И Добкин ответил, что нет причин, по которым всего этого нельзя делать.
Сейчас, прежде чем заговорить, генерал долго и внимательно рассматривал незнакомца:
— Я рыбак. Моя лодка перевернулась на ветру. Меня ранило. А эти евреи нашли меня и спасли.
Мужчина лежал на боку лицом к Добкину. Масляная лампа тускло освещала лицо, и генерал едва сдержал вздох изумления, когда увидел его в первый раз. Уродство явно не было следствием недавних ранений, шрамы казались старыми. Генерал заметил, что ашбал — в этом он уже не сомневался — оценивающе разглядывает его: прическу, руки, лежащие поверх одеяла. Башмаки лежали в углу, в тени, и незнакомец их не видел, но и без того было ясно, что сказка насчет рыбака с Евфрата не выдержала испытания.
Человек осторожно перевернулся на спину:
— Да, рыбак. Это, конечно, здорово — быть обязанным этим евреям и своим спасением, и нынешним комфортом.
— Несчастье странным образом сводит людей, — согласился Добкин.
Он взглянул на незнакомца. Да, точно. Он видел его на линии укреплений. Тогда лицо промелькнуло неясным кошмаром, но сейчас оно стало реальностью.
— Как мне вас называть?
— Саид Талиб. А ваше имя?
Добкин колебался. Он с трудом подавил желание представиться как Бенджамин Добкин, генерал от инфантерии израильской армии.
— Зовите меня просто Рыбак.
Конечно, его арабский оставлял желать лучшего, но приходилось пользоваться им, чтобы Талиб имел повод поддерживать фарс. Каждый из них лишь ждал первой возможности вцепиться другому в глотку, и неловкое слово могло спровоцировать схватку. Интересно, видел ли Талиб его там, на холме, а если видел, то запомнил ли его лицо? Насколько серьезно ранен этот человек, спрашивал себя Добкин, и насколько серьезно ранен он сам? Генерал попытался напрячь под одеялом мышцы и глубоко вздохнул. Кажется, силы начали возвращаться к нему.
Масляная лампа, представлявшая собой глиняную миску с фитилем, плавающим в каком-то жире, отбрасывала тусклый свет на участок пола между ними. Добкин неспешно огляделся. Рядом ничего не было. Осторожно он провел рукой по телу. Нож исчез. Нужно где-то раздобыть нож. В нагрудном кармане генерал нащупал что-то твердое. Пазузу. Они вернули ему эту смешную фигурку.
Добкин и Талиб лежали, глядя друг на друга, прислушиваясь к вою ветра и наблюдая за мерцанием лампы.
— Так как улов, Рыбак?
— До вчерашнего дня был неплох. А чем вы занимаетесь?
— Перепродаю финики.
Время от времени маска дружелюбия слетала то с одного, то с другого, и тогда в глазах светились ненависть, страх и угроза.
— А как оказались в реке?
— Так же, как и вы.
Разговор иссяк, и долгое время оба лежали неподвижно. Добкин ощущал, как пересыхает у него во рту, как напрягаются и начинают подрагивать мышцы.
Неожиданно ветер распахнул ставню, лампа тут же погасла, и мужчины с диким криком вцепились друг в друга.
* * *
Дебора Гидеон лежала голая на кафельном полу в кабинете управляющего гостиницей. Длинные багровые рубцы — следы ударов хлыста — и множество ожогов от сигарет покрывали ее спину. На бедрах, ногах, ягодицах запеклась кровь от ран, нанесенных, казалось, каким-то животным.
Ахмед Риш вымыл руки и ополоснул лицо.
— Застрелите ее, — коротко бросил он Хаммади.
Хаммади немедленно подозвал дежурного, сидевшего за столом:
— Касым!
Риш вытер руки. Рассказ девчонки о численности израильских отрядов, укреплениях и диспозиции лишь подтверждал то, что он уже и так знал из других источников. Но теперь есть возможность продемонстрировать собственную информированность и укрепить авторитет.
— Мы можем оказаться на холме уже через час, Салем, если шержи останется с нами. Он буквально занесет людей на вершину и скроет передвижения и звуки.
Хаммади согласно кивнул. Аллах послал им ветер, потому что если бы не высшие силы, то наверняка и он сам, и Риш уже лежали бы мертвые, убитые своими собственными людьми. Странно, но казалось, что Риш этого не понимает.
— Я соберу людей.
— Хорошо.
Он посмотрел вниз, на Дебору Гидеон, потом на дежурного, который также разглядывал девушку.
— Да-да, Касым, можешь попользоваться ею. А потом застрели, сожги труп, а пепел развей над рекой. Не хочу вещественных доказательств. — Он повернулся к Хаммади: — Военные действия — одно. А пытки и убийство — совсем другое. Завтра мы должны вести с Израилем переговоры о заложниках.
Хаммади вновь кивнул в знак согласия. Риш строил изящные и бессмысленные логические цепочки, на которые способен лишь безумец. Если бы этот человек не предстал героем в глазах всего палестинского народа, Хаммади своими руками убил бы его уже давным-давно. Воспоминание о том, как Риш, стоя на четвереньках, кусал эту девчонку, едва не вызвало приступ тошноты. Ему самому приходилось пытать людей, но то, что только что вытворял Риш, представало чем-то абсолютно иным. Несомненно, удары хлыста и сигаретные ожоги ранили ее гораздо больнее, чем укусы, но именно ужас при виде этого сумасшедшего, рычащего, воющего и вгрызающегося в ее тело, заставил девчонку рассказать все, что он хотел узнать. Вряд ли ее можно винить. Единственное, хотелось бы надеяться, что люди на улице не понимают, что происходит здесь, в доме. Хаммади резко повернулся и вышел из комнаты через маленький коридор на веранду.
Последние из его людей, примерно пятьдесят женщин и мужчин, сидели, скрестив ноги, в открытых палатках, держа руками шесты, к которым крепились тенты. Хаммади дунул в свисток, и ашбалы бросили тенты и подошли к веранде. Они стояли на ветру, закутав рты шарфами и надвинув на глаза капюшоны. Хаммади поднял руку и попытался перекричать ветер.
— Аллах послал нам этот шержи! — начал он.
* * *
Хоснер стоял на крыле самолета и наблюдал, как люди, закутанные в разнообразные странные одежды, шагают, словно призраки, в пыли под порывами ветра, пробираясь при свете луны.
Он повернулся и вошел в кабину. Шум ветра и песок, шуршащий и стучащий по обшивке, делали все разговоры на борту невозможными. Отверстия, просверленные в крыше для вентиляции во время дневной жары, сейчас пропускали внутрь пыль, и потому на полу в проходах уже намело несколько кучек. Он прошел в конец кабины через дверь, ведущую в хвостовой отсек. Рядом с отсеком находилось небольшое багажное отделение, отгороженное сломанной переборкой. Здесь все еще слабо пахло керосином, расплавившейся пластмассой и сгоревшей одеждой.
Мириам Бернштейн соорудила себе подстилку из остатков одежды и уселась на полу, прислонившись спиной к стене и подтянув ноги к подбородку. При свете маленького фонарика, который кто-то ей дал, она читала книгу. Тусклый свет шел и сверху — в потолке светила дежурная лампочка.
Сквозь сломанную перегородку Хоснер видел внутренности хвостового отсека. Свисающие электрические провода и гидравлические цилиндры в холодном лунном свете приобрели фантасмагорический вид. Хоснеру вдруг подумалось, что в любых руинах заключена некая необычная, гротескная красота. Даже в этих технологических развалинах, ставших напоминанием о том, как и по чьей вине они оказались здесь.
Хоснер посмотрел на Мириам. Она оторвалась о книги и подняла глаза:
— Уже пора?
Он откашлялся и попытался говорить погромче, чтобы перекричать ветер:
— Она сказала, что не будила тебя. Сказала, что заснула на посту и даже не попыталась тебя разбудить.
Мириам аккуратно закрыла книгу и положила ее на колени:
— Она врет, чтобы выгородить меня. Она меня разбудила, а я потом снова заснула.
— Не старайся быть благородной, Мириам.
Он взглянул на обложку книги. Альбер Камю, «Незнакомец».
— Почему же? — Она погасила фонарик. — Это внесло бы разнообразие в жизнь группы.
— И не пытайся критиковать то, что и как мы здесь делаем.
— Осужденные имеют полное право критиковать все, что пожелают. Так что, пора?
— Нет еще.
Повисло молчание, и никто из двоих не торопился его нарушить. Наконец заговорила Мириам. Голос прозвучал насмешливо и воинственно.
— Прошу прощения. Я не имею права критиковать, поскольку я — одна из вас. Ведь я убила ту девушку.
— Возможно, действительно убила.
— Разница в том, что у меня не было выбора. А ты в данном случае имеешь выбор.
— Нет, не имею. Самозащита означает разное для разных людей. Для некоторых из нас — это убить кого-то, кто нам угрожает. Для других — выстрелить только после того, как выстрелили в тебя. Данный случай — тоже случай самозащиты, Мириам. Самозащиты общества от уклоняющихся от службы и злоумышленников. Дело всего лишь в том, как преподнести факты. В том, как воспринимаются необходимость и обязанность.
Она поняла, вернее, всегда понимала все, что он говорил:
— Так что, кто пойдет под суд?
— Вы обе. Если, конечно, действительно виновная не признается сама.
— Но я уже призналась.
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
— Мы обе будем лгать.
— Не сомневаюсь, что будете. Но на сей счет тоже существует пункт в уставе. Вы обе будете признаны виновными по свидетельству нас с Бергом.
— И все-таки это спектакль, или же вы действительно намереваетесь пристрелить одну из нас или даже обеих?
Хоснер закурил. Интересно, удастся ли ему убедить кого-то заседать в военном трибунале, не говоря уже о том, чтобы собрать расстрельный взвод. Какова же тогда цель этого упражнения? Показать всем, что игра должна вестись по правилам до самого конца? Вселить страх в измученных мужчин и женщин, которые могут вздремнуть на посту или же медленнее, чем положено, выполнят приказы и распоряжения? Или же это способ Берга хоть немного унизить лично его, Хоснера?
— Ну так как? Намереваетесь вы нас расстреливать или же нет? Если нет, то выпустите меня отсюда. У меня много дел. Если собираетесь организовывать суд, делайте это сейчас и не заставляйте нас ждать до утра.
Хоснер бросил сигарету на пол и сверху вниз взглянул на Мириам. Лунный свет, пробивавшийся сквозь иллюминатор, бледно освещал ее лицо. Женщина смотрела на него, подняв голову, и лицо ее вовсе не выражало той твердости и непокорности, которые звучали в голосе. Лицо казалось доверчивым и открытым, готовым принять все, что он скажет. Внезапно Яков осознал, что любая их встреча вполне может оказаться последней.
— Ты сам нажмешь на курок, Яков?
В вопросе звучала искренняя заинтересованность, будто она спрашивала его мнение о смертной казни вообще.
Хоснер сделал шаг, чтобы быть к Мириам поближе. Казалось, он не может решить, что сказать или сделать. Потом неожиданно опустился рядом с ней и положил руки на се обнаженные колени:
— Я... Прежде, чем я смогу нанести тебе какой-нибудь вред, я убью себя. И готов убить всякого, кто может причинить вред тебе. Я люблю тебя.
Вырвавшиеся слова, казалось, не удивили его настолько, насколько удивили ее.
Мириам отвернулась и пристально смотрела через дыру в перегородке.
Он схватил ее за колени и довольно сильно встряхнул:
— Я люблю тебя.
Она повернулась к нему и кивнула. Руками накрыла его руки. Голос Мириам звучал хрипловато, тихо:
— Прости меня за то, что поставила тебя в это двусмысленное положение, Яков.
— Но ты же понимаешь, что все жизненные убеждения ровным счетом ничего не стоят, когда дело доходит до этих решений — как их называют, решений сердца.
Он с трудом улыбнулся. Она улыбнулась в ответ:
— Но это не так. Ты казался достаточно настойчивым. Настойчивый негодяй, так бы я сказала. — Она едва не рассмеялась. — Но мне действительно очень жаль, что я ставлю тебя в такую ситуацию. Тебе было бы легче застрелить Эсфирь Аронсон?
— Прекрати сейчас же. Я вытащу вас обеих.
Мириам сжала его руки.
— Бедный Яков. Лучше бы ты остался на вилле своего отца. В богатстве и праздности.
— Поедешь со мной к отцу на Пасху?
Он внезапно подумал, что если задаст ей этот вопрос, то жизнь его изменится.
Мириам улыбнулась, потом взяла его руки в свои и поднесла их к лицу.
А Хоснер почувствовал, как затрепетало его сердце, чего не случалось давным-давно. Он помолчал минуту, словно проверяя, стоит ли говорить то, что рвалось из души:
— Извини. Я избегал тебя раньше.
Ее ответ прозвучал мягко и спокойно:
— Я все понимаю.
— Понимаешь?
— Да. Это — будущее. У нас нет будущего.
Она положила голову Хоснеру на грудь. Он притянул ее ближе:
— Ты права. Действительно, нет.
Он хотел жить. Хотел иметь будущее. Но в то же время прекрасно сознавал, что даже если и будет жить, то все равно потеряет эту женщину. Ласков или ее муж. Или кто-нибудь еще. Ее отберут у него. Их отношения не имеют продолжения. И если... нет, когда это случится, он пожалеет, что не погиб в Вавилоне.
Сейчас Мириам плакала, и ее плач звучал для Хоснера так же, как ветер, — всепоглощающей и всеобъемлющей печалью.
Он почувствовал ее слезы на своем лице и сначала подумал, что это его собственные слезы. Все так печально, словно просыпаешься после щемяще-сладкого сна о детстве, и чувствуешь застрявший в горле комок, и видишь туман перед глазами. Весь день окрашивается в меланхолические тона, и ты ничего не можешь поделать, поскольку это сон. Именно такую печаль ощущал он рядом с Мириам.
Они приникли друг к другу, и она все плакала и плакала. А Хоснер не мог придумать те слова, которые надо сказать, чтобы она перестала плакать, и тогда ему в голову пришла мысль, что она имеет полное право вот так плакать. Да, подумал он, плакать, кричать, делать все, что захочет. Это лучше, чем молчаливое страдание. Молчаливое страдание — удел дураков. Вот Мириам, которую каждый знает и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве. Пусть все увидят ее боль. Если бы каждый открыто страдал при встрече с несправедливостью, варварством или злостью, именно тогда он сделал бы первый шаг навстречу гуманности. Почему люди должны молча идти к своей смерти? Кричите. Рыдайте. Войте.
И, словно услышав его мысли, Мириам откинула назад голову и протяжно завыла.
Правильно, Мириам. Кричи. Они пили твою кровь, растерзали твою семью, украли твое детство, забрали твоего мужа, убили твоего сына, уничтожили твоих друзей и оставили тебя здесь одну, рядом с этим вот человеком, Яковом Хоснером. Ты действительно имеешь полное право плакать и кричать.
Ее рыдания стали громче, громче ветра, и Хоснер прекрасно понимал, что и Беккер уже может ее слышать, и, возможно, ее слышат даже снаружи, но ему не было до этого никакого дела.
— Если я смогу хоть что-нибудь сделать, Мириам, то обязательно сделаю.
Она кивнула, чтобы показать, что все поняла, а потом внезапно двумя руками схватила голову Хоснера и, прижав к себе, поцеловала его так, как целовала мужа, уходившего на войну.
— Иосиф, — прорыдала она его имя. — Яков.
Она пробормотала и что-то еще, что Хоснер не смог разобрать.
Он губами ощутил слезы на ее лице и шее. Иосиф. Тедди. Яков. Какая разница кто? Все равно — до тех пор, пока ей с ними хорошо и они не причиняют страданий. Хоснер даже хотел, чтобы ее муж оказался жив. Сказать ли ей, что Риш обо всем знает? Нет, никогда. Он никогда ей этого не скажет. Но пока Мириам дожидается Иосифа Бернштейна, пусть Тедди Ласков или кто-нибудь еще даст ей то, в чем она так нуждается. Он очень желал бы сделать это сам, но ведь это невозможно. Он не увидит больше Иерусалим, да если бы и увидел, то не стал бы ее утешением за пределами Вавилона. Яков лизнул ее слезы — так, как одно животное зализывает раны другого.
* * *
Добкин еще никогда не ощущал вкус крови и пота другого человека, и сейчас его поразило, насколько же солеными они оказались. Араб вцепился ему в пах, а он — в дыхательное горло. Цель у обоих была лишь одна — прикончить врага, но, безоружные, они поначалу не понимали, как это сделать. Они начали колотить друг друга, попадая то в голову, то в грудь. Талиб разбил глиняную миску-лампу о голову Добкина, и кровь вперемешку с жиром текла по его шее и спине. Но природа сама позаботилась о защите этих частей тела. Тогда на поверхность поднялись древние дикие инстинкты, спрятанные глубоко в человеческом естестве. Каждый чувствовал, как по спине бегут мурашки, а волосы становятся дыбом. Им самим трудно было представить, во что они превратились. Они инстинктивно находили на теле противника слабые точки, почему-то оставленные природой без защиты.
Добкин изо всех сил сжал челюсти, стараясь превозмочь дикую боль. Он не попал в вену, но знал, что хрящ дыхательного горла не выдержит, если он не ослабит хватку. Талиб же старался покрепче ухватиться за мошонку, но Добкин оказался гораздо крупнее и не переставая колотил его коленями. Сплетясь в клубок, мужчины катались по земляному полу хижины. Талиб прицелился генералу в глаза, однако тот плотно зажмурился и глубже уткнулся в шею врага. Битва не на жизнь, а на смерть в самом прямом смысле слова проходила в полнейшем молчании. И ни одному из них даже не пришла в голову мысль попросить пощады.
А в соседней хижине, буквально в двух шагах через узкую улочку, двое назначенных охранять раненых и присматривать за ними преспокойно варили травяной чай, разведя в очаге огонь, бросив стебли чертополоха и рассказывая друг другу истории, чтобы как-то скоротать время дежурства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Сейчас, прежде чем заговорить, генерал долго и внимательно рассматривал незнакомца:
— Я рыбак. Моя лодка перевернулась на ветру. Меня ранило. А эти евреи нашли меня и спасли.
Мужчина лежал на боку лицом к Добкину. Масляная лампа тускло освещала лицо, и генерал едва сдержал вздох изумления, когда увидел его в первый раз. Уродство явно не было следствием недавних ранений, шрамы казались старыми. Генерал заметил, что ашбал — в этом он уже не сомневался — оценивающе разглядывает его: прическу, руки, лежащие поверх одеяла. Башмаки лежали в углу, в тени, и незнакомец их не видел, но и без того было ясно, что сказка насчет рыбака с Евфрата не выдержала испытания.
Человек осторожно перевернулся на спину:
— Да, рыбак. Это, конечно, здорово — быть обязанным этим евреям и своим спасением, и нынешним комфортом.
— Несчастье странным образом сводит людей, — согласился Добкин.
Он взглянул на незнакомца. Да, точно. Он видел его на линии укреплений. Тогда лицо промелькнуло неясным кошмаром, но сейчас оно стало реальностью.
— Как мне вас называть?
— Саид Талиб. А ваше имя?
Добкин колебался. Он с трудом подавил желание представиться как Бенджамин Добкин, генерал от инфантерии израильской армии.
— Зовите меня просто Рыбак.
Конечно, его арабский оставлял желать лучшего, но приходилось пользоваться им, чтобы Талиб имел повод поддерживать фарс. Каждый из них лишь ждал первой возможности вцепиться другому в глотку, и неловкое слово могло спровоцировать схватку. Интересно, видел ли Талиб его там, на холме, а если видел, то запомнил ли его лицо? Насколько серьезно ранен этот человек, спрашивал себя Добкин, и насколько серьезно ранен он сам? Генерал попытался напрячь под одеялом мышцы и глубоко вздохнул. Кажется, силы начали возвращаться к нему.
Масляная лампа, представлявшая собой глиняную миску с фитилем, плавающим в каком-то жире, отбрасывала тусклый свет на участок пола между ними. Добкин неспешно огляделся. Рядом ничего не было. Осторожно он провел рукой по телу. Нож исчез. Нужно где-то раздобыть нож. В нагрудном кармане генерал нащупал что-то твердое. Пазузу. Они вернули ему эту смешную фигурку.
Добкин и Талиб лежали, глядя друг на друга, прислушиваясь к вою ветра и наблюдая за мерцанием лампы.
— Так как улов, Рыбак?
— До вчерашнего дня был неплох. А чем вы занимаетесь?
— Перепродаю финики.
Время от времени маска дружелюбия слетала то с одного, то с другого, и тогда в глазах светились ненависть, страх и угроза.
— А как оказались в реке?
— Так же, как и вы.
Разговор иссяк, и долгое время оба лежали неподвижно. Добкин ощущал, как пересыхает у него во рту, как напрягаются и начинают подрагивать мышцы.
Неожиданно ветер распахнул ставню, лампа тут же погасла, и мужчины с диким криком вцепились друг в друга.
* * *
Дебора Гидеон лежала голая на кафельном полу в кабинете управляющего гостиницей. Длинные багровые рубцы — следы ударов хлыста — и множество ожогов от сигарет покрывали ее спину. На бедрах, ногах, ягодицах запеклась кровь от ран, нанесенных, казалось, каким-то животным.
Ахмед Риш вымыл руки и ополоснул лицо.
— Застрелите ее, — коротко бросил он Хаммади.
Хаммади немедленно подозвал дежурного, сидевшего за столом:
— Касым!
Риш вытер руки. Рассказ девчонки о численности израильских отрядов, укреплениях и диспозиции лишь подтверждал то, что он уже и так знал из других источников. Но теперь есть возможность продемонстрировать собственную информированность и укрепить авторитет.
— Мы можем оказаться на холме уже через час, Салем, если шержи останется с нами. Он буквально занесет людей на вершину и скроет передвижения и звуки.
Хаммади согласно кивнул. Аллах послал им ветер, потому что если бы не высшие силы, то наверняка и он сам, и Риш уже лежали бы мертвые, убитые своими собственными людьми. Странно, но казалось, что Риш этого не понимает.
— Я соберу людей.
— Хорошо.
Он посмотрел вниз, на Дебору Гидеон, потом на дежурного, который также разглядывал девушку.
— Да-да, Касым, можешь попользоваться ею. А потом застрели, сожги труп, а пепел развей над рекой. Не хочу вещественных доказательств. — Он повернулся к Хаммади: — Военные действия — одно. А пытки и убийство — совсем другое. Завтра мы должны вести с Израилем переговоры о заложниках.
Хаммади вновь кивнул в знак согласия. Риш строил изящные и бессмысленные логические цепочки, на которые способен лишь безумец. Если бы этот человек не предстал героем в глазах всего палестинского народа, Хаммади своими руками убил бы его уже давным-давно. Воспоминание о том, как Риш, стоя на четвереньках, кусал эту девчонку, едва не вызвало приступ тошноты. Ему самому приходилось пытать людей, но то, что только что вытворял Риш, представало чем-то абсолютно иным. Несомненно, удары хлыста и сигаретные ожоги ранили ее гораздо больнее, чем укусы, но именно ужас при виде этого сумасшедшего, рычащего, воющего и вгрызающегося в ее тело, заставил девчонку рассказать все, что он хотел узнать. Вряд ли ее можно винить. Единственное, хотелось бы надеяться, что люди на улице не понимают, что происходит здесь, в доме. Хаммади резко повернулся и вышел из комнаты через маленький коридор на веранду.
Последние из его людей, примерно пятьдесят женщин и мужчин, сидели, скрестив ноги, в открытых палатках, держа руками шесты, к которым крепились тенты. Хаммади дунул в свисток, и ашбалы бросили тенты и подошли к веранде. Они стояли на ветру, закутав рты шарфами и надвинув на глаза капюшоны. Хаммади поднял руку и попытался перекричать ветер.
— Аллах послал нам этот шержи! — начал он.
* * *
Хоснер стоял на крыле самолета и наблюдал, как люди, закутанные в разнообразные странные одежды, шагают, словно призраки, в пыли под порывами ветра, пробираясь при свете луны.
Он повернулся и вошел в кабину. Шум ветра и песок, шуршащий и стучащий по обшивке, делали все разговоры на борту невозможными. Отверстия, просверленные в крыше для вентиляции во время дневной жары, сейчас пропускали внутрь пыль, и потому на полу в проходах уже намело несколько кучек. Он прошел в конец кабины через дверь, ведущую в хвостовой отсек. Рядом с отсеком находилось небольшое багажное отделение, отгороженное сломанной переборкой. Здесь все еще слабо пахло керосином, расплавившейся пластмассой и сгоревшей одеждой.
Мириам Бернштейн соорудила себе подстилку из остатков одежды и уселась на полу, прислонившись спиной к стене и подтянув ноги к подбородку. При свете маленького фонарика, который кто-то ей дал, она читала книгу. Тусклый свет шел и сверху — в потолке светила дежурная лампочка.
Сквозь сломанную перегородку Хоснер видел внутренности хвостового отсека. Свисающие электрические провода и гидравлические цилиндры в холодном лунном свете приобрели фантасмагорический вид. Хоснеру вдруг подумалось, что в любых руинах заключена некая необычная, гротескная красота. Даже в этих технологических развалинах, ставших напоминанием о том, как и по чьей вине они оказались здесь.
Хоснер посмотрел на Мириам. Она оторвалась о книги и подняла глаза:
— Уже пора?
Он откашлялся и попытался говорить погромче, чтобы перекричать ветер:
— Она сказала, что не будила тебя. Сказала, что заснула на посту и даже не попыталась тебя разбудить.
Мириам аккуратно закрыла книгу и положила ее на колени:
— Она врет, чтобы выгородить меня. Она меня разбудила, а я потом снова заснула.
— Не старайся быть благородной, Мириам.
Он взглянул на обложку книги. Альбер Камю, «Незнакомец».
— Почему же? — Она погасила фонарик. — Это внесло бы разнообразие в жизнь группы.
— И не пытайся критиковать то, что и как мы здесь делаем.
— Осужденные имеют полное право критиковать все, что пожелают. Так что, пора?
— Нет еще.
Повисло молчание, и никто из двоих не торопился его нарушить. Наконец заговорила Мириам. Голос прозвучал насмешливо и воинственно.
— Прошу прощения. Я не имею права критиковать, поскольку я — одна из вас. Ведь я убила ту девушку.
— Возможно, действительно убила.
— Разница в том, что у меня не было выбора. А ты в данном случае имеешь выбор.
— Нет, не имею. Самозащита означает разное для разных людей. Для некоторых из нас — это убить кого-то, кто нам угрожает. Для других — выстрелить только после того, как выстрелили в тебя. Данный случай — тоже случай самозащиты, Мириам. Самозащиты общества от уклоняющихся от службы и злоумышленников. Дело всего лишь в том, как преподнести факты. В том, как воспринимаются необходимость и обязанность.
Она поняла, вернее, всегда понимала все, что он говорил:
— Так что, кто пойдет под суд?
— Вы обе. Если, конечно, действительно виновная не признается сама.
— Но я уже призналась.
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
— Мы обе будем лгать.
— Не сомневаюсь, что будете. Но на сей счет тоже существует пункт в уставе. Вы обе будете признаны виновными по свидетельству нас с Бергом.
— И все-таки это спектакль, или же вы действительно намереваетесь пристрелить одну из нас или даже обеих?
Хоснер закурил. Интересно, удастся ли ему убедить кого-то заседать в военном трибунале, не говоря уже о том, чтобы собрать расстрельный взвод. Какова же тогда цель этого упражнения? Показать всем, что игра должна вестись по правилам до самого конца? Вселить страх в измученных мужчин и женщин, которые могут вздремнуть на посту или же медленнее, чем положено, выполнят приказы и распоряжения? Или же это способ Берга хоть немного унизить лично его, Хоснера?
— Ну так как? Намереваетесь вы нас расстреливать или же нет? Если нет, то выпустите меня отсюда. У меня много дел. Если собираетесь организовывать суд, делайте это сейчас и не заставляйте нас ждать до утра.
Хоснер бросил сигарету на пол и сверху вниз взглянул на Мириам. Лунный свет, пробивавшийся сквозь иллюминатор, бледно освещал ее лицо. Женщина смотрела на него, подняв голову, и лицо ее вовсе не выражало той твердости и непокорности, которые звучали в голосе. Лицо казалось доверчивым и открытым, готовым принять все, что он скажет. Внезапно Яков осознал, что любая их встреча вполне может оказаться последней.
— Ты сам нажмешь на курок, Яков?
В вопросе звучала искренняя заинтересованность, будто она спрашивала его мнение о смертной казни вообще.
Хоснер сделал шаг, чтобы быть к Мириам поближе. Казалось, он не может решить, что сказать или сделать. Потом неожиданно опустился рядом с ней и положил руки на се обнаженные колени:
— Я... Прежде, чем я смогу нанести тебе какой-нибудь вред, я убью себя. И готов убить всякого, кто может причинить вред тебе. Я люблю тебя.
Вырвавшиеся слова, казалось, не удивили его настолько, насколько удивили ее.
Мириам отвернулась и пристально смотрела через дыру в перегородке.
Он схватил ее за колени и довольно сильно встряхнул:
— Я люблю тебя.
Она повернулась к нему и кивнула. Руками накрыла его руки. Голос Мириам звучал хрипловато, тихо:
— Прости меня за то, что поставила тебя в это двусмысленное положение, Яков.
— Но ты же понимаешь, что все жизненные убеждения ровным счетом ничего не стоят, когда дело доходит до этих решений — как их называют, решений сердца.
Он с трудом улыбнулся. Она улыбнулась в ответ:
— Но это не так. Ты казался достаточно настойчивым. Настойчивый негодяй, так бы я сказала. — Она едва не рассмеялась. — Но мне действительно очень жаль, что я ставлю тебя в такую ситуацию. Тебе было бы легче застрелить Эсфирь Аронсон?
— Прекрати сейчас же. Я вытащу вас обеих.
Мириам сжала его руки.
— Бедный Яков. Лучше бы ты остался на вилле своего отца. В богатстве и праздности.
— Поедешь со мной к отцу на Пасху?
Он внезапно подумал, что если задаст ей этот вопрос, то жизнь его изменится.
Мириам улыбнулась, потом взяла его руки в свои и поднесла их к лицу.
А Хоснер почувствовал, как затрепетало его сердце, чего не случалось давным-давно. Он помолчал минуту, словно проверяя, стоит ли говорить то, что рвалось из души:
— Извини. Я избегал тебя раньше.
Ее ответ прозвучал мягко и спокойно:
— Я все понимаю.
— Понимаешь?
— Да. Это — будущее. У нас нет будущего.
Она положила голову Хоснеру на грудь. Он притянул ее ближе:
— Ты права. Действительно, нет.
Он хотел жить. Хотел иметь будущее. Но в то же время прекрасно сознавал, что даже если и будет жить, то все равно потеряет эту женщину. Ласков или ее муж. Или кто-нибудь еще. Ее отберут у него. Их отношения не имеют продолжения. И если... нет, когда это случится, он пожалеет, что не погиб в Вавилоне.
Сейчас Мириам плакала, и ее плач звучал для Хоснера так же, как ветер, — всепоглощающей и всеобъемлющей печалью.
Он почувствовал ее слезы на своем лице и сначала подумал, что это его собственные слезы. Все так печально, словно просыпаешься после щемяще-сладкого сна о детстве, и чувствуешь застрявший в горле комок, и видишь туман перед глазами. Весь день окрашивается в меланхолические тона, и ты ничего не можешь поделать, поскольку это сон. Именно такую печаль ощущал он рядом с Мириам.
Они приникли друг к другу, и она все плакала и плакала. А Хоснер не мог придумать те слова, которые надо сказать, чтобы она перестала плакать, и тогда ему в голову пришла мысль, что она имеет полное право вот так плакать. Да, подумал он, плакать, кричать, делать все, что захочет. Это лучше, чем молчаливое страдание. Молчаливое страдание — удел дураков. Вот Мириам, которую каждый знает и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве. Пусть все увидят ее боль. Если бы каждый открыто страдал при встрече с несправедливостью, варварством или злостью, именно тогда он сделал бы первый шаг навстречу гуманности. Почему люди должны молча идти к своей смерти? Кричите. Рыдайте. Войте.
И, словно услышав его мысли, Мириам откинула назад голову и протяжно завыла.
Правильно, Мириам. Кричи. Они пили твою кровь, растерзали твою семью, украли твое детство, забрали твоего мужа, убили твоего сына, уничтожили твоих друзей и оставили тебя здесь одну, рядом с этим вот человеком, Яковом Хоснером. Ты действительно имеешь полное право плакать и кричать.
Ее рыдания стали громче, громче ветра, и Хоснер прекрасно понимал, что и Беккер уже может ее слышать, и, возможно, ее слышат даже снаружи, но ему не было до этого никакого дела.
— Если я смогу хоть что-нибудь сделать, Мириам, то обязательно сделаю.
Она кивнула, чтобы показать, что все поняла, а потом внезапно двумя руками схватила голову Хоснера и, прижав к себе, поцеловала его так, как целовала мужа, уходившего на войну.
— Иосиф, — прорыдала она его имя. — Яков.
Она пробормотала и что-то еще, что Хоснер не смог разобрать.
Он губами ощутил слезы на ее лице и шее. Иосиф. Тедди. Яков. Какая разница кто? Все равно — до тех пор, пока ей с ними хорошо и они не причиняют страданий. Хоснер даже хотел, чтобы ее муж оказался жив. Сказать ли ей, что Риш обо всем знает? Нет, никогда. Он никогда ей этого не скажет. Но пока Мириам дожидается Иосифа Бернштейна, пусть Тедди Ласков или кто-нибудь еще даст ей то, в чем она так нуждается. Он очень желал бы сделать это сам, но ведь это невозможно. Он не увидит больше Иерусалим, да если бы и увидел, то не стал бы ее утешением за пределами Вавилона. Яков лизнул ее слезы — так, как одно животное зализывает раны другого.
* * *
Добкин еще никогда не ощущал вкус крови и пота другого человека, и сейчас его поразило, насколько же солеными они оказались. Араб вцепился ему в пах, а он — в дыхательное горло. Цель у обоих была лишь одна — прикончить врага, но, безоружные, они поначалу не понимали, как это сделать. Они начали колотить друг друга, попадая то в голову, то в грудь. Талиб разбил глиняную миску-лампу о голову Добкина, и кровь вперемешку с жиром текла по его шее и спине. Но природа сама позаботилась о защите этих частей тела. Тогда на поверхность поднялись древние дикие инстинкты, спрятанные глубоко в человеческом естестве. Каждый чувствовал, как по спине бегут мурашки, а волосы становятся дыбом. Им самим трудно было представить, во что они превратились. Они инстинктивно находили на теле противника слабые точки, почему-то оставленные природой без защиты.
Добкин изо всех сил сжал челюсти, стараясь превозмочь дикую боль. Он не попал в вену, но знал, что хрящ дыхательного горла не выдержит, если он не ослабит хватку. Талиб же старался покрепче ухватиться за мошонку, но Добкин оказался гораздо крупнее и не переставая колотил его коленями. Сплетясь в клубок, мужчины катались по земляному полу хижины. Талиб прицелился генералу в глаза, однако тот плотно зажмурился и глубже уткнулся в шею врага. Битва не на жизнь, а на смерть в самом прямом смысле слова проходила в полнейшем молчании. И ни одному из них даже не пришла в голову мысль попросить пощады.
А в соседней хижине, буквально в двух шагах через узкую улочку, двое назначенных охранять раненых и присматривать за ними преспокойно варили травяной чай, разведя в очаге огонь, бросив стебли чертополоха и рассказывая друг другу истории, чтобы как-то скоротать время дежурства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51