Перед ним в застекленных позолоченных рамках стояли четыре фотографии, и мне не было видно, к какой из них в тот момент был устремлен взгляд банкира.
-- Он потребовал немедленного ответа, -- руки Картера, упирающиеся в каминную доску, неожиданно напряглись. Через мгновение они расслабились снова. -- Хотел, чтобы я сразу назначил время. Тело моего брата в тот момент положили на носилки ...
-- Это портрет вашего отца? -- спросил я.
Банкир обернулся. Если он и слышал мои слова, они миновали его сознание.
-- Носилки еще не успели поднять, когда зазвонил телефон, -- в голосе старого банкира я почувствовал детскую обиду. Человеку, убившему его брата, он не мог простить именно этого -- вульгарного звонка в столь трагический момент.
-- Я стоял там, прямо над телом, а телефон зазвонил, -- если бы этот человек умел плакать, на его глазах стояли бы слезы. Но он не умел.
Я молчал. Мне не хотелось смотреть на лицо старого Картера. Для этого я слишком устал. Встречаться глазами с высоким уверенным в себе мужчиной на старомодном портрете я тоже не мог. Наверное, потому, что сам не ощущал уверенности. Одна рука человека на картине упиралась в колено, другая покоилась на какой-то книге. Брови слегка нахмурены.
В окне почти ничего не было видно.
-- Я сказал, что не могу сейчас говорить об этом, -- продолжал банкир. -- Он только что убил моего брата, а после этого звонил и требовал...
Джейсон Картер выглядел жалко.
-- Я попросил у него день, день на размышление. Я умолял. Вокруг меня стояли люди, они не слушали мой разговор, но ведь они могли услышать. Мне пришлось спорить. Я торговался с ним над телом своего брата.
В черном окне виднелось несколько ярких точек. Вдалеке простирался Лос-Анджелес, и я лениво пытался угадать, какие из множества его небоскребов вижу сейчас перед собой.
-- Он дал мне час. Только час! А ведь мне приходилось подбирать слова, чтобы никто вокруг не понял, о чем я говорю. Я попросил хотя бы двенадцать. Мне надо было заняться похоронами. Еще полицейское дознание... Этот инспектор стоял позади меня, он молчал, но я-то видел, что ему не терпится. У него хватило такта не поторапливать меня, но...
Мне показалось, что я узнал здание телекомпании Западного побережья, но я все еще сомневался. Слушать рассказ Картера было неприятно. Смятая визитная карточка лежала рядом с лакированным ботинком банкира.
-- Тогда он сказал, что согласен на полтора. И мне снова пришлось торговаться. Я видел, как на меня смотрел инспектор. Он решил, что я что-то покупаю или продаю на бирже. Не знаю, что он обо мне подумал... В конце концов, этот человек согласился на пять часов. Тогда было около семи, и он сказал, что позвонит после двенадцати. Боже...
-- Срок истечет через пятнадцать минут, -- голос Франсуаз оставался деловым и уверенным в себе. Уж она-то понимает по часам и умеет считать.
-- Полагаете, вы сможете обеспечить безопасность вашей семьи? -спросил я.
Человек над камином пристально смотрел на меня. Создавалось ощущение, что он очень хотел вмешаться в разговор, но художник изобразил его губы плотно сжатыми. Сын унаследовал эту привычку.
-- Я не знаю, что делать, -- устало произнес банкир. -- Я не могу сделать ничего. Лизы нет дома, -- он махнул рукой, и на его лице отразилось страдание. -- А я даже не знаю, где она. Через четырнадцать минут позвонит этот человек. Не знаю... Если бы у меня оставались силы на сострадание, то в тот момент я мог бы пожалеть его. А еще о том, что приказал снять наблюдение с Лизы Картер.
-- Вы думаете, что сокровища в банковском подвале стоят жизни вашей дочери? -- мой вопрос получился грубым.
Джейсон Картер, наконец, повернулся к нам. Взгляд его прозрачных холодных глаз был направлен на меня, и во второй раз я прочитал в нем детскую обиду.
-- Неужели вы не понимаете, -- ответил он и махнул рукой.
У него не было сил об?яснять.
В небоскребе, на который я смотрел, погасло несколько окон. Я уже не был уверен, что это Западная телевизионная компания. Подумав еще немного, я пришел к выводу, что мне на это наплевать.
-- Чего мы не понимаем, мистер Картер? -- Франсуаз слегка подалась вперед. Она очень хороша в такой позе, но в тот момент мне было наплевать и на это. Банкир не повернулся к ней.
-- Я хорошо знаю вашего отца, -- произнес он, обращаясь только ко мне. -- И он знает меня. Поэтому я думал, что вы поймете. Мисс Дюпон -- нет, но вы...
Возможно, в тот момент я должен был встать и ободряюще похлопать его по плечу. В конце концов, несколько часов назад убили его брата. Но мне не хотелось ободрять Джейсона Картера.
-- Я понимаю, -- ответил я. -- Я все понимаю.
Серые глаза Франсуаз обернулись ко мне, я продолжал:
-- Я слишком хорошо знаю таких людей, как вы, мистер Картер, -- в моем голосе не было сочувствия, и я знал, что на следующий день пожалею о своей черствости. -- Недавно я разговаривал с одним человеком. Он никогда не был по-настоящему богат.
Банкир смотрел на меня без всякого интереса. Я бросил взгляд на часы, оставалось еще минут десять. Я не спешил.
-- Он рассуждал о том, чем станет заниматься человек, у которого много денег. Очень много. Много настолько, что можно купить абсолютно все. Повторю, сам он никогда не был даже состоятельным. Но ему нравится думать о том, что когда-нибудь он станет миллионером.
И он сказал мне -- если у тебя куча долларов, то тебе остается только одно. Произведения искусства, редкие драгоценные камни, древние реликвии. Все то, что есть только у тебя, и нет ни у кого другого. Знаете, этот человек действительно верит в то, что говорил.
Я улыбнулся.
-- Вы богаты, мистер Картер. А я хорошо знаю, что на самом деле чувствует человек, когда у него очень много денег. Ему не нужны ни картины, ни драгоценности, ни реликвии исчезнувших цивилизаций. Ему нужны только деньги -- еще денег, много денег, в два раза больше, в три, в четыре. Нет предела, до которого можно бы было дойти и на этом остановиться. Особенно для человека вроде вас. Поэтому я знаю, что вам не нужны эти вещи сами по себе.
Странное дело! На протяжении всего разговора я вел себя с ним жестко, порой даже жестоко. Франсуаз наверняка заявит потом, что мое поведение было хамским. Но в тот момент в прозрачных глазах старого банкира я прочел признательность. И я знал, что не заслужил бы эту благодарность никакими словами соболезнования.
-- Только в дешевых шпионских историях миллионеры развязывают мировые войны во имя нескольких древних безделушек, -- сказал я. -- В жизни все обстоит гораздо проще. Что это было, мистер Картер? Долг чести? Ответная любезность? Что именно?
Острая нижняя челюсть банкира медленно отворилась, его голос звучал еще глуше, чем несколько минут до этого.
-- Эти вещи были переданы мне на сохранение, -- ответил он. -- На сохранение.
Я кивнул. Именно такого ответа я и ждал.
-- Возможно, я обидел вас, мисс Дюпон, когда сказал, что вам этого не понять. Простите меня. Но среди людей моего положения, вашего, мистер Амбрустер, таких, как ваш отец -- здесь действуют иные правила, есть свой кодекс чести, который нельзя нарушить. Этот человек на самом деле думал, что я финансировал войну в Юго-Восточной Азии ради этих драгоценностей?
Я снова кивнул.
-- Он никогда не станет миллионером, -- устало произнес Картер. -- Он не сможет. Он мыслит совсем иначе.
20
-- Вы говорили о том, что драгоценности были вам переданы, -произнесла Франсуаз. Ее голос уже не был таким уверенным, как прежде, но только я был в состоянии это заметить. Она обиделась.
-- Это правда, -- сказал Джейсон Картер. По его тону я понял, его больше не беспокоит, поверят ему или сочтут лицемером. Старый банкир слишком устал, чтобы думать об этом. -- Я никогда не встречался с покойным императором, но мой отец его знал.
-- Вот как, -- в голосе Франсуаз сарказма было больше, чем содовой воды в стакане с содовой.
-- Они не были друзьями, -- Картер резко поджал нижнюю губу, как будто ему приходилось сознаться в чем-то очень для него неприятном. -- Хотя моему отцу нравилось в это верить.
Взгляд банкира на мгновение поднялся к висевшей над камином картине. В тот же момент Картер опустил глаза.
-- Когда-то император был очень богат, -- произнес он, как бы извиняясь перед нами за свою слабость. -- Он разорился много позже. В те годы ему принадлежало одно из крупнейших состояний на юго-востоке Азии.
Часть своих денег он хранил в банке моего отца. Несколько раз в год в Лос-Анджелес приезжали представители его правительства. Они вели здесь дела, -- размещали капитал, покупали и продавали акции, занимались разного рода инвестициями.
Отец всегда принимал их лично. Он подробно рассказывал им о ситуации, которая сложилась в этот момент на рынке, об?яснял, что пользуется спросом, а что нет, какие компании идут в гору. Он гордился тем, что выполняет поручения человека, носящего титул императора. Я уверен, он делал за этих людей почти всю их работу.
Император поблагодарил его только один раз, когда приехал в город лично. Роберт Фендинанд Картер, человек, которого я боготворил, который основал один из крупнейших банков за всю историю Америки, -- для этой сморщенной азиатской обезьяны был всего лишь мелким служащим... Извините.
Я не знал, к кому относились его извинения. В комнате вместе с нами не было ни одного человека, который мог бы принять слова Картера на свой счет. Возможно, он полагал, что недостойно называть обезьянами представителей других национальностей, даже если они обличены императорской властью. Или же он просил прощения за свою несдержанность.
-- Тогда я был еще молод, в сущности, в те годы я все еще оставался мальчишкой. Но я уже ходил работать в банк -- отец подарил мне на день рождения деловой костюм, костюм был мне великоват, но я им гордился.
Мысли Джейсона Картера путались, он не замечал этого.
-- У меня был свой кабинет, свой стол, своя секретарша. Я хотел быть похожим на отца. Я им восхищался.
Однажды он позвал меня к себе и показал одну фотографию.
"Джейсон, -- сказал он. -- Ты видишь, здесь изображен твой отец и великий император".
Я до сих пор храню эту фотографию в своем столе. Стоит мне вспомнить о ее существовании, как я тут же даю себе клятву сжечь ее. Но у меня ни разу так и не хватило смелости, чтобы сделать это.
Фотография была плохая, картинка размазана. Лиц почти не видно. Но я сразу узнал высокую широкоплечую уверенную в себе фигуру отца, который пожимал руку кому-то маленькому, щуплому и на редкость неприятному.
"Смотри, Джейсон, -- сказал отец, -- это великий император, и он назвал меня своим другом".
В тот день я возненавидел этого человека.
Мой отец, тот, кем я всегда восхищался, тот, кто был самым лучшим в мире, самым умным, самым решительным -- он приходил в восторг оттого, что какой-то вонючий косоглазый назвал его своим другом. Его лицо светилось, он гордился так, как никогда в своей жизни не гордился ни чем. Он не гордился так даже мной. И все потому, что этот человек был императором.
Джейсон Картер прервал свой рассказ, но на этот раз он не стал извиняться за свое политически некорректное высказывание. Ему просто была нужна передышка. Несколько секунд он пристально смотрел в огонь, потом резко произнес:
-- В тот день я дал себе клятву, что когда-нибудь этот старикашка будет валяться у меня в ногах.
Старый банкир вновь резко поджал нижнюю губу, но через мгновение она безвольно расслабилась. Мне показалось, что банкир постарел лет на десять.
-- Прошло время, -- продолжал он, -- и я забыл думать и о фотографии, и о моей глупой юношеской ненависти к этому человеку. Счет императора в нашем банке как-то незаметно таял, и вскоре был полностью аннулирован. Этот эпизод в моей жизни отошел на задний план, и, казалось, совсем стерся из памяти. Я много работал, укрепил положение банка, в несколько раз увеличил семейное состояние. У меня родились сын и дочь.
Я был доволен своей жизнью.
И вот однажды, несколько лет назад, ко мне пришел один человек. Я принял его за китайца, но потом понял, что он приехал из маленькой страны в Юго-Восточной Азии. К тому времени я успел забыть ее название.
Он был очень вежлив. Вежлив, как бывают люди только в те моменты, когда приходят просить об очень большом одолжении. И он напомнил мне о дружбе моего отца и старого императора. Он так и сказал -- о дружбе. В тот раз он больше ничего не добавил. Только упомянул, что император проездом в Лос-Анджелесе, дает прием, и я приглашен.
В тот вечер я впервые за много лет вспомнил о той фотографии и принял решение сжечь ее.
Я пошел туда.
Мне хотелось увидеть, как выглядит человек, перед которым преклонялся отец. Я чувствовал, что он станет меня о чем-то просить. Я собирался унизить его отказом.
Прием был из тех, какие принято называть великосветскими. Вы понимаете, что я имею в виду. Старый император был одет на американский манер, и широко улыбался, пожимая руки приглашенным. Он был очень стар.
Глядя на него, я понял, что он начинает впадать в маразм.
Он не стал разговаривать со мной о том, что стало настоящей причиной моего приглашения. Полагаю, он уже не был на это способен. Со мной заговорили другие -- его министр, посол, еще какие-то люди.
И вновь они напомнили мне о дружбе, которая некогда связывала императора и моего отца. Я не знал, рассмеяться ли им в лицо или наговорить гадостей. Я слушал.
Тогда разговор подошел к главному.
Они рассказали, что в стране зреет мятеж. Мятеж, с которым не справиться правительственной армии. Поэтому старый император спешно выехал в Америку, желая заручиться поддержкой Капитолия.
Но им была нужна и моя помощь, -- помощь, совсем иного рода.
Они чувствовали, что война неизбежна. И они не были уверены в том, что смогут выиграть ее. Даже с помощью американского оружия. Но их беспокоило не это. Они думали о другом.
Священные регалии повелителя Тханьхоа, первого императора восточной династии. Простые люди до сегодняшнего дня верят, что эти золотые украшения когда-то принадлежали великому герою, полубогу, который занимает центральное место в мифологии этой страны. Его скипетр. Его палочки для разделывания рыбы. Прочая дребедень.
Не знаю, понимаете ли вы, какое значение придавали эти люди сохранению своих священных сокровищ. Они были уверены, стоит драгоценностям попасть в руки мятежников, как их ждет немедленная переплавка. Золотые слитки будут проданы, а на вырученные деньги бунтовщики купят себе оружия для продолжения войны.
В тот вечер мне сложно было судить о том, насколько оправданы их опасения. Теперь мне кажется, что они ошибались. Люди, которых мы тогда называли бунтовщиками и мятежниками, относятся к драгоценным реликвиям своей страны с не меньшим, а то и большим почтением, и никогда бы не попытались так по-варварски уничтожить их.
Однако в тот вечер я думал о другом.
Меня не беспокоило, насколько обоснованы страхи людей, которые разговаривали со мной. Я видел их лица, слышал их голоса. Этого оказалось достаточно.
Это было важно для них, важнее всего на свете, важнее их собственной жизни. Пожалуй, даже важнее существования всей их страны.
Они еще пытались бороться, но в глубине души каждый из них понимал, -их ждет изгнание. Что они станут делать со священными реликвиями? Как обеспечат их безопасность? Где станут хранить? Сотни коллекционеров со всех концов света, десятки тысяч воров станут охотиться за оставшимися без надлежащей охраны драгоценностями.
Эта опасность была ничуть не меньшей, чем угроза уничтожения реликвий повстанцами. И куда, более оправданной. Какие бы меры ни предприняли оказавшиеся в изгнании аристократы, в конце концов, вещи тем или иным способом будут украдены.
Поэтому, во имя великой дружбы, которая, по их словам, связывала некогда моего отца и их великого императора, они умоляли меня взять на себя заботу об их святыне. Они просили сохранить реликвию, надежно укрыть в одном из самых защищенных сейфов моего банка, спрятать так, чтобы никто не мог даже догадаться о местонахождении этих драгоценностей.
Я смотрел на них и молчал. Наступил день, который я ждал столько лет. Долгие годы перед моими глазами стояло воспоминание -- отец, показывающий мне размазанную черно-белую фотографию. С каким восхищением он говорил о своем знакомстве с этим расфуфыренным ничтожным старикашкой, который и кончика его мизинца не стоил. И вот настал миг, когда я мог заставить их заплатить за все.
Глупо, не правда ли? Ведь я уже давно перестал быть горячим юнцом. Я привык вести деловые переговоры, когда за холодной улыбкой скрываешь возбуждение и азарт сражения. Мне казалось, что я мог сохранить хладнокровие в любой ситуации. И, тем не менее, старая, юношеская обида оказалась жива. Она полностью захлестнула меня.
Они были полностью в моей власти. Они сами стремились к этому. Я мог сделать все, что угодно, с несчастными кусочками золота, которые они почитали за святыню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
-- Он потребовал немедленного ответа, -- руки Картера, упирающиеся в каминную доску, неожиданно напряглись. Через мгновение они расслабились снова. -- Хотел, чтобы я сразу назначил время. Тело моего брата в тот момент положили на носилки ...
-- Это портрет вашего отца? -- спросил я.
Банкир обернулся. Если он и слышал мои слова, они миновали его сознание.
-- Носилки еще не успели поднять, когда зазвонил телефон, -- в голосе старого банкира я почувствовал детскую обиду. Человеку, убившему его брата, он не мог простить именно этого -- вульгарного звонка в столь трагический момент.
-- Я стоял там, прямо над телом, а телефон зазвонил, -- если бы этот человек умел плакать, на его глазах стояли бы слезы. Но он не умел.
Я молчал. Мне не хотелось смотреть на лицо старого Картера. Для этого я слишком устал. Встречаться глазами с высоким уверенным в себе мужчиной на старомодном портрете я тоже не мог. Наверное, потому, что сам не ощущал уверенности. Одна рука человека на картине упиралась в колено, другая покоилась на какой-то книге. Брови слегка нахмурены.
В окне почти ничего не было видно.
-- Я сказал, что не могу сейчас говорить об этом, -- продолжал банкир. -- Он только что убил моего брата, а после этого звонил и требовал...
Джейсон Картер выглядел жалко.
-- Я попросил у него день, день на размышление. Я умолял. Вокруг меня стояли люди, они не слушали мой разговор, но ведь они могли услышать. Мне пришлось спорить. Я торговался с ним над телом своего брата.
В черном окне виднелось несколько ярких точек. Вдалеке простирался Лос-Анджелес, и я лениво пытался угадать, какие из множества его небоскребов вижу сейчас перед собой.
-- Он дал мне час. Только час! А ведь мне приходилось подбирать слова, чтобы никто вокруг не понял, о чем я говорю. Я попросил хотя бы двенадцать. Мне надо было заняться похоронами. Еще полицейское дознание... Этот инспектор стоял позади меня, он молчал, но я-то видел, что ему не терпится. У него хватило такта не поторапливать меня, но...
Мне показалось, что я узнал здание телекомпании Западного побережья, но я все еще сомневался. Слушать рассказ Картера было неприятно. Смятая визитная карточка лежала рядом с лакированным ботинком банкира.
-- Тогда он сказал, что согласен на полтора. И мне снова пришлось торговаться. Я видел, как на меня смотрел инспектор. Он решил, что я что-то покупаю или продаю на бирже. Не знаю, что он обо мне подумал... В конце концов, этот человек согласился на пять часов. Тогда было около семи, и он сказал, что позвонит после двенадцати. Боже...
-- Срок истечет через пятнадцать минут, -- голос Франсуаз оставался деловым и уверенным в себе. Уж она-то понимает по часам и умеет считать.
-- Полагаете, вы сможете обеспечить безопасность вашей семьи? -спросил я.
Человек над камином пристально смотрел на меня. Создавалось ощущение, что он очень хотел вмешаться в разговор, но художник изобразил его губы плотно сжатыми. Сын унаследовал эту привычку.
-- Я не знаю, что делать, -- устало произнес банкир. -- Я не могу сделать ничего. Лизы нет дома, -- он махнул рукой, и на его лице отразилось страдание. -- А я даже не знаю, где она. Через четырнадцать минут позвонит этот человек. Не знаю... Если бы у меня оставались силы на сострадание, то в тот момент я мог бы пожалеть его. А еще о том, что приказал снять наблюдение с Лизы Картер.
-- Вы думаете, что сокровища в банковском подвале стоят жизни вашей дочери? -- мой вопрос получился грубым.
Джейсон Картер, наконец, повернулся к нам. Взгляд его прозрачных холодных глаз был направлен на меня, и во второй раз я прочитал в нем детскую обиду.
-- Неужели вы не понимаете, -- ответил он и махнул рукой.
У него не было сил об?яснять.
В небоскребе, на который я смотрел, погасло несколько окон. Я уже не был уверен, что это Западная телевизионная компания. Подумав еще немного, я пришел к выводу, что мне на это наплевать.
-- Чего мы не понимаем, мистер Картер? -- Франсуаз слегка подалась вперед. Она очень хороша в такой позе, но в тот момент мне было наплевать и на это. Банкир не повернулся к ней.
-- Я хорошо знаю вашего отца, -- произнес он, обращаясь только ко мне. -- И он знает меня. Поэтому я думал, что вы поймете. Мисс Дюпон -- нет, но вы...
Возможно, в тот момент я должен был встать и ободряюще похлопать его по плечу. В конце концов, несколько часов назад убили его брата. Но мне не хотелось ободрять Джейсона Картера.
-- Я понимаю, -- ответил я. -- Я все понимаю.
Серые глаза Франсуаз обернулись ко мне, я продолжал:
-- Я слишком хорошо знаю таких людей, как вы, мистер Картер, -- в моем голосе не было сочувствия, и я знал, что на следующий день пожалею о своей черствости. -- Недавно я разговаривал с одним человеком. Он никогда не был по-настоящему богат.
Банкир смотрел на меня без всякого интереса. Я бросил взгляд на часы, оставалось еще минут десять. Я не спешил.
-- Он рассуждал о том, чем станет заниматься человек, у которого много денег. Очень много. Много настолько, что можно купить абсолютно все. Повторю, сам он никогда не был даже состоятельным. Но ему нравится думать о том, что когда-нибудь он станет миллионером.
И он сказал мне -- если у тебя куча долларов, то тебе остается только одно. Произведения искусства, редкие драгоценные камни, древние реликвии. Все то, что есть только у тебя, и нет ни у кого другого. Знаете, этот человек действительно верит в то, что говорил.
Я улыбнулся.
-- Вы богаты, мистер Картер. А я хорошо знаю, что на самом деле чувствует человек, когда у него очень много денег. Ему не нужны ни картины, ни драгоценности, ни реликвии исчезнувших цивилизаций. Ему нужны только деньги -- еще денег, много денег, в два раза больше, в три, в четыре. Нет предела, до которого можно бы было дойти и на этом остановиться. Особенно для человека вроде вас. Поэтому я знаю, что вам не нужны эти вещи сами по себе.
Странное дело! На протяжении всего разговора я вел себя с ним жестко, порой даже жестоко. Франсуаз наверняка заявит потом, что мое поведение было хамским. Но в тот момент в прозрачных глазах старого банкира я прочел признательность. И я знал, что не заслужил бы эту благодарность никакими словами соболезнования.
-- Только в дешевых шпионских историях миллионеры развязывают мировые войны во имя нескольких древних безделушек, -- сказал я. -- В жизни все обстоит гораздо проще. Что это было, мистер Картер? Долг чести? Ответная любезность? Что именно?
Острая нижняя челюсть банкира медленно отворилась, его голос звучал еще глуше, чем несколько минут до этого.
-- Эти вещи были переданы мне на сохранение, -- ответил он. -- На сохранение.
Я кивнул. Именно такого ответа я и ждал.
-- Возможно, я обидел вас, мисс Дюпон, когда сказал, что вам этого не понять. Простите меня. Но среди людей моего положения, вашего, мистер Амбрустер, таких, как ваш отец -- здесь действуют иные правила, есть свой кодекс чести, который нельзя нарушить. Этот человек на самом деле думал, что я финансировал войну в Юго-Восточной Азии ради этих драгоценностей?
Я снова кивнул.
-- Он никогда не станет миллионером, -- устало произнес Картер. -- Он не сможет. Он мыслит совсем иначе.
20
-- Вы говорили о том, что драгоценности были вам переданы, -произнесла Франсуаз. Ее голос уже не был таким уверенным, как прежде, но только я был в состоянии это заметить. Она обиделась.
-- Это правда, -- сказал Джейсон Картер. По его тону я понял, его больше не беспокоит, поверят ему или сочтут лицемером. Старый банкир слишком устал, чтобы думать об этом. -- Я никогда не встречался с покойным императором, но мой отец его знал.
-- Вот как, -- в голосе Франсуаз сарказма было больше, чем содовой воды в стакане с содовой.
-- Они не были друзьями, -- Картер резко поджал нижнюю губу, как будто ему приходилось сознаться в чем-то очень для него неприятном. -- Хотя моему отцу нравилось в это верить.
Взгляд банкира на мгновение поднялся к висевшей над камином картине. В тот же момент Картер опустил глаза.
-- Когда-то император был очень богат, -- произнес он, как бы извиняясь перед нами за свою слабость. -- Он разорился много позже. В те годы ему принадлежало одно из крупнейших состояний на юго-востоке Азии.
Часть своих денег он хранил в банке моего отца. Несколько раз в год в Лос-Анджелес приезжали представители его правительства. Они вели здесь дела, -- размещали капитал, покупали и продавали акции, занимались разного рода инвестициями.
Отец всегда принимал их лично. Он подробно рассказывал им о ситуации, которая сложилась в этот момент на рынке, об?яснял, что пользуется спросом, а что нет, какие компании идут в гору. Он гордился тем, что выполняет поручения человека, носящего титул императора. Я уверен, он делал за этих людей почти всю их работу.
Император поблагодарил его только один раз, когда приехал в город лично. Роберт Фендинанд Картер, человек, которого я боготворил, который основал один из крупнейших банков за всю историю Америки, -- для этой сморщенной азиатской обезьяны был всего лишь мелким служащим... Извините.
Я не знал, к кому относились его извинения. В комнате вместе с нами не было ни одного человека, который мог бы принять слова Картера на свой счет. Возможно, он полагал, что недостойно называть обезьянами представителей других национальностей, даже если они обличены императорской властью. Или же он просил прощения за свою несдержанность.
-- Тогда я был еще молод, в сущности, в те годы я все еще оставался мальчишкой. Но я уже ходил работать в банк -- отец подарил мне на день рождения деловой костюм, костюм был мне великоват, но я им гордился.
Мысли Джейсона Картера путались, он не замечал этого.
-- У меня был свой кабинет, свой стол, своя секретарша. Я хотел быть похожим на отца. Я им восхищался.
Однажды он позвал меня к себе и показал одну фотографию.
"Джейсон, -- сказал он. -- Ты видишь, здесь изображен твой отец и великий император".
Я до сих пор храню эту фотографию в своем столе. Стоит мне вспомнить о ее существовании, как я тут же даю себе клятву сжечь ее. Но у меня ни разу так и не хватило смелости, чтобы сделать это.
Фотография была плохая, картинка размазана. Лиц почти не видно. Но я сразу узнал высокую широкоплечую уверенную в себе фигуру отца, который пожимал руку кому-то маленькому, щуплому и на редкость неприятному.
"Смотри, Джейсон, -- сказал отец, -- это великий император, и он назвал меня своим другом".
В тот день я возненавидел этого человека.
Мой отец, тот, кем я всегда восхищался, тот, кто был самым лучшим в мире, самым умным, самым решительным -- он приходил в восторг оттого, что какой-то вонючий косоглазый назвал его своим другом. Его лицо светилось, он гордился так, как никогда в своей жизни не гордился ни чем. Он не гордился так даже мной. И все потому, что этот человек был императором.
Джейсон Картер прервал свой рассказ, но на этот раз он не стал извиняться за свое политически некорректное высказывание. Ему просто была нужна передышка. Несколько секунд он пристально смотрел в огонь, потом резко произнес:
-- В тот день я дал себе клятву, что когда-нибудь этот старикашка будет валяться у меня в ногах.
Старый банкир вновь резко поджал нижнюю губу, но через мгновение она безвольно расслабилась. Мне показалось, что банкир постарел лет на десять.
-- Прошло время, -- продолжал он, -- и я забыл думать и о фотографии, и о моей глупой юношеской ненависти к этому человеку. Счет императора в нашем банке как-то незаметно таял, и вскоре был полностью аннулирован. Этот эпизод в моей жизни отошел на задний план, и, казалось, совсем стерся из памяти. Я много работал, укрепил положение банка, в несколько раз увеличил семейное состояние. У меня родились сын и дочь.
Я был доволен своей жизнью.
И вот однажды, несколько лет назад, ко мне пришел один человек. Я принял его за китайца, но потом понял, что он приехал из маленькой страны в Юго-Восточной Азии. К тому времени я успел забыть ее название.
Он был очень вежлив. Вежлив, как бывают люди только в те моменты, когда приходят просить об очень большом одолжении. И он напомнил мне о дружбе моего отца и старого императора. Он так и сказал -- о дружбе. В тот раз он больше ничего не добавил. Только упомянул, что император проездом в Лос-Анджелесе, дает прием, и я приглашен.
В тот вечер я впервые за много лет вспомнил о той фотографии и принял решение сжечь ее.
Я пошел туда.
Мне хотелось увидеть, как выглядит человек, перед которым преклонялся отец. Я чувствовал, что он станет меня о чем-то просить. Я собирался унизить его отказом.
Прием был из тех, какие принято называть великосветскими. Вы понимаете, что я имею в виду. Старый император был одет на американский манер, и широко улыбался, пожимая руки приглашенным. Он был очень стар.
Глядя на него, я понял, что он начинает впадать в маразм.
Он не стал разговаривать со мной о том, что стало настоящей причиной моего приглашения. Полагаю, он уже не был на это способен. Со мной заговорили другие -- его министр, посол, еще какие-то люди.
И вновь они напомнили мне о дружбе, которая некогда связывала императора и моего отца. Я не знал, рассмеяться ли им в лицо или наговорить гадостей. Я слушал.
Тогда разговор подошел к главному.
Они рассказали, что в стране зреет мятеж. Мятеж, с которым не справиться правительственной армии. Поэтому старый император спешно выехал в Америку, желая заручиться поддержкой Капитолия.
Но им была нужна и моя помощь, -- помощь, совсем иного рода.
Они чувствовали, что война неизбежна. И они не были уверены в том, что смогут выиграть ее. Даже с помощью американского оружия. Но их беспокоило не это. Они думали о другом.
Священные регалии повелителя Тханьхоа, первого императора восточной династии. Простые люди до сегодняшнего дня верят, что эти золотые украшения когда-то принадлежали великому герою, полубогу, который занимает центральное место в мифологии этой страны. Его скипетр. Его палочки для разделывания рыбы. Прочая дребедень.
Не знаю, понимаете ли вы, какое значение придавали эти люди сохранению своих священных сокровищ. Они были уверены, стоит драгоценностям попасть в руки мятежников, как их ждет немедленная переплавка. Золотые слитки будут проданы, а на вырученные деньги бунтовщики купят себе оружия для продолжения войны.
В тот вечер мне сложно было судить о том, насколько оправданы их опасения. Теперь мне кажется, что они ошибались. Люди, которых мы тогда называли бунтовщиками и мятежниками, относятся к драгоценным реликвиям своей страны с не меньшим, а то и большим почтением, и никогда бы не попытались так по-варварски уничтожить их.
Однако в тот вечер я думал о другом.
Меня не беспокоило, насколько обоснованы страхи людей, которые разговаривали со мной. Я видел их лица, слышал их голоса. Этого оказалось достаточно.
Это было важно для них, важнее всего на свете, важнее их собственной жизни. Пожалуй, даже важнее существования всей их страны.
Они еще пытались бороться, но в глубине души каждый из них понимал, -их ждет изгнание. Что они станут делать со священными реликвиями? Как обеспечат их безопасность? Где станут хранить? Сотни коллекционеров со всех концов света, десятки тысяч воров станут охотиться за оставшимися без надлежащей охраны драгоценностями.
Эта опасность была ничуть не меньшей, чем угроза уничтожения реликвий повстанцами. И куда, более оправданной. Какие бы меры ни предприняли оказавшиеся в изгнании аристократы, в конце концов, вещи тем или иным способом будут украдены.
Поэтому, во имя великой дружбы, которая, по их словам, связывала некогда моего отца и их великого императора, они умоляли меня взять на себя заботу об их святыне. Они просили сохранить реликвию, надежно укрыть в одном из самых защищенных сейфов моего банка, спрятать так, чтобы никто не мог даже догадаться о местонахождении этих драгоценностей.
Я смотрел на них и молчал. Наступил день, который я ждал столько лет. Долгие годы перед моими глазами стояло воспоминание -- отец, показывающий мне размазанную черно-белую фотографию. С каким восхищением он говорил о своем знакомстве с этим расфуфыренным ничтожным старикашкой, который и кончика его мизинца не стоил. И вот настал миг, когда я мог заставить их заплатить за все.
Глупо, не правда ли? Ведь я уже давно перестал быть горячим юнцом. Я привык вести деловые переговоры, когда за холодной улыбкой скрываешь возбуждение и азарт сражения. Мне казалось, что я мог сохранить хладнокровие в любой ситуации. И, тем не менее, старая, юношеская обида оказалась жива. Она полностью захлестнула меня.
Они были полностью в моей власти. Они сами стремились к этому. Я мог сделать все, что угодно, с несчастными кусочками золота, которые они почитали за святыню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55