше сдерживаться, когда уже ничего другого не оставалось, лишь тогда я привел тебя.Он крепко держал ее за руки, и глаза его на мгновение вспыхнули гневом. Но гнев тут же угас, когда он понял, что она получает от этого удовольствие. Он угрюмо уставился в темноту. Из-за тучи выглянула луна, бледным светом осветила лес; ему на лицо упала тень.— Тихо, ты что-нибудь слышишь?Она прислушалась, но услышала лишь его тяжелое дыхание.— Скажи, ты знаешь, что я действительно люблю тебя? Ты веришь в это, Клей?— Думаю, что да.— Когда будешь решать, что делать, ты должен знать об этом…На северном склоне, примерно за милю от хижины, вспыхнул огонек. Кто-то разжег костер. Рука Клейтона сжала ей плечо.— Одевайся, — велел он тихо.Она дрожала: холодная и отсыревшая одежда неприятно студила разгоряченное тело. Он тоже одевался, положив револьвер на подоконник выбитого окна, и вглядывался в темноту.— Лорел, до долины поедем вместе. Потом ты поедешь вперед, а я за тобою следом.— Ты думаешь о том, что я просила? Чтобы забрать меня с собой?— Да, думаю. И ни о чем другом думать не могу. Но сейчас нам надо ехать.— Это ты придумал приехать сюда, — напомнила она ему. — Ты сказал, что…— Неважно, — оборвал он ее. — Я знаю. Я хотел тебя. Я не мог больше терпеть.Когда они седлали лошадей, было все еще темно. Она крепко прижалась к нему:— Гэвин думает, что у меня не может быть детей, — прошептала она. — Но на этот раз я что-то почувствовала. Внутри себя. Словно я ждала тебя все это время. Словно ты подарил мне ребенка. Что-то такое щелкнуло, ты понял?Клейтон нахмурился, но чем дольше всматривался он в ее глаза, блестящие в темноте, тем мягче становилось его лицо, и наконец он привлек ее к себе.— Я тоже что-то почувствовал, — прошептал он.— Клей, что бы ты ни сделал, я буду с тобой. Лишь бы ты любил меня, а я тебя никогда не покину, ни за что на свете!Он тихонько засмеялся.— Давай, садись, если твой пони учует других лошадей, он может заржать. Держи руку наготове, и чуть что — сразу зажми ему морду. Нельзя, чтоб кто-то услышал нас раньше, чем мы его. Понятно?Они медленно ехали в темноте, долго петляли по лесу, объезжая стороной замеченный вдалеке костер. Ей было страшно в темном, безмолвном мире гор. Она ехала за Клейтоном, не сводя с него глаз. Он держал голову чуть набок, напряженно прислушиваясь. Но иногда и он оглядывался и страстно смотрел на нее. Его взгляд скользил по ее бедрам, и он представлял, даже чувствовал, какие они нежные и податливые, как они сжимают его… Даже сейчас, в этой холодной тьме, он ощущал, как она возбуждает его. Он подумал о ее последних словах.Он тоже почувствовал этот щелчок… Глава двадцать восьмая Гэвин сидел в своей комнате, погруженный в невеселые раздумья. Он пристроил к дому еще одну комнату, для себя — здесь можно было подумать, здесь он иногда спал, в те ночи, когда Лорел хотелось остаться одной. Он развесил по стенам свое оружие и два чучела — головы медведя и рыси, которых он подстрелил лет десять назад, когда вместе с Клейтоном ездил по горам. В камине потрескивало пламя, и Гэвин пристально смотрел в огонь, ощущая тупую назойливую боль в пояснице — как будто на нее тянуло холодом от неровного каменного пола.Теперь он часто приходил в эту комнату — уединиться и поразмыслить. Жизнь начала подводить его, что-то складывалось не так, и он пытался понять причину, выловить, схватить за глотку — и задушить. Но она не давалась в руки.Ему было одиноко, слишком одиноко. Лорел опять отсутствовала — уехала на прошлой неделе дилижансом в Таос на три дня, за покупками.— Я одна поеду, — сказала она. — Когда мы в городе вместе, ты становишься таким нетерпеливым…Тогда же уехал и Клейтон — отправился за перевал проведать Лестера. Гэвин невесело размышлял. Ему уже почти шестьдесят. Он женат на самой красивой женщине из всех, кого знал. У него взрослый сын, сильный и умный. И все же он одинок. То, о чем он мечтал, предназначалось не только для него самого, он думал и о других; но, кажется, разделить с ним эти мечты некому. Жизнь обманула его, обольстила надеждами и обещаниями. Она вела его трудной дорогой — и он шел, не уклонялся от трудностей и не ловчил. Он следовал долгу. Да, он выполнял свой долг, как понимал его, каким он ему представлялся. Он честно играл в эту игру — а потом боги вдруг изменили правила…Лорел отдалялась от него с каждым днем, с каждой ночью. Теперь он почти никогда не спал с ней в одной постели. Даже когда он занимался с ней любовью, она ему не принадлежала. Она не была с ним. Он испробовал все: бывал то нежен, то равнодушен, то раболепен, то суров. Когда он требовал того, что причиталось ему по праву, она исполняла супружеские обязанности… но он получал бы куда больше удовольствия, уложив в постель манекен из магазинной витрины. В темноте спальни он слышал только свои собственные страстные стоны — и чувствовал себя одураченным. То, как она молчала, было равносильно отказу. Всякий раз, покидая ее постель, он чувствовал себя ущербным. Постепенно он начал осознавать, что с ним она просто отбывает наказание — и презирает его. Он унижался, пытался подольститься к ней — и сам себя за это презирал.У людей в долине глаз острый. Над ним начали посмеиваться за спиной. В баре у Петтигрю звучали сальные шутки в его адрес.— Эта девчонка — холодная как лед… совсем оседлала Гэвина… Ты видал, он перед ней на задних лапках ходит, стоит ей только пальцами щелкнуть… А эта уж щелкать умеет… что пальцами, что зубами…Людям не удавалось затаить насмешку, их выдавали глаза. И он тогда становился надменным, шумным и хвастливым. Он терял уверенность в себе — и от этого становился жестким, как никогда, в деловых переговорах. Он потерял власть над Лорел — что ж, он все еще властвовал над долиной. Но теперь, когда люди знали его слабое место, в них поубавилось подобострастия, они уже не столь охотно принимали его житейскую мудрость. Сами того не сознавая, они уже считали его умирающим королем. Все чаще и чаще со всеми своими бедами они шли к Клейтону, предпочитая холодный цинизм младшего резким надменным приказам старшего. Обида после конфликта из-за воды засела глубоко.Гэвин искал утешения у Клейтона — и не находил. Клейтон был почтителен, внешне предан, но не более…Что же сталось с его мечтами?Но он еще надеялся. Одна заветная мечта еще оставалась, пока еще далекая от осуществления. Он хотел еще детей, по крайней мере, еще одного сына. Пусть даже дочь, славную маленькую девчушку, которую он мог бы ласкать и баловать. В те вечера, когда Лорел жаловалась на недомогание, он думал о том, что она может родить. Он следил за ее календарем, тщательно отмечая эти дни, и в благоприятную ночь грубо настаивал на своем праве, не считаясь ни с какими отговорками. Но она все не зачинала.Наконец он принял решение. Однажды вечером он зашел к ней в комнату, когда она сидела перед зеркалом в позолоченной раме и расчесывала волосы. На этот раз он как будто не заметил ее красоты. Он был холоден и деловит.— Завтра утром уложи вещи. После обеда мы едем на дилижансе в Денвер. Побудем там пару дней, может больше.— Зачем? — спокойно спросила она.— Я поговорил с глазу на глаз с доктором Волем. Он говорит, в Денвере есть один человек, специалист, недавно приехал с Востока, женский доктор. Он может тебе помочь.— Что это значит — мне помочь?— Ты прекрасно понимаешь, что, — сказал он резко. — Он вылечит эту твою хворь, чтобы ты могла иметь ребенка!Помолчав она спросила:— Ты так сильно хочешь ребенка, Гэвин?— Да. И ты мне его родишь, даже если оно тебе будет стоить жизни. — Он резко развернулся и вышел.
Дни, когда Гэвин и Лорел были в Денвере, прошли тихо. Клейтон все время работал на ранчо, а вечерами ездил в город, немного играл в карты, потом шел к Телме.Он был слишком многим обязан, чтоб вот так сразу порвать. Но она его изучила, видела насквозь и всегда знала, что с ним происходит. Так и теперь она знала о Лорел. И смогла перенести это, потому что всегда старалась уберечь себя и не влюбиться в Клейтона всерьез. Сейчас она относилась к нему по-матерински и успокаивала его. И в то же время ей было жаль…— На самом деле она меня не любит, — говорил он. — Я для нее только способ вырваться, освободиться от Гэвина. Ей кажется, что она любит меня, но я ей тоже скоро надоем. Не те мы, кто ей нужен.— Почему бы тебе не уехать? — спрашивала Телма. — Ты всегда об этом говорил. А сейчас — самое время. Уезжай один и стань свободным. Избавься от них.— Да, да, точно. Я это и сделаю, так и знай. Как только буду готов…Пока Гэвин был в отъезде, у Эда Риттенхауза случился второй удар. Он лежал в своем номере в «Великолепной», а вокруг, как и в первый раз, собрались люди, глазея на бессильное тело. Какое-то время он что-то бормотал про себя, потом последний раз взглянул с ненавистью на собравшихся в комнате и умер. Он был старым человеком, которого никто никогда особо не знал, и его похоронили без особых церемоний у реки, по соседству с его жертвами. Никто не любил этого человека — и никто не оплакивал.Но по городу пронесся злой шепоток. Горожане, собравшись в кучки на улице или в салуне, злословили:— Он умер, потому что у него сердце разбилось, — говорили они. — Это Гэвин добил его. Он был ему единственным другом, а потом, когда привез эту девчонку из Нью-Йорка, совсем забыл про него. Гэвин бросил его гнить на этой веранде.— Ему больше незачем было жить.— Гэвину на него было наплевать. Ему теперь на все наплевать, кроме этой девчонки!Их неприязнь к Гэвину росла и принимала определенную форму, она складывалась вокруг памяти о Риттенхаузе, к которому при жизни никто добрых чувств не питал. Сайлас Петтигрю, как всегда, пытался защитить своего патрона:— Гэвин дал нам все, что у нас есть. Это он сделал нашу долину самым богатым местом в Нью-Мексико. Вы не имеете никакого права набрасываться на него сейчас.Почему бы вам не пойти к нему и не выложить напрямую то, что вас волнует?Люди пожимали плечами:— К Гэвину идти нечего. С ним вообще говорить нельзя. Ни о чем. Он уверен, что всегда знает, что хорошо, что плохо, а на других ему наплевать. Он всегда таким был. Если бы не Клейтон, кто-нибудь давно уже спросил бы с Гэвина за все. Пора бы тебе, Сайлас, поумнеть. Не давай вытирать о себя ноги.В день возвращения Гэвина над долиной разверзлись свинцовые дождевые тучи. Ливень хлестал по сухой земле, изнывающей по влаге; почва жадно поглощала воду. Потоки воды несли с гор валежник, захламляя предгорья; молодая трава на пастбищах полегла. Пенящийся поток грязи покрыл землю и устремился в реку; она вздулась и с ревом неслась по долине. День нельзя было отличить от вечера, на землю опустились серые сумерки. Дорогу развезло, колеса утопали в жидкой грязи. Дождь ждали давно, но в этом мраке люди чувствовали себя тревожно; они прятались по домам и глядели сквозь исполосованные водой стекла на эту безрадостную картину. Буря напомнила людям, что они смертны, и породила в них страх.Они видели в окна, как через город, с трудом продираясь по грязи, прополз в сторону ранчо кабриолет Гэвина и скрылся в сгущающемся тумане. Пара приблудных ястребов пролетела совсем низко над головой. Выбиваясь из сил, птицы опустились на ветку дерева и умостились на ней, нахохлившись и кутаясь в черные крылья. Неподвижные и жалкие, сидели они под безжалостным дождем, потом свалились на землю. На крылья налипла грязь, они отяжелели, а к полудню размокшая земля засосала птиц, и лишь грязный кончик крыла остался торчать, обозначив их могилу.На ранчо Гэвину рассказали о смерти Риттенхауза. Он застыл на минуту в скорбном молчании, склонив голову и опустив веки. Наконец он открыл глаза; они были сухие, лишь по белкам разлились прожилки кровяных ручейков.— Где Клейтон?— В горах. Они там скот клеймят, — сообщили ему. — Должно быть, укрылись в какой-нибудь хижине.Гэвин смотрел на дождь. Сердце билось с трудом, и он вышел на веранду глотнуть прохладного сырого воздуха. Потом вернулся в дом, подошел к комнате Лорел, повернул в двери ключ и опустил его в карман дождевика. Услышал, как она рыдает за дверью. Но у него лицо было каменное, перекошенное, холодное, как этот дождь. Никто в долине никогда не должен узнать, что произошло с ним в Денвере. Никто не должен понять того, что он собирается делать. Пусть себе судят, думал он. Пусть себе вопят…Он плотнее закутался в дождевик и в сырой конюшне оседлал лошадь. Лошадь нехотя шагнула в грязь и медленно зашлепала к городу, хвост лип к ногам. Гэвин сгорбился над мокрой гривой, он чувствовал, как дождь проникает за ворот и стекает вдоль спины тоненькой струйкой. Но он радовался торжеству стихии, его взгляд скользил по разбухшим тучам, которые, как тонущие боевые корабли, бросили якорь над долиной. Пусть льет, пусть все рушится, думал он, и чувствовал как кровь стучит в каждой жилке. Оставив лошадь в платной конюшне, он перешел через улицу к салуну Петтигрю и сбил с ног комья грязи, ударяя в ступеньку твердыми носками сапог. Он знал, что там уже собралась, сгрудившись у печки, вся мужская часть городка.Он рассматривал их. Постепенно, один за другим, они поворачивали головы и натыкались на его пристальный взгляд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33