..
Он зажег трубку и жадно выкурил ее. Затем поднялся и пошел в лес.
Огромный погребальный костер горел так ярко, что видны были верхушки гигантских сосен и расплывшийся над ними в неподвижную тучу синий дым. Посередине костра, на связках сухого лапника, лежал Хромой Медведь, зашитый в шкуры, а поверх их одетый сразу в две парки — беличью и оленью. Пламя уже подбиралось к нему, и мужчины племени торопились проститься с умершим. Они подходили к костру и коротко, но пышно говорили о военных и охотничьих доблестях умершего. И если верить их речам, то оказывалось, что немолодой, тщедушный и колченогий Хромой Медведь затмил своими доблестями всех охотников и воинов племени. Закончив речь, мужчины клали на костер кто лук, кто копье, томагавк, ножи, взгромоздили нарту и пяток убитых собак. В огненную могилу было отправлено все необходимое для странствий покойника по стране теней. Но самое важное, самое нужное должна положить его невеста, так и не ставшая женой.
Выступив из толпы женщин, Айвика подошла к костру. Одетая в лучшие свадебные наряды, тоненькая и гибкая, скорее девочка, а не девушка-невеста, она начала подниматься на костер, выкрикивая: «Я иду!.. Я иду!.. »
Пламя, будто преграждая девушке путь, выбросило навстречу ей клуб черного дыма и сноп искр, взлетевших высоко над лесом. Летящая Зорянка протянула руку в дым, в искры, в пламя и оставила в ногах покойника мешочек с кремнем, огнивом, сухой берестой и трутом, выпаренным из древесного гриба, чтобы Хромой Медведь мог на полях Счастливой Охоты зажечь свой костер, а не стоять за спинами других греющихся, ранее умерших. На плечах и груди девушки затлелась ее ровдужная парка. Девушка откинула назад голову от тянувшихся к ней огненных языков и, закрыв одной рукой лицо, другой волосы, сделала еще шаг вперед. Из связок сухого лапника вымахнула со свистом струя белого пламени и ударила в ноги девушке. Ярко вспыхнул подол ее парки.
Андрей оттолкнул стоявшего впереди мужчину и бросился к костру. Но чья-то цепкая рука ухватила его плечо, из глаз его посыпались искры, такие же яркие, как и в костре, а рот наполнился горячей соленой кровью. Мужчина, которого он оттолкнул, ударил его головой в лицо. Это был Громовая Стрела. Вождь Волков кричал:
— Убью и за волосы в чащу уволоку! На приманку зверям!
Крикнув еще что-то, Громовая Стрела выдернул из ножен длинный охотничий нож Жаркий туман бешенства застлал Андрею глаза. Он тоже выдернул нож и услышал жесткий и повелительный голос Красного Облака:
— Уходи, касяк! Ттынехи убьют тебя… Уходи!
Андрей, будто просыпаясь, глубоко вздохнул и медленно отер тыльной стороной ладони кровь сочившуюся изо рта на подбородок. Громовая Стрела все еще стоял перед ним, не отводя от лица касяка бешеных, немигающих глаз. Он закрывал Андрею костер. Русский властно отстранил его и поискал глазами Айвику. Девушка стояла уже у подножия костра. Женщины срывали с нее клочья тлеющей парки.
Андрей улыбнулся чему-то и пошел от костра медленным спокойным шагом. В небрежной его походке был вызов. Не утерпев, он оглянулся. Громовая Стрела стоял спиной к нему, глядя на полыхавший костер.
На ночь он положил рядом с собой Молчана. Неизвестно, что затаили против него индейцы. Может быть, он, сам того не зная, совершил кощунство, святотатство, желая спасти Айвику от огня. И когда Молчан привалился к его груди теплой спиной, он крепко и ласково обнял пса. Ведь это русская собака, выращенная русскими людьми в «Сибирской России».
Глубокой ночью его разбудил женский вопль. Он вскочил, нащупывая штуцер. Но Молчан был спокоен, не поднял даже головы, лежавшей на вытянутых лапах. Андрей прислушался. Вопли и причитания доносились из леса, и он узнал голос Айвики. Она оплакивала жениха, горестно выкрикивая его имя. Андрею показалось, что в криках Летящей Зорянки нет искреннего горя.
Утром на месте погребального костра были вбиты четыре невысоких столба и на них повешен берестяной ящик, выкрашенный красной краской, с пеплом Хромого Медведя. А племя, круто повернув, опять пошло к юконским равнинам. Андрей знал, что индейцы идут к Сидящему Быку — так называлась одинокая вершина на берегу Юкона. Но зачем понадобился племени Сидящий Бык, тогда Андрей еще не знал.
Во время этой кочевки он не раз ловил себя на том, что ищет глазами Айвику. Но увидеть девушку ему так и не удалось.
„НА ХОЛМАХ ГРУЗИИ…"
На холмах Грузии лежит ночная мгла,
Шумит Арагва предо мною…
Андрей опустил на колени пушкинский томик в самодельном переплете из мягкой лосиной замши. Этот драгоценный томик он привез из Петербурга, а здесь не расставался с ним даже во время самых дальних своих бродяжеств. Недаром же на многих страницах красно-бурые пятна раздавленной мошкары и комаров или дырки, прожженные искрами походных костров.
Он поднял глаза от книги.
Не Арагва шумела перед ним, а широкий, как море, Юкон могуче и свободно мчался к океану. Противоположный гористый его берег проступал на горизонте узенькой чертой. И не холмы Грузии, а великая равнина, радостная, по-весеннему молодая, в пышном уборе майских трав и цветов, зеленым морем окружила одинокого Сидящего Быка, куда Андрей уходил, спасаясь от проклятого гнуса. И не ночная мгла стояла в этом цветущем, ликующем мире, а северная ночь негасимых зорь с голубыми нежными тенями и серебристой дымкой. В ней и неясная тревога, и покой, и грусть.
Он снова опустил глаза на страницы книги.
Мне грустно и легко, печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою…
Печаль моя светла… Нет! Черной тенью лежит на душе подозрение и, как отрава, жжет и гложет. Это, как заноза, с годами она притупилась, но бывает вдруг, вот как сейчас, снова вонзится в душу острой, разрывающей болью.
Нельзя жить с вечной занозой в душе. Ему не будет покоя, пока он не очистит душу от отравы подозрения. Пять лет он не мог решиться на это, но теперь решил. Теперь он не отступит! Он наберется мужества и в молчаливом спокойствии вспомнит и оценит по справедливости те далекие дни. Все спит в этом сияющем ночном мире, один он будет говорить со своим прошлым. И пусть либо вернется к нему во всей чистоте ее Лизина любовь и ее верность, либо — страшное падение в черную бездну отчаяния.
Он кончиками пальцев провел по глазам. Неожиданная горячая слеза обожгла их, и перед затуманенным взором встал старинный дом, подпертый по фронтону жиденькими колоннами, выкрашенный крепостным маляром в нелепый пегий цвет. Знали эти покосившиеся хоромы и лучшие времена, видел старый дом и буйные утехи, и праздную лень многих помещичьих поколений. Но прожиты, прогуляны, выброшены на ветер дедовские богатства, и теперь в ветхом родовом гнезде скромно живет помещик средней руки, отставной секунд-майор Гагарин.
Дряхл и хил гагаринский дом, но вечно юн, вечно прекрасен большой помещичий сад. Липовые его аллеи всю жизнь будут памятны Андрею. Здесь он впервые увидел Лизаньку Лаганскую, дочь соседа по имению. Они не знали, что отцы их, оба вдовые, обсудив однажды за чаркой домашней медовухи все pro и contra, ударили по рукам: должно Андрюше и Лизаньке соединиться узами Гименея, когда Лизанька кончит Смольный. Тогда и поместья их сольются воедино, тогда при общем сундуке смогут их дети жить в достатке, не краснея за бедность своих старинных дворянских родов.
Андрей и Лиза не знали о сговоре отцов. Они поладили и без помощи стариков. Корнет, хотя и столичного, но скромного армейского полка, и смолянка, готовившаяся выпорхнуть из надоевших институтских стен, и днем и вечерами встречались в запущенном, разросшемся, как лес, гагаринском саду. Они слушали соловьев, вздыхали от переполнявших их томительных чувств, читали тютчевские стихи и однажды, душным июльским вечером, полыхавшим беззвучными зарницами, поклялись друг другу в вечной любви. Андрей был искренен и в чувстве, и в клятве. Он полюбил Лизаньку глубоко и крепко, на всю жизнь. А Лиза?..
На юконских отмелях тучей поднялись напуганные чем-то утки. Крики их долетели до вершин Сидящего Быка, но Андрей слышал не кряканье их, а скрип снега под лакированными санями петербургского лихача. Гусарский корнет Андрей Гагарин мчится в Смольный. Сегодня в институте большой святочный бал. Он весел, на душе его светло и радостно. Улыбаясь чему-то, он тихо напевает:
Трубят голубые гусары,
В ворота въезжают толпой,
И завтра мою дорогую
Гусар уведет голубой…
А вот и сияющий огнями Смольный. Дверь перед ним распахивает огромный швейцар, отставной гвардеец в парадной ливрее малинового цвета, обшитой золотым галуном, в треуголке с плюмажем, с длинной тростью, сияющей медным набалдашником. Точно такая же парадная швейцарская ливрея лежит и в берестяном коробе Красного Облака. Корнет сбрасывает шинель на руки институтского служителя, а сердце его замирает от нежно-вкрадчивого шопеновского вальса, льющегося сверху, из бального зала, и от радостного предчувствия встречи с Лизой.
По мраморным ступеням, устланным бархатной малиновой дорожкой, он нетерпеливо взбегает на второй этаж. Сияющий огнями гигантских люстр, блещущий полированным мрамором колонн, бальный зал Смольного, огромный, как площадь, очаровывает красотой и пропорциональностью линий. По блестящему, отражающему, как зеркало, паркету, скользят бесчисленные танцующие пары, и все же Андрей сразу находит глазами Лизу. Она тоже заметила Андрея и с бессознательным кокетством подняла руку поправить волосы. В этом простом жесте столько изящества и грации, что сердце Андрея опахивает восторженный холодок, будто от трепетания крылышек бабочки.
Андрей подходит к ней размеренной светской походкой, с трудом сдерживая желание подбежать. Ему хочется протянуть ей обе руки, почувствовать в них ее руки и целовать маленькие теплые ладони, целовать, зарываясь в них лицом, как это было летом, в старом саду. Но вместо этого он отвешивает ей церемонный бальный поклон: плавный перелом в поясе, не сгибая спины, руки свободно опущены. И, не выдержав всей этой церемонности, говорит горячим шепотом:
— Лизанька, вы слышите? Ваш любимый вальс! Скорее!..
Она, улыбаясь, протягивает ему руку, и они несутся по залу. Бальное светское правило требует, чтобы кавалер во время танца занимал даму легкой causerie, пустозвонной болтовней. Но на этот раз первой заговорила Лиза и заговорила раздраженно, возмущенно:
— Зачем ты дал мне эти гнусные листы? Я умирала от страха, когда читала ужасное «Письмо из провинции». Кто его автор?
— Там написано — «Русский человек». Честный, любящий Россию человек.
— Неправда! «К топору зовите Русь!» Это пишет преступник, нигилист, вроде отвратительного Базарова. А что написано там о нашем добром, великодушном, обожаемом государе!
— Я согласен с «Русским человеком» Я тоже считаю, что народ обманут царем. Старое крепостное право заменено новым.
Лиза смотрит на него испуганно и удивленно.
— Андрей, ты столбовой дворянин, помещик, офицер!
— Прежде всего, Лиза, я честный человек! Я много думал… Ах, Лизанька, сейчас в России все, кто честен, думают так же, как и я. У всех, наделенных душой честной и смелой, у всех, способных мыслить глубоко и пытливо, те же чувства в душе, что и у меня, и те же мысли в голове.
— Это не твои мысли, Андрюша! Это тоже из твоего ужасного «Колокола». Чего ты хочешь, скажи?
— Хочу не я один. Все честные люди хотят дать человеческую жизнь мужику, перед которым мы грешили столетиями!
Это вырвалось у Андрея так горячо, что танцевавшая визави пара с удивлением посмотрела на него.
— Андрей, ради бога, спокойнее! — зло шепнула Лиза.
— Да, да, конечно. Извини, — понизил голос Андрей. — Мы хотим свободы нашей рабской Родине. Только совершенное уничтожение позорного самодержавия создаст в России жизнь новую, прекрасную, чистую!
— Андрюша, ты на краю гибели!
Так говорили они, делая изящные па под звуки придворного оркестра. Оба очень волновались. На глазах Лизы показались слезы.
— Мне надоела эта теснота и толкотня! — раздраженно сказала она, прекращая танец. — Посади меня.
Он поклонился и повел ее к креслам, стоявшим по кругу зала меж колоннами. Лиза выбрала одно из самых дальних кресел, почти у окон, закрытых тяжелыми голубыми шторами Андрей встал за спинкой кресла и, глядя с нежностью на пушок, вившийся на тоненькой девичьей шее, сказал горько:
— Мы любим друг друга, а думаем по-разному.
— Mais non , думать по-твоему я не буду, — холодно, не оборачиваясь, ответила Лиза.
Андрей тоскливо вздохнул. Да, они перестали понимать друг друга! В последнее время он начал замечать в глазах Лизы, обращенных на него, раздражение и даже унизительный стыд. Но Андрей объяснял эти чувства любимой девушки, заставлявшие его страдать, просто завистью, просто ложным стыдом бедности перед богатством. Лиза стыдилась его скромного армейского мундира, она со злой завистью смотрела на блестящие гвардейские мундиры поклонников и родственников ее институтских, подруг.
И среди разговора совсем на другую тему она вдруг говорила тихо и горько: «Боже, как мне хочется быть богатой-богатой, как Аннет Юсупова или как Мери Шихматова! Отвратительно быть бедной! И это на всю жизнь! N'est ce pas, Андрей?»
Они, и Лиза и он, не были бедны, но и богатыми их нельзя было назвать. Все их состояние заключалось в небольших имениях, плохо и вяло управляемых одряхлевшими отцами А в голосе Лизы звучали в эти минуты беспросветное отчаяние и жадная, жгучая зависть. Но разве можно сурово судить за это неопытную девушку, широко раскрытые глаза которой каждый день видят чужую роскошь и чужое ослепляющее богатство?
И тогда он решил освободить душу любимого человека из плена низких, низменных чувств, увлечь Лизу иными, высокими и благородными чувствами и стремлениями. Эту решительную борьбу за душу любимой девушки нельзя было откладывать, и в одно из воскресений, на церемонном институтском приеме, когда под недреманным оком всевидящих «синюх» институтки встречаются с родственниками и знакомыми, Андрей передал Лизе роскошную атласную бонбоньерку. А в коробке под слоем конфет лежали тоненькая тетрадка «Полярной Звезды» и листы «Колокола».
О, эти тоненькие книжечки альманаха с силуэтами повешенных Николаем I декабристов! Эти листы мятежной газеты с боевым девизом: «Живых призываю!»! За одну прочитанную из них строку грозила красная шапка или Сибирь, и все же тысячи людей тянулись к ним, искали их. Эти листы, тайно присланные из Лондона, читали не только студенты, офицеры, профессора, адвокаты, купцы, писатели, читали действительные и тайные советники, генерал-губернаторы и министры, читали их и во дворце. Читали конечно, с разными чувствами.
Андрей прочитав впервые герценовский альманах, со слезами восторга и благодарности поцеловал его обложку. И тогда же у него появилась мысль познакомить и Лизу с полными огня и страсти правдивыми словами Искандера. Он беззаветно любил Лизу, а кто из любящих не стремится разделить с любимой девушкой сокровища, которые он вдруг нашел? И он верил в Лизаньку, верил, что женщина пойдет куда угодно за тем, кого она любит, пойдет и на радость, и на горе, и на труд, а может быть, и на подвиг и страдания.
И здесь, на балу, была их первая встреча после того рокового воскресенья. Но не восторг, не жажду борьбы и подвига вызвал в Лизе набатный призыв «Кококола», а злобу и открытую враждебность. Однако и тогда Андрей пытался оправдать Лизу. Она ведь смолянка, а у Смольного постоянные связи с дворцом, царь часто приезжал запросто в институт, смолянки воспитывались в духе обожания царя, у многих из них это обожание доходило до экзальтации, а мятежная газета смело говорила, что обожаемый Лизой государь — ограниченный и злой человек, тупой самодур и мучитель народа. Сначала Лиза, наверное, испугалась, затем возмутилась, и, наконец, появилась злоба и враждебность к человеку с чужими и ненавистными ей идеалами.
…Андрей сбросил шапку и подставил горячий лоб теплому весеннему ветерку, тянувшему снизу со спящей равнины. Чайки, сидевшие в нескольких шагах от него по краю Сидящего Быка, как по команде, повернули головы в его сторону. В их черных глазах-смородинках не было страха, а только любопытство. Он упер локти в колени и положил на ладони голову, сразу точно отяжелевшую от безжалостных мыслей…
…И тогда же на этом веселом балу Андрея озарила догадка, от которой сжалось его сердце: они с Лизой идут разными дорогами, и никогда дороги их не сойдутся. Но он со своего пути не сойдет! И сознавая, что сам роет пропасть между собою и любимой девушкой, Андрей, стоя за ее креслом, воскликнул отчаянно и восторженно:
— Пусть я на краю гибели, как сказала ты! Пусть каторга, виселица. Мой выбор сделан! Отдам жизнь борьбе против царя-деспота!
Лиза взволнованно поднялась. Она хотела что-то ответить, но сзади них нежно зазвенели шпоры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Он зажег трубку и жадно выкурил ее. Затем поднялся и пошел в лес.
Огромный погребальный костер горел так ярко, что видны были верхушки гигантских сосен и расплывшийся над ними в неподвижную тучу синий дым. Посередине костра, на связках сухого лапника, лежал Хромой Медведь, зашитый в шкуры, а поверх их одетый сразу в две парки — беличью и оленью. Пламя уже подбиралось к нему, и мужчины племени торопились проститься с умершим. Они подходили к костру и коротко, но пышно говорили о военных и охотничьих доблестях умершего. И если верить их речам, то оказывалось, что немолодой, тщедушный и колченогий Хромой Медведь затмил своими доблестями всех охотников и воинов племени. Закончив речь, мужчины клали на костер кто лук, кто копье, томагавк, ножи, взгромоздили нарту и пяток убитых собак. В огненную могилу было отправлено все необходимое для странствий покойника по стране теней. Но самое важное, самое нужное должна положить его невеста, так и не ставшая женой.
Выступив из толпы женщин, Айвика подошла к костру. Одетая в лучшие свадебные наряды, тоненькая и гибкая, скорее девочка, а не девушка-невеста, она начала подниматься на костер, выкрикивая: «Я иду!.. Я иду!.. »
Пламя, будто преграждая девушке путь, выбросило навстречу ей клуб черного дыма и сноп искр, взлетевших высоко над лесом. Летящая Зорянка протянула руку в дым, в искры, в пламя и оставила в ногах покойника мешочек с кремнем, огнивом, сухой берестой и трутом, выпаренным из древесного гриба, чтобы Хромой Медведь мог на полях Счастливой Охоты зажечь свой костер, а не стоять за спинами других греющихся, ранее умерших. На плечах и груди девушки затлелась ее ровдужная парка. Девушка откинула назад голову от тянувшихся к ней огненных языков и, закрыв одной рукой лицо, другой волосы, сделала еще шаг вперед. Из связок сухого лапника вымахнула со свистом струя белого пламени и ударила в ноги девушке. Ярко вспыхнул подол ее парки.
Андрей оттолкнул стоявшего впереди мужчину и бросился к костру. Но чья-то цепкая рука ухватила его плечо, из глаз его посыпались искры, такие же яркие, как и в костре, а рот наполнился горячей соленой кровью. Мужчина, которого он оттолкнул, ударил его головой в лицо. Это был Громовая Стрела. Вождь Волков кричал:
— Убью и за волосы в чащу уволоку! На приманку зверям!
Крикнув еще что-то, Громовая Стрела выдернул из ножен длинный охотничий нож Жаркий туман бешенства застлал Андрею глаза. Он тоже выдернул нож и услышал жесткий и повелительный голос Красного Облака:
— Уходи, касяк! Ттынехи убьют тебя… Уходи!
Андрей, будто просыпаясь, глубоко вздохнул и медленно отер тыльной стороной ладони кровь сочившуюся изо рта на подбородок. Громовая Стрела все еще стоял перед ним, не отводя от лица касяка бешеных, немигающих глаз. Он закрывал Андрею костер. Русский властно отстранил его и поискал глазами Айвику. Девушка стояла уже у подножия костра. Женщины срывали с нее клочья тлеющей парки.
Андрей улыбнулся чему-то и пошел от костра медленным спокойным шагом. В небрежной его походке был вызов. Не утерпев, он оглянулся. Громовая Стрела стоял спиной к нему, глядя на полыхавший костер.
На ночь он положил рядом с собой Молчана. Неизвестно, что затаили против него индейцы. Может быть, он, сам того не зная, совершил кощунство, святотатство, желая спасти Айвику от огня. И когда Молчан привалился к его груди теплой спиной, он крепко и ласково обнял пса. Ведь это русская собака, выращенная русскими людьми в «Сибирской России».
Глубокой ночью его разбудил женский вопль. Он вскочил, нащупывая штуцер. Но Молчан был спокоен, не поднял даже головы, лежавшей на вытянутых лапах. Андрей прислушался. Вопли и причитания доносились из леса, и он узнал голос Айвики. Она оплакивала жениха, горестно выкрикивая его имя. Андрею показалось, что в криках Летящей Зорянки нет искреннего горя.
Утром на месте погребального костра были вбиты четыре невысоких столба и на них повешен берестяной ящик, выкрашенный красной краской, с пеплом Хромого Медведя. А племя, круто повернув, опять пошло к юконским равнинам. Андрей знал, что индейцы идут к Сидящему Быку — так называлась одинокая вершина на берегу Юкона. Но зачем понадобился племени Сидящий Бык, тогда Андрей еще не знал.
Во время этой кочевки он не раз ловил себя на том, что ищет глазами Айвику. Но увидеть девушку ему так и не удалось.
„НА ХОЛМАХ ГРУЗИИ…"
На холмах Грузии лежит ночная мгла,
Шумит Арагва предо мною…
Андрей опустил на колени пушкинский томик в самодельном переплете из мягкой лосиной замши. Этот драгоценный томик он привез из Петербурга, а здесь не расставался с ним даже во время самых дальних своих бродяжеств. Недаром же на многих страницах красно-бурые пятна раздавленной мошкары и комаров или дырки, прожженные искрами походных костров.
Он поднял глаза от книги.
Не Арагва шумела перед ним, а широкий, как море, Юкон могуче и свободно мчался к океану. Противоположный гористый его берег проступал на горизонте узенькой чертой. И не холмы Грузии, а великая равнина, радостная, по-весеннему молодая, в пышном уборе майских трав и цветов, зеленым морем окружила одинокого Сидящего Быка, куда Андрей уходил, спасаясь от проклятого гнуса. И не ночная мгла стояла в этом цветущем, ликующем мире, а северная ночь негасимых зорь с голубыми нежными тенями и серебристой дымкой. В ней и неясная тревога, и покой, и грусть.
Он снова опустил глаза на страницы книги.
Мне грустно и легко, печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою…
Печаль моя светла… Нет! Черной тенью лежит на душе подозрение и, как отрава, жжет и гложет. Это, как заноза, с годами она притупилась, но бывает вдруг, вот как сейчас, снова вонзится в душу острой, разрывающей болью.
Нельзя жить с вечной занозой в душе. Ему не будет покоя, пока он не очистит душу от отравы подозрения. Пять лет он не мог решиться на это, но теперь решил. Теперь он не отступит! Он наберется мужества и в молчаливом спокойствии вспомнит и оценит по справедливости те далекие дни. Все спит в этом сияющем ночном мире, один он будет говорить со своим прошлым. И пусть либо вернется к нему во всей чистоте ее Лизина любовь и ее верность, либо — страшное падение в черную бездну отчаяния.
Он кончиками пальцев провел по глазам. Неожиданная горячая слеза обожгла их, и перед затуманенным взором встал старинный дом, подпертый по фронтону жиденькими колоннами, выкрашенный крепостным маляром в нелепый пегий цвет. Знали эти покосившиеся хоромы и лучшие времена, видел старый дом и буйные утехи, и праздную лень многих помещичьих поколений. Но прожиты, прогуляны, выброшены на ветер дедовские богатства, и теперь в ветхом родовом гнезде скромно живет помещик средней руки, отставной секунд-майор Гагарин.
Дряхл и хил гагаринский дом, но вечно юн, вечно прекрасен большой помещичий сад. Липовые его аллеи всю жизнь будут памятны Андрею. Здесь он впервые увидел Лизаньку Лаганскую, дочь соседа по имению. Они не знали, что отцы их, оба вдовые, обсудив однажды за чаркой домашней медовухи все pro и contra, ударили по рукам: должно Андрюше и Лизаньке соединиться узами Гименея, когда Лизанька кончит Смольный. Тогда и поместья их сольются воедино, тогда при общем сундуке смогут их дети жить в достатке, не краснея за бедность своих старинных дворянских родов.
Андрей и Лиза не знали о сговоре отцов. Они поладили и без помощи стариков. Корнет, хотя и столичного, но скромного армейского полка, и смолянка, готовившаяся выпорхнуть из надоевших институтских стен, и днем и вечерами встречались в запущенном, разросшемся, как лес, гагаринском саду. Они слушали соловьев, вздыхали от переполнявших их томительных чувств, читали тютчевские стихи и однажды, душным июльским вечером, полыхавшим беззвучными зарницами, поклялись друг другу в вечной любви. Андрей был искренен и в чувстве, и в клятве. Он полюбил Лизаньку глубоко и крепко, на всю жизнь. А Лиза?..
На юконских отмелях тучей поднялись напуганные чем-то утки. Крики их долетели до вершин Сидящего Быка, но Андрей слышал не кряканье их, а скрип снега под лакированными санями петербургского лихача. Гусарский корнет Андрей Гагарин мчится в Смольный. Сегодня в институте большой святочный бал. Он весел, на душе его светло и радостно. Улыбаясь чему-то, он тихо напевает:
Трубят голубые гусары,
В ворота въезжают толпой,
И завтра мою дорогую
Гусар уведет голубой…
А вот и сияющий огнями Смольный. Дверь перед ним распахивает огромный швейцар, отставной гвардеец в парадной ливрее малинового цвета, обшитой золотым галуном, в треуголке с плюмажем, с длинной тростью, сияющей медным набалдашником. Точно такая же парадная швейцарская ливрея лежит и в берестяном коробе Красного Облака. Корнет сбрасывает шинель на руки институтского служителя, а сердце его замирает от нежно-вкрадчивого шопеновского вальса, льющегося сверху, из бального зала, и от радостного предчувствия встречи с Лизой.
По мраморным ступеням, устланным бархатной малиновой дорожкой, он нетерпеливо взбегает на второй этаж. Сияющий огнями гигантских люстр, блещущий полированным мрамором колонн, бальный зал Смольного, огромный, как площадь, очаровывает красотой и пропорциональностью линий. По блестящему, отражающему, как зеркало, паркету, скользят бесчисленные танцующие пары, и все же Андрей сразу находит глазами Лизу. Она тоже заметила Андрея и с бессознательным кокетством подняла руку поправить волосы. В этом простом жесте столько изящества и грации, что сердце Андрея опахивает восторженный холодок, будто от трепетания крылышек бабочки.
Андрей подходит к ней размеренной светской походкой, с трудом сдерживая желание подбежать. Ему хочется протянуть ей обе руки, почувствовать в них ее руки и целовать маленькие теплые ладони, целовать, зарываясь в них лицом, как это было летом, в старом саду. Но вместо этого он отвешивает ей церемонный бальный поклон: плавный перелом в поясе, не сгибая спины, руки свободно опущены. И, не выдержав всей этой церемонности, говорит горячим шепотом:
— Лизанька, вы слышите? Ваш любимый вальс! Скорее!..
Она, улыбаясь, протягивает ему руку, и они несутся по залу. Бальное светское правило требует, чтобы кавалер во время танца занимал даму легкой causerie, пустозвонной болтовней. Но на этот раз первой заговорила Лиза и заговорила раздраженно, возмущенно:
— Зачем ты дал мне эти гнусные листы? Я умирала от страха, когда читала ужасное «Письмо из провинции». Кто его автор?
— Там написано — «Русский человек». Честный, любящий Россию человек.
— Неправда! «К топору зовите Русь!» Это пишет преступник, нигилист, вроде отвратительного Базарова. А что написано там о нашем добром, великодушном, обожаемом государе!
— Я согласен с «Русским человеком» Я тоже считаю, что народ обманут царем. Старое крепостное право заменено новым.
Лиза смотрит на него испуганно и удивленно.
— Андрей, ты столбовой дворянин, помещик, офицер!
— Прежде всего, Лиза, я честный человек! Я много думал… Ах, Лизанька, сейчас в России все, кто честен, думают так же, как и я. У всех, наделенных душой честной и смелой, у всех, способных мыслить глубоко и пытливо, те же чувства в душе, что и у меня, и те же мысли в голове.
— Это не твои мысли, Андрюша! Это тоже из твоего ужасного «Колокола». Чего ты хочешь, скажи?
— Хочу не я один. Все честные люди хотят дать человеческую жизнь мужику, перед которым мы грешили столетиями!
Это вырвалось у Андрея так горячо, что танцевавшая визави пара с удивлением посмотрела на него.
— Андрей, ради бога, спокойнее! — зло шепнула Лиза.
— Да, да, конечно. Извини, — понизил голос Андрей. — Мы хотим свободы нашей рабской Родине. Только совершенное уничтожение позорного самодержавия создаст в России жизнь новую, прекрасную, чистую!
— Андрюша, ты на краю гибели!
Так говорили они, делая изящные па под звуки придворного оркестра. Оба очень волновались. На глазах Лизы показались слезы.
— Мне надоела эта теснота и толкотня! — раздраженно сказала она, прекращая танец. — Посади меня.
Он поклонился и повел ее к креслам, стоявшим по кругу зала меж колоннами. Лиза выбрала одно из самых дальних кресел, почти у окон, закрытых тяжелыми голубыми шторами Андрей встал за спинкой кресла и, глядя с нежностью на пушок, вившийся на тоненькой девичьей шее, сказал горько:
— Мы любим друг друга, а думаем по-разному.
— Mais non , думать по-твоему я не буду, — холодно, не оборачиваясь, ответила Лиза.
Андрей тоскливо вздохнул. Да, они перестали понимать друг друга! В последнее время он начал замечать в глазах Лизы, обращенных на него, раздражение и даже унизительный стыд. Но Андрей объяснял эти чувства любимой девушки, заставлявшие его страдать, просто завистью, просто ложным стыдом бедности перед богатством. Лиза стыдилась его скромного армейского мундира, она со злой завистью смотрела на блестящие гвардейские мундиры поклонников и родственников ее институтских, подруг.
И среди разговора совсем на другую тему она вдруг говорила тихо и горько: «Боже, как мне хочется быть богатой-богатой, как Аннет Юсупова или как Мери Шихматова! Отвратительно быть бедной! И это на всю жизнь! N'est ce pas, Андрей?»
Они, и Лиза и он, не были бедны, но и богатыми их нельзя было назвать. Все их состояние заключалось в небольших имениях, плохо и вяло управляемых одряхлевшими отцами А в голосе Лизы звучали в эти минуты беспросветное отчаяние и жадная, жгучая зависть. Но разве можно сурово судить за это неопытную девушку, широко раскрытые глаза которой каждый день видят чужую роскошь и чужое ослепляющее богатство?
И тогда он решил освободить душу любимого человека из плена низких, низменных чувств, увлечь Лизу иными, высокими и благородными чувствами и стремлениями. Эту решительную борьбу за душу любимой девушки нельзя было откладывать, и в одно из воскресений, на церемонном институтском приеме, когда под недреманным оком всевидящих «синюх» институтки встречаются с родственниками и знакомыми, Андрей передал Лизе роскошную атласную бонбоньерку. А в коробке под слоем конфет лежали тоненькая тетрадка «Полярной Звезды» и листы «Колокола».
О, эти тоненькие книжечки альманаха с силуэтами повешенных Николаем I декабристов! Эти листы мятежной газеты с боевым девизом: «Живых призываю!»! За одну прочитанную из них строку грозила красная шапка или Сибирь, и все же тысячи людей тянулись к ним, искали их. Эти листы, тайно присланные из Лондона, читали не только студенты, офицеры, профессора, адвокаты, купцы, писатели, читали действительные и тайные советники, генерал-губернаторы и министры, читали их и во дворце. Читали конечно, с разными чувствами.
Андрей прочитав впервые герценовский альманах, со слезами восторга и благодарности поцеловал его обложку. И тогда же у него появилась мысль познакомить и Лизу с полными огня и страсти правдивыми словами Искандера. Он беззаветно любил Лизу, а кто из любящих не стремится разделить с любимой девушкой сокровища, которые он вдруг нашел? И он верил в Лизаньку, верил, что женщина пойдет куда угодно за тем, кого она любит, пойдет и на радость, и на горе, и на труд, а может быть, и на подвиг и страдания.
И здесь, на балу, была их первая встреча после того рокового воскресенья. Но не восторг, не жажду борьбы и подвига вызвал в Лизе набатный призыв «Кококола», а злобу и открытую враждебность. Однако и тогда Андрей пытался оправдать Лизу. Она ведь смолянка, а у Смольного постоянные связи с дворцом, царь часто приезжал запросто в институт, смолянки воспитывались в духе обожания царя, у многих из них это обожание доходило до экзальтации, а мятежная газета смело говорила, что обожаемый Лизой государь — ограниченный и злой человек, тупой самодур и мучитель народа. Сначала Лиза, наверное, испугалась, затем возмутилась, и, наконец, появилась злоба и враждебность к человеку с чужими и ненавистными ей идеалами.
…Андрей сбросил шапку и подставил горячий лоб теплому весеннему ветерку, тянувшему снизу со спящей равнины. Чайки, сидевшие в нескольких шагах от него по краю Сидящего Быка, как по команде, повернули головы в его сторону. В их черных глазах-смородинках не было страха, а только любопытство. Он упер локти в колени и положил на ладони голову, сразу точно отяжелевшую от безжалостных мыслей…
…И тогда же на этом веселом балу Андрея озарила догадка, от которой сжалось его сердце: они с Лизой идут разными дорогами, и никогда дороги их не сойдутся. Но он со своего пути не сойдет! И сознавая, что сам роет пропасть между собою и любимой девушкой, Андрей, стоя за ее креслом, воскликнул отчаянно и восторженно:
— Пусть я на краю гибели, как сказала ты! Пусть каторга, виселица. Мой выбор сделан! Отдам жизнь борьбе против царя-деспота!
Лиза взволнованно поднялась. Она хотела что-то ответить, но сзади них нежно зазвенели шпоры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34