— А все ж голову-то не очень вешайте! Я ведь тоже любовь свою похоронил.
— У вас осталось счастье воспоминаний, в сердце вашем светлая благодарность. Ее любовь всегда с вами. А что у меня осталось?, — Андрей виновато, через силу улыбнулся. — Вы не обращайте, Македон Иванович, внимания на мои настроения. Я сейчас точно зверь с перебитым хребтом. Попал в западню… и перешибло.
— Вы послушайте, люди добрые, что он говорит! — отчаянно разведя руками, закричал капитан, напугав собак. — Вы мне эти мысли насчет западни бросьте! Не хребет у вас перебит, а кожу вы меняете. Переболеть надо. Мужчиной будьте!
Македон Иванович сказал это без жалости, даже жестко. По себе знал — жалость обидна.
Для ночевки сдвинули костер вырубленной елкой, подмели кострище сосновыми лапами и накидали на горячую землю еловых ветвей. Спать было тепло, как на лежанке, хотя ночной морозец пощипывал за нос.
КОЗЛЫ УХОДЯТ НА ГОРНЫЕ ВЕРШИНЫ
А утром потеплело так, что закапало с ветвей.
Дорога стала еще труднее. От Глубокого озера начался особенно крутой подъем. Трудно было на снежных местах. Раскисший от оттепели снег липнул к ногам. Из-под шапки катился пот, заливая глаза теплыми едкими струйками. Не легче было и на голом камне. Карабкались на кручи почти на четвереньках, вцепляясь в скалу пальцами и больно упираясь в нее коленями, падали с отбитыми руками, вставали, ругаясь, и снова карабкались. А после подъема начинался спуск, не менее мучительный и опасный. Затем опять вверх, потом опять вниз, снова вверх-вниз, и все вперед, на север, к Юкону, к канадскому форту Селькирк.
На одном из крутых подъемов Андрей услышал сзади свистящее, захлебывающееся дыхание Македона Ивановича. Старик выбивался из сил. Андрею стало стыдно, он остановился, обернулся и успел подхватить под локоть капитана, поднимавшегося по ускользающей из-под ног мелкой каменной осыпи. Но вместо благодарности Македон Иванович не на шутку рассердился:
— Вы меня, как кисейную барышню, под локоток не подхватывайте! Думаете, раскис старик, на полатях валяясь? Не выдюжит? А я кремневый! Хоть пилой пилите, зубья у пилы полетят!
— Македон Иванович, я сам выдохся! Давайте отдохнем, — схитрил Андрей и даже прислонил мешок к камню, ослабив ремни.
— Врете-с, — подозрительно посмотрел на него капитан, однако тоже с наслаждением привалился мешком к камню. — А коли остановились, скажите, вы заметили, что горные козлы почему-то на хребты жмутся? Это зимой-то!
Андрей посмотрел на ближние вершины На них чернели стада горных козлов, издали похожих на мух, густо обсевших горы.
— И в самом деле, кто же это турнул их снизу?
Они обменялись взглядами, и каждый прочел в глазах другого ту же мысль, которая встревожила и его: не идет ли кто-нибудь следом за ними? Но не было сказано ни слова. Андрей сдирал с ресниц и бровей намерзший пот, капитан подсовывал под наплечные ремни мелкие еловые ветви. Вскинув повыше мешок, он скомандовал бодрым, свежим басом:
— Шагом арш! Теперь я вас, ангелуша, до самого Селькирка так буду гнать, что у вас подметки отлетят!
И опять в сумерках уже, когда все, и рассудок даже, утонуло в тупой животной усталости, открылось Длинное озеро. Здесь была намечена ночевка.
Тяжелая дорога заметно выматывала Македона Ивановича. Обычно говорливый и неукротимо деятельный, он на новом привале примолк, притих и раньше времени начал стелить свои меховые одеяла. Андрей еще сидел у костра, подживляя его заготовленным хворостом. И вдруг забеспокоился Молчан. Влажный нос пса беспокойно задергался, он враждебно поднял губу и зашипел. Андрей напряг слух, но ничего не услышал. Он ударил собаку слегка по голове, знак «успокойся, все хорошо», однако Молчан зашипел громче и тревожнее. Андрей снова прислушался и быстро поднялся:
— Вы слышите, Македон Иванович? Гармошка!
Капитан поднял голову, послушал и тоже вскочил:
— Верно, гармонь!
Со дна ущелья, где они шли днем и откуда поднялись к Длинному озеру, донесся негромкий звук гармошки. Он то пропадал, то снова возникал, и тогда можно было уловить мелодию, грубую, однозвучную, как звериный вой.
Звуки гармошки внезапно оборвались на самой громкой ноте, будто кто-то вырвал ее из рук гармониста. Капитан и Андрей долго не решались заговорить, встревоженно вслушиваясь. Ущелье загадочно молчало, но теперь тревожила и тишина. Первым заговорил Македон Иванович:
— Я знаю, ангелуша, о чем вы сейчас думаете.
— О чем?
— О гармошке Живолупа.
— Вы угадали. Мне вспомнился трактир «Москва».
— Он и мне вспомнился… Вот опять, — прошептал капитан. — Слышите?
Андрей услышал раньше Македона Ивановича. Ущелье снова запело Но теперь это была зловещая, знобящая песня волчьей стаи.
— Тьфу, чтоб вам! — сердито отплюнулся Македон Иванович. — Эти серые разбойники на разные голоса петь умеют. Не раз я путал их вой то с жалобной песней, то с женским плачем Никакой гармошки не было, обманули нас серые. Они и козлов на вершины пугнули. Можно спокойно спать.
Капитан снова лег и тотчас заснул. Андрей долго сидел у костра, прислушиваясь и вглядываясь в лунные дали. Его томила неясная тревога.
ДВЕ ЧЕРНЫЕ ТОЧКИ НА СНЕГУ
Рассвет был безрадостный и безмолвный. Студеный ледяной туман окутал горы и глушил звуки. Ветви деревьев отяжелели от инея. При дыхании раздавался легкий, едва уловимый шорох замерзающего пара. В морозную, туманную погоду опасно отходить от костра.
А они, как только рассвело по-настоящему, не сговариваясь, лишь переглянувшись, уложили мешки и взвалили их на плечи.
Шли медленно, дышали осторожно, не открывая рта. Морозный туман сожжет легкие. Виски стягивал замерзающий пот, на шапке, около ушей, повисли сосульки, брови и ресницы заиндевели и слепили глаза.
Три дня держался мороз, и три дня они дышали ледяным туманом, а на ночевках разводили огромные костры. В одну из морозных ночей Андрей, ушедший от костра за топливом, увидел в ночной тьме искру огня. Искра мелькнула на юге, в той стороне, откуда они шли, и тотчас погасла. Затем снова затлела, разгорелась ярче и снова погасла, на этот раз навсегда. Вернувшись к костру, он не стал рассказывать капитану о загадочной искре.
Когда морозы кончились, пошли быстрее. Снова карабкались на хребты, спускались в ущелье, продирались сквозь заросли кедрового стланца, переправлялись через речки и озера, обходили пропасти, холодными углями костров отмечая ночевки. Шли уже почти налегке, так как с каждым днем легче становились их мешки. Кончалось продовольствие. И это тоже заставляло их ускорять шаги.
К главному водораздельному хребту они подошли в сумерки и заночевали у его подножия. Подъем начали с рассветом, шли весь день, и, когда ноги Андрея начала уже подкашивать противная хлипкая слабость, капитан неожиданно крикнул:
— Перевал!
Андрей с наслаждением сбросил мешок и огляделся. Ничто не напоминало здесь о перевале. Голая снежная равнина, а над ней одинокая траурная глыба базальта с грубо высеченным крестом. «Какой-нибудь наезжий поп трудился, — подумал Андрей. — Может быть, и отец Нарцисс».
С перевала открывался широкий обзор в обе стороны. На севере, куда они шли, горы снижались к великой равнине, еще не видной в туманной дымке. А на юге дыбилась бесчисленными хребтами необъятная горная страна. Андрей удивился: неужели они на слабых человеческих ногах прошли все эти вершины, ущелья, пропасти. С чувством гордости оглядывал он грозную, но побежденную ими страну. Вдруг, подавленно вскрикнув, он схватил за рукав рядом стоявшего капитана.
— Прямо на юг смотрите! Видите?
— Что я, кривой пень, одним глазом увижу? Говорите скорее, что вы там увидели?
— Двоих вижу! Два человека!
На снежном покрове противоположного склона чернели две точки. Они, казалось, не двигались, но зоркие глаза Андрея разглядели, что эти точки — два человека, идущие гуськом.
— Погоню я ждал, но не думал, что они сумеют нам в пятки вцепиться, — сказал капитан, напрасно вглядываясь единственным глазом в снежные дали.
— Они могли начало пути проехать на собаках, — высказал предположение Андрей.
— Верно. А мне это в голову не пришло. Только двоих видите?
— Только двоих.
— Большой партии и не могло быть. Старый пират Пинк знает своих «акульих детей». Подпусти их близко к золоту, растащат и Петельку на бобах оставят!
— И я тоже считаю, что об индейском золоте знают только трое: Пинк, Шапрон и Живолуп.
— Пинка со счетов сбросьте, он охромел. Лежит, чай, в своей каюте, голую морду поглаживает и богохульствует. Шапрон, шематон питерский, тоже не в счет. Он без коврового саквояжа и юмористического журнала от дорожной скуки вояжировать не согласится. Кто же эти двое? Поглядите еще разок, что они делают?
Андрей не отрывал глаз от двух крошечных фигур. На половине спуска с горы два человека остановились, оглядываясь. Один из них поднял руку к глазам, и в руке этой блеснул солнечный зайчик. Андрей схватил Македона Ивановича за плечи и повалил на снег, за базальтовую скалу с высеченным крестом:
— У них бинокль! В нашу сторону смотрят.
— Будем теперь со смертью в пятнашки играть! — сказал капитан, лежа на снегу. — А нахальства у них хоть отбавляй! Их двое, и нас двое, а мы ведь не щенки беззубые.
— В драку они без крайней нужды не полезут. У них, я уверен, другой план. Только следить за нами. А в Канаде они предъявят приказ аляскинского губернатора и потребуют нашего ареста и выдачи американским властям, то есть тем, кто нас сейчас преследует.
— Видно, век нам бегать от мундиров, то от голубых, а теперь от красных! — вздохнул капитан. — Долго я еще на брюхе лежать буду?
Андрей осторожно выглянул из-за скалы. Двое людей спускались со склона, высоко поднимая увязающие в сугробах ноги. На одном из них он разглядел цветной кушак и алеутскую, похожую на женский капор, шапку.
— В одном Живолупа узнаю, — обернулся он к Македону Ивановичу.
— Это само собой. А второй?
— Второго не разберу.
Капитан сел, прикрытый скалой, и принялся набивать трубку. Раскурив ее, решительно поправил повязку на глазу и сказал зло:
— Я, ангелуша, не привычен загнанной лисой быть. Говорите, те двое в драку не полезут? А я хоть сейчас готов! Заляжем в хорошем местечке и встретим их пулями!
Андрей долго молчал. Унизительно бежать, не отбиваясь! От этой мысли горячо стало в глазах. Но в замшевой ладанке, висящей у него на груди, — оправдание всей его теперешней жизни, в ней все его человеческое достоинство и его честь. День, в который он вернет ладанку Красному Облаку, будет днем его победы над подлостью врагов.
— На успех нашей засады надежды немного, — медленно заговорил он. — Они ждут засады, их на это не поймаешь. С большой оглядкой, наверное, идут.
— Осторожный вы стали, ангелуша! Давно ли это с вами случилось?
Андрей закрыл глаза, чтобы не видеть насмешливого, чуть с издевочкой, лица капитана.
— Исход каждой схватки гадателен, — продолжал он все так же медленно, словно только для себя. — При исходе неудачном для нас мы потеряем не только наши жизни, мы потеряем и жизнь целого народа. Я же вместе с жизнью потеряю честь. Я должен вернуть индейцам карту их золотого клада. А потом я не прочь буду уничтожить этих крыс. Крыс надо уничтожать!
Македон Иванович ответил не сразу, и чувствовалось по его тону, что ему стыдно.
— Обидел я вас напрасно, старый дурень. Ваша правда, по-вашему и быть.
Андрей, улыбаясь, открыл глаза. Капитан глядел на небо.
— Снежку бы не мешало, наш след прикрыть. Они ведь в пятку нам идут, по-зрячему гонят!
Андрей снова выглянул из-за скалы. Потом поднялся, осматриваясь.
— Не видно их больше, — сказал он. — В распадок спустились.
— Тогда пойдемте. Надо нам оторваться от них, — поднялся и Македон Иванович. Он снова тоскливо посмотрел на небо. — Где же вы, снега белые, пушистые?
А снег не шел.
Каждое утро, просыпаясь, о, ни смотрели на небо. Снегу! Крупного, пушистого и чистого снегу, чтобы скрыл он «мертвой порошей» следы четырех человеческих ног и восьми собачьих лап! Но снег не шел. Македон Иванович грозил кулаком равнодушному небу и кричал сипло:
— Кидь падь, снежок! Где ты, чтоб черт тебя побрал!..
И снег повалил, наконец, когда он не был уж нужен, мягкий, пушистый, и за один час глубоким убродом покрыл их следы. Он повалил, когда они вышли из гор на высокий обрывистый берег Юкона. Сквозь дымку тихо и ровно падающего снега они увидели слегка холмистую бесконечную равнину. Это была уже Канада, ее Дальний Север, провинция Юкон.
Здесь, особенно около форта Селькирк, лежат на снегу тысячи различных следов, уходящих в любых направлениях. Они пойдут по одному из них и запутают неотвязную, как тень, погоню.
КРАСНЫЕ МУНДИРЫ НЕ ЛУЧШЕ ГОЛУБЫХ
Крутым берегом, заросшим густым ельником, они спустились на Юкон и пошли по его льду. День только начинался, и они рассчитывали к полудню увидеть форт Селькирк, где Македон Иванович лет двадцать назад был не один раз. Но старый капитан с каждым шагом становился беспокойнее. Наконец он остановился, растерянно оглядывая и реку и правый равнинный ее берег.
— Следов не вижу, — сказал он смущенно. — Прежде, помню, за десятки верст до Селькирка и санные, и лыжные, и пешие следы начинались. Форт большой, оплот гудзонбайцев на Юконе. А теперь, глядите, пустыня!
Не дожидаясь ответа, капитан снова зашагал. Он беспокойно спешил, делая широкие, быстрые шаги. Из-за холмов показался Пелли, младший брат Юкона. На их слиянии и стоит форт. Македон Иванович припомнил, что вон с того плосковерхого холма видны были стены и башни Селькирка и развевающийся над ними гордый красно-синий флаг Британии. Капитан рысью взбежал на холм и увидел груду обгоревших развалин.
Македон Иванович не знал, что шестнадцать лет назад форт Селькирк был взят индейцами штурмом и сожжен. Зимой 1851 года аляскинские индейцы-чилькаты, соединившись с канадскими так-гишами, напали на Селькирк, стеснявший свободу торговли и обмена между двумя этими племенами. Старинный форт, выстроенный еще французами, помнивший комендантов в завитых париках и кружевных жабо поверх парок и кухлянок, слышавший псалмы гугенотов при свете северного сияния, был атакован морозной ночью и не продержался даже до утра .
— Удар под ложечку! А вина моя, — сказал сразу ослабевший, потерявший свою кипучую энергию капитан. — Должен был я, ржавый шомпол, подумать, что за десятки лет много воды утечет. Куда же я вас вел?
— Ничего страшного не случилось, — начал успокаивать его Андрей. — Мы крепко держимся на ногах, в мешках у нас остались горсть пеммикана и кусок медвежьего сала. Для охоты мы останавливаться не можем, погоня за плечами, но с этим запасом продержимся дня три-четыре. А за это время можно далеко уйти, и многое может измениться за это время. Бодрее, Македон Иванович! Вперед!
И они снова пошли, пошатываясь, на стертых и сбитых ногах. На второй день этого невеселого и полуголодного похода они вышли из лесной чащи на просеку, явно сделанную человеческой рукой. Просека спускалась к Юкону, к стоявшим на берегу большим бревенчатым домам, крытым тесом, со стеклами в окнах. Андрей счастливо вздохнул и шагнул нетерпеливо к домам белых людей, но капитан положил ему на плечо руку:
— Не торопитесь, ангелуша! — Он смотрел пристально на береговые строения. — Так и есть! Хоть и одним глазом, а вижу на дверях льва под короной, вставшего на дыбы. Королевский британский герб. Это пост королевской конной северо-западной полиции. Забыли губернаторский приказ? А красные мундиры не лучше голубых, ангелуша!
— Коли так, пошли дальше! — энергично вскинул голову Андрей.
— Правильно, дальше пойдем! Только не слишком далеко. Видите дымок над березовой гривкой? Думаю, что там не столь удобно, как в полицейской камере, но зато, на первый случай, более безопасно.
Они свернули с просеки снова в лес, пошли по берегу замерзшего ручья, и он привел их к небольшой полянке, на которой чернела индейская барабора. Невдалеке от хижины, в небольшом овражке, укрытые от ветров, лежали привязанные короткими ремнями к деревьям восемь упряжных собак.
— Вот что нам нужно! — сказал обрадованно Андрей, отбрасывая ногой Царя, злобно залаявшего на чужих псов.
СВАДЬБА БЕЗ ПРИДАНОГО
Хозяином бараборы оказался индеец-атапаск из племени Собачьи Ребра. Имя его можно было перевести только длинной фразой: «В Пышные Одежды Разодетый Человек». Но одет он был в лохмотья вытертых, изношенных оленьих и собачьих мехов. На лицо его жутко было смотреть. Медведь сорвал когтями его нос, снес верхнюю губу и продрал щеку так, что в дыру видны были зубы. Пышно Разодетый имел жену и двух сыновей, одетых в такие же лохмотья. Андрей понял причину этой бедности, увидев на нарах темную бутылку с дешевым можжевеловым джином.
Сначала Пышно Разодетый принял русских холодно. Они обратились к нему по-английски, а индеец, важно запахнувшись в неописуемую рвань, ответил по-английски, что он «не слышит язык белых».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34