— О это ужасное время!
— Все-таки есть еще кое-что, за что можно поблагодарить!
— Конечно, потому что в аду еще хуже, — ответила вдова.
— Не грешите! — упрекнула ее старушка. — У вас только один больной в доме! Можно поговорить с госпожой Марией?
— Она в мастерских, понесла людям немного нашего мяса. У вас тоже так мало муки? Коров еще есть несколько на лугу, но зерно как будто кто-то метлой смел; на рынке не достать уже ни одного фунта. Может быть, и вы сделаете глоточек, кумушка? Не позвать ли невестку?
— Я сама разыщу ее. Цены на рынке становятся уже невтерпеж. Мы ничего не можем добиться, но Мария вразумляет людей.
— Лавочников на рынке? — спросил юнкер.
— Да, господин фон Дорнбург. Эта нежная женщина способна на такие поступки, что просто не поверишь. Когда третьего дня снова пришлось исследовать, сколько запасов имеется в каждом доме, то меня и других люди встречали очень угрюмо, а некоторые даже прямо указывали нам двери. Но она входила к самым грубым, и перед ней, как перед израильским народом морские волны, открывались погреба и кладовые. Как она это делает, одному Богу известно, но люди совершенно не в состоянии противиться ей.
Георг глубоко вздохнул и вышел из кухни. На дворе он нашел уже несколько городских солдат, добровольцев и членов национальной гвардии, с которыми хотел попрактиковаться в фехтовании. Ван дер Верфф для этой цели отдал в распоряжение свой двор, и, наверное, в Лейдене не было ни одного человека, который был бы более способен занять место честного Аллертсона, чем молодой немец.
Варвара была не совсем не права. Ученики Георга действительно имели довольно истощенный и жалкий вид, но некоторые в школе покойного Аллертсона научились отлично владеть шпагой и всем сердцем были преданы своему делу.
Среди двора стояла набитая паклей и обтянутая кожей человеческая фигура, у которой к левой стороне груди был прикреплен красный листок в форме сердца. В это сердце должны были колоть менее искусные, чтобы напрактиковать руку и глаз; остальные становились в пары друг против друга и под руководством Георга вступали в безопасный поединок тупыми рапирами.
Юнкера мутило от голода, когда он вошел в кухню к Варваре, так как большая половина его хлебного пайка осталась у несчастного портного; но вино Варвары подкрепило его, и, собравшись с силами, он, приободренный, пошел к бойцам. Его воротник полетел на скамейку, пояс был стянут туже, и он стоял перед солдатами в белой рубашке.
Как только раздалась его команда, окно в комнате Хенрики с шумом захлопнулось. Прежде она, напротив, часто раскрывала его, когда начинались военные упражнения, и даже не стеснялась иногда хлопать в ладоши и кричать во двор «браво!» Но это время давно миновало, и вот уже несколько недель как у нее не находилось ни одного слова, ни одного взгляда для юнкера. Еще ни одному мужчине она не шла так навстречу, ни один князь не мог бы заставить ее так добиваться своего расположения. А он? Сначала он выказывал ей холодность, а потом стал избегать ее все старательнее и старательнее. Ее гордость была глубоко уязвлена. Она давно уже забыла свое намерение отвлечь его от Марии; и, кроме того, что-то, она сама не знала что, пробежало между ней и молодой женщиной. Не проходило ни одного дня, чтобы она не встретилась с ним, и она радовалась, если могла показать ему, что она не только совершенно равнодушна к нему, но что ей даже вовсе неприятно видеть его. Плен тяжело томил ее, и девушка невыразимо тосковала по свободе, по открытому лугу и лесам. Но, несмотря на то, она никогда не выражала желания покинуть город, — ведь Георг был в Лейдене, а он и во сне, и наяву занимал ее воображение. Сегодня она любила его, завтра ненавидела, и все это с одинаковой пылкостью своего страстного сердца. О сестре она тоже постоянно думала и горячо молилась за нее. Чтобы заслужить небесную награду добрыми делами и чтобы прогнать тоску, Хенрика помогала серым сестрам, обитавшим в маленьком старом монастыре подле дома ван дер Верффа, ухаживала за больными, которых они с любовью принимали к себе, и охотно ходила с сестрой Гонзагой в дома горожан-католиков, собирая милостыню для маленького госпиталя. Но все это она проделывала без всякого радостного самоотречения — иногда с преувеличенным рвением, иногда устало, а иногда в продолжение многих дней и совсем не ходила. Она сделалась в высшей степени раздражительной, но, если сегодня ей случалось дойти в своем раздражении до крайних пределов, завтра она являлась молчаливой и грустной, но при этом и не думала просить прощения у тех, кого обидела.
Теперь она стояла у закрытого окна и следила за Георгом, который ловким прыжком подскочил к кожаному человеку и, держа в правой руке шпагу, проткнул ею красное сердце чучела.
Солдаты громко выразили свое восхищение, и в глазах Хенрики тоже зажегся огонек одобрения, но вдруг они снова потухли, и она отошла в глубину комнаты. Мария вернулась из мастерских и с опущенным взором шла по двору мимо фехтовальщиков.
Молодая женщина побледнела за это время, но ее ясные голубые глаза глядели сознательнее и решительнее, чем прежде. Она научилась идти своей дорогой, она искала и нашла себе тяжелые обязанности в служении городу и бедным. Она оставалась до сих пор победительницей в тяжелой сердечной борьбе, но эта борьба не была еще окончена, и она это чувствовала каждый раз, когда Георг встречался на ее дороге. Мария избегала его, как только могла, потому что не скрывала от себя, что любая попытка относиться к нему, как к другу и брату, стала бы и для него, и для нее — первым шагом к погибели. Он честно путем тяжелой борьбы с самим собой помогал ей, и она принимала это с благодарностью; слившись душа в душу с мужем, она стояла вместе с ним на корабле жизни. Кроме него, она не хотела никакого другого спутника, и ей не казалась ужасной мысль всегда идти рядом с Питером до самого конца. И все же, все же!… Георг был как бы магнитной горой, которая притягивала ее к себе и которую она должна была избегать, чтобы предотвратить гибель судна.
Сегодня в мастерских она спрашивала некоторых рабочих о том, как им живется, и их ответы нарисовали ей картины беспросветной нужды. Эти честные люди знали, что сдача города положит конец их бедствиям, но они хотели терпеть до конца ради свободы и веры и переносили свои несчастья как неизбежное зло.
В прихожей Мария встретилась с матерью Вильгельма и обещала ей не далее как сегодня переговорить с женой городского секретаря относительно запроса рыночных торговцев. Потом она пошла к бедной Лизочке, которая сидела на маленьком стуле, бледненькая и вялая. Ее лучшая кукла уже целый час лежала все в одном и том же положении на ее коленях. И ручки, и желания ребенка слишком ослабели для того, чтобы справляться с игрушкой. Траутхен принесла бокал, наполненный свежим молоком. В молоке еще не ощущалось недостатка, потому что за стенами, под защитой пушек, паслось изрядное число коров, но девочка отказывалась пить и только соглашалась со слезами проглотить несколько глотков.
В то время как Мария с любовью разговаривала с малышкой, Питер вошел в комнату. Этот высокий человек — тип солидного гражданина, — всегда обращавший заботливое внимание на свою внешность, теперь, казалось, совершенно забыл об этом.
Темные волосы спускались ему на лоб, густые, закрученные на концах усы покрывали тонким пушком более светлого цвета его щеки; куртка стала ему слишком широка, и чулки не обтягивали так плотно, как прежде, его мускулистые ноги, а собирались складками.
Небрежным движением руки он приветствовал жену и, подойдя затем к ребенку, долго молча смотрел на него с глубокой нежностью. Малышка повернула к отцу свое милое личико и хотела улыбнуться ему, но улыбка замерла у нее на устах, и она снова безучастно обернулась к кукле. Тогда он низко нагнулся над ней, поднял ее к себе, звал по имени и осыпал поцелуями ее бледные щечки. Лизочка слегка дотронулась до его бороды и вяло сказала:
— Опусти, папочка, у меня голова кружится, когда ты меня поднимаешь.
На глазах у Питера выступили слезы, и он осторожно посадил свою любимицу опять на стул. Затем он вышел из комнаты и отправился в свой кабинет. Мария пошла за ним и спросила:
— Еще ничего нет от принца или от Штатов?
Питер молча пожал плечами.
— Но они не забудут, они не имеют права забыть нас! — воскликнула с оживлением бургомистерша.
— Мы гибнем, а они оставляют нас умирать, — сказал он глухо.
— Нет, нет, они прорвали плотину; я знаю, что они помогут.
— Когда будет слишком поздно. Одно идет за другим, несчастья все умножаются, а на кого падают проклятия изголодавшегося народа? На меня, на меня, на одного меня!
— Ты действуешь вместе с комиссаром принца!
Питер горько улыбнулся и сказал:
— Он вчера тоже слег. Бонтиус говорит, что у него чума. Всю ответственность несу я, один я!
— Мы несем ее вместе с тобой, — воскликнула Мария, — сначала бедность, потом голод, как мы и обещали.
— Более того, сегодня смолото и испечено последнее зерно. Весь хлеб вышел.
— У нас есть еще коровы и лошади.
— Послезавтра придет и их очередь. Сегодня решено: два фунта с костями на человека. Хлеба нет, коров не будет, молока не будет! А дальше что? Матери, грудные дети, больные! И наша Лизочка…
Бургомистр со стоном схватился за голову. Но Мария сказала:
— Мужайся, Питер, мужайся. Нужно сохранить только одно и не дать ему потеряться: это надежда!
— Надежда, надежда! — ответил он с презрением.
— Перестать надеяться, — воскликнула она, — значит отчаяться! Отчаяться в нашем положении — значит открыть ворота, открыть ворота — значит…
— Кто думает об открытии ворот? Кто говорит о сдаче? — с жаром перебил он ее. — Мы еще держимся твердо, мы еще… еще… Вот портфель, передай его посланному.
XXIX
Лизочка съела кусок жареного голубя, первый кусочек после долгого промежутка в несколько дней; поэтому во всем доме царила радость, как будто на долю семьи выпало великое счастье. Адриан побежал в мастерские и рассказал об этом работникам. Питер пошел в ратушу, несколько ободренный, а Мария, которой все равно надо было выйти из дому, хотела рассказать жене сборщика податей о благодетельном действии подарка ее сына.
У старушки рассказ бургомистерши вызвал крупные слезы, которые покатились по ее впалым щекам. Она поцеловала Марию и воскликнула:
— Да, Вильгельм, Вильгельм! Жаль, что его теперь нет дома. Но я позову отца. Боже мой, да ведь и он, наверное, в ратуше… Слушайте-ка, милая госпожа, что это такое?
Звон колоколов и пальба из мортир прервали речь старушки; поспешно открыв окно, она воскликнула:
— С Панкратьевой башни! Это не набат! Пальба и веселый звон колоколов! Случилось что-нибудь хорошее! Нам так это нужно! Ульрих, Ульрих, сейчас же возвращайся и расскажи нам! Милосердный небесный Отец! Благий Господи, пошли нам освобождение! Ах, если бы это случилось!
Женщины с величайшим нетерпением ожидали возвращения Ульриха, брата Вильгельма. Наконец он вернулся и рассказал, что посланные в Дельфт гонцы благополучно пробрались сквозь вражеские ряды и принесли с собой письмо от Штатов. Городской секретарь громко прочел его у окна ратуши. Представители страны одобряли поведение и выдержку горожан и сообщали им, что они прорвали плотину, несмотря на вред, который это принесет тысячам земледельцев.
Действительно, вода уже ворвалась в страну, и гонцы сами видели назначенные для освобождения Лейдена корабли. Вскоре должны были затопиться и окрестности Лейдена, и увеличивающееся наводнение могло было принудить испанское войско к отступлению. «Лучше испортить, чем погубить страну», — это изречение оказало решительное влияние на применение крайнего средства, а со стороны тех, которые поставили на карту так много, можно было ожидать, что они не испугаются никакой жертвы, чтобы только спасти Лейден.
Женщины радостно пожали друг другу руки; веселый звон колоколов продолжался, и стекла окон дребезжали от выстрелов.
В сумерках Мария пошла домой. Давно уж у нее не было так отрадно на сердце. Черные доски на домах, где были больные чумой, производили на нее сегодня менее тягостное впечатление, истощенные лица возбуждали менее жалости, чем обыкновенно, потому что помощь уже приближалась. Верность и стойкость должны были вознаградиться, дело свободы должно было восторжествовать.
Марии казалось, что у нее выросли крылья, когда она вошла в широкую улицу. Здесь толпились тысячи горожан, желая посмотреть, послушать и узнать, на что можно надеяться или чего еще следует опасаться. На перекрестках улиц стояли городские музыканты, игравшие радостные мелодии; пение гимна гёзов сливалось со свирелями, трубами и криками «виват!» воспрянувших духом лейденцев. Но собралась также изрядная группа хорошо одетых горожан и горожанок, которые громко и безбоязненно издевались над веселой музыкой и ликовавшими дураками, которых можно было провести пустыми обещаниями. Где оно это освобождение? Что может сделать горсть гёзов, которую в лучшем случае может привести сюда принц, против грозного войска короля, которое окружило Лейден? А затопление страны? Уровень города слишком высок, для того чтобы вода когда-нибудь могла подойти к нему. Сделали вред для крестьян без всякой пользы для горожан. Есть одно только спасение: довериться милости короля!
— Какая там свобода, — восклицал пивовар, у которого, как и у всех его товарищей по ремеслу, уже давно было отобрано все зерно и которому было запрещено приготовление нового пива. — Какая там свобода, когда нам всем голодно! Кто понимает что-нибудь, пусть идет к ратуше и требует сдачи города, пока еще не поздно!
— Сдаваться! Милость короля! — закричали вслед за ним человек двадцать горожан.
— Прежде всего жизнь, а уж потом вопрос: свобода или власть испанцев, кальвинистская ли, или папистская вера! — воскликнул хозяин ткацкого заведения. — Я тоже пойду к ратуше.
— Разумеется, добрые люди, вы правы! — сказал бургомистр Барсдорп, который шел из ратуши в дорогой мантии, отороченной соболем, и услышал эти слова. — Но позвольте объяснить вам! Легковерные снова начали надеяться сегодня, поэтому время удовлетворить ваше законное желание было бы выбрано сегодня неудачно! Подождите еще несколько дней, и если осаду не снимут, то выскажете ваше мнение! Я скажу вам несколько слов, и со мной согласны многие хорошие люди среди отцов города. От Вальдеса мы не можем ожидать ничего, кроме кротости и доброты. Восставать против короля вообще было делом дерзким, но бороться против голода, чумы и смерти — грех и безумие. С Богом, люди!
— Бургомистр хорошо сказал! — воскликнул красильщик материй.
— Ван Свитен и Норден думают, как он, а мейстер Питер председательствует по милости принца. Испанцы нас спасут, а ему снесут голову, если он впустит их. Ну и пусть умирает, коли сам хотел. Ему-то с семьей хорошо: они как сыр в масле катаются.
— Вон идет его жена, — указал хозяин ткацкого заведения, показывая пальцем на Марию, — как она весела! Должно быть, торговля кожами идет все еще хорошо. Эй, госпожа бургомистерша! Эй! Поклонитесь вашему мужу и передайте ему, что его жизнь драгоценна, но что и наша все-таки не какая-нибудь соломенная метла!
— Скажите ему еще, — крикнул ей в лицо торговец скотом, который, кажется, еще мало был задет нуждой, — скажите ему, что быков можно резать, и чем больше, тем лучше; но лейденские граждане…
Торговец скотом не успел кончить своих слов, как из «Векселя» выскочил господин Акванус, увидевший из своего «Angulus'a», что происходит вокруг госпожи бургомистерши. Войдя в толпу недовольных, он закричал:
— Стыдитесь! Упрекать на улице честную женщину! Неужели это лейденский обычай? Позвольте мне вашу руку, госпожа Мария, и если я услышу еще хоть одно оскорбительное слово, я позову городских служителей. Я вас знаю! Около синего камня еще стоит виселица, которую велел построить для таких, как вы, господин ван Бронкхорст. Кто из вас хочет обновить ее?
Те, кого касались эти слова, не отличались особенным мужеством, и потому, когда Акванус повел молодую женщину в «Вексель», не послышалось ни единого слова. Жена и дочь хозяина приняли Марию в своем жилище, отделенном от комнат гостиницы, и просили ее подождать здесь, пока разойдется толпа. Но Марию тянуло домой, и когда она объяснила, что ей нужно идти, Акванус предложил себя в провожатые.
В дверях стоял Георг фон Дорнбург, который при виде их отступил с почтительным поклоном от дверей, но хозяин «Векселя» позвал его и сказал:
— Сегодня у меня будет много дел: многим захочется пропустить стаканчик после хорошего известия. Не сердитесь на меня, пожалуйста, госпожа бургомистерша, но юнкер проводит вас так же хорошо, как и я… а вы, господин фон Дорнбург?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Все-таки есть еще кое-что, за что можно поблагодарить!
— Конечно, потому что в аду еще хуже, — ответила вдова.
— Не грешите! — упрекнула ее старушка. — У вас только один больной в доме! Можно поговорить с госпожой Марией?
— Она в мастерских, понесла людям немного нашего мяса. У вас тоже так мало муки? Коров еще есть несколько на лугу, но зерно как будто кто-то метлой смел; на рынке не достать уже ни одного фунта. Может быть, и вы сделаете глоточек, кумушка? Не позвать ли невестку?
— Я сама разыщу ее. Цены на рынке становятся уже невтерпеж. Мы ничего не можем добиться, но Мария вразумляет людей.
— Лавочников на рынке? — спросил юнкер.
— Да, господин фон Дорнбург. Эта нежная женщина способна на такие поступки, что просто не поверишь. Когда третьего дня снова пришлось исследовать, сколько запасов имеется в каждом доме, то меня и других люди встречали очень угрюмо, а некоторые даже прямо указывали нам двери. Но она входила к самым грубым, и перед ней, как перед израильским народом морские волны, открывались погреба и кладовые. Как она это делает, одному Богу известно, но люди совершенно не в состоянии противиться ей.
Георг глубоко вздохнул и вышел из кухни. На дворе он нашел уже несколько городских солдат, добровольцев и членов национальной гвардии, с которыми хотел попрактиковаться в фехтовании. Ван дер Верфф для этой цели отдал в распоряжение свой двор, и, наверное, в Лейдене не было ни одного человека, который был бы более способен занять место честного Аллертсона, чем молодой немец.
Варвара была не совсем не права. Ученики Георга действительно имели довольно истощенный и жалкий вид, но некоторые в школе покойного Аллертсона научились отлично владеть шпагой и всем сердцем были преданы своему делу.
Среди двора стояла набитая паклей и обтянутая кожей человеческая фигура, у которой к левой стороне груди был прикреплен красный листок в форме сердца. В это сердце должны были колоть менее искусные, чтобы напрактиковать руку и глаз; остальные становились в пары друг против друга и под руководством Георга вступали в безопасный поединок тупыми рапирами.
Юнкера мутило от голода, когда он вошел в кухню к Варваре, так как большая половина его хлебного пайка осталась у несчастного портного; но вино Варвары подкрепило его, и, собравшись с силами, он, приободренный, пошел к бойцам. Его воротник полетел на скамейку, пояс был стянут туже, и он стоял перед солдатами в белой рубашке.
Как только раздалась его команда, окно в комнате Хенрики с шумом захлопнулось. Прежде она, напротив, часто раскрывала его, когда начинались военные упражнения, и даже не стеснялась иногда хлопать в ладоши и кричать во двор «браво!» Но это время давно миновало, и вот уже несколько недель как у нее не находилось ни одного слова, ни одного взгляда для юнкера. Еще ни одному мужчине она не шла так навстречу, ни один князь не мог бы заставить ее так добиваться своего расположения. А он? Сначала он выказывал ей холодность, а потом стал избегать ее все старательнее и старательнее. Ее гордость была глубоко уязвлена. Она давно уже забыла свое намерение отвлечь его от Марии; и, кроме того, что-то, она сама не знала что, пробежало между ней и молодой женщиной. Не проходило ни одного дня, чтобы она не встретилась с ним, и она радовалась, если могла показать ему, что она не только совершенно равнодушна к нему, но что ей даже вовсе неприятно видеть его. Плен тяжело томил ее, и девушка невыразимо тосковала по свободе, по открытому лугу и лесам. Но, несмотря на то, она никогда не выражала желания покинуть город, — ведь Георг был в Лейдене, а он и во сне, и наяву занимал ее воображение. Сегодня она любила его, завтра ненавидела, и все это с одинаковой пылкостью своего страстного сердца. О сестре она тоже постоянно думала и горячо молилась за нее. Чтобы заслужить небесную награду добрыми делами и чтобы прогнать тоску, Хенрика помогала серым сестрам, обитавшим в маленьком старом монастыре подле дома ван дер Верффа, ухаживала за больными, которых они с любовью принимали к себе, и охотно ходила с сестрой Гонзагой в дома горожан-католиков, собирая милостыню для маленького госпиталя. Но все это она проделывала без всякого радостного самоотречения — иногда с преувеличенным рвением, иногда устало, а иногда в продолжение многих дней и совсем не ходила. Она сделалась в высшей степени раздражительной, но, если сегодня ей случалось дойти в своем раздражении до крайних пределов, завтра она являлась молчаливой и грустной, но при этом и не думала просить прощения у тех, кого обидела.
Теперь она стояла у закрытого окна и следила за Георгом, который ловким прыжком подскочил к кожаному человеку и, держа в правой руке шпагу, проткнул ею красное сердце чучела.
Солдаты громко выразили свое восхищение, и в глазах Хенрики тоже зажегся огонек одобрения, но вдруг они снова потухли, и она отошла в глубину комнаты. Мария вернулась из мастерских и с опущенным взором шла по двору мимо фехтовальщиков.
Молодая женщина побледнела за это время, но ее ясные голубые глаза глядели сознательнее и решительнее, чем прежде. Она научилась идти своей дорогой, она искала и нашла себе тяжелые обязанности в служении городу и бедным. Она оставалась до сих пор победительницей в тяжелой сердечной борьбе, но эта борьба не была еще окончена, и она это чувствовала каждый раз, когда Георг встречался на ее дороге. Мария избегала его, как только могла, потому что не скрывала от себя, что любая попытка относиться к нему, как к другу и брату, стала бы и для него, и для нее — первым шагом к погибели. Он честно путем тяжелой борьбы с самим собой помогал ей, и она принимала это с благодарностью; слившись душа в душу с мужем, она стояла вместе с ним на корабле жизни. Кроме него, она не хотела никакого другого спутника, и ей не казалась ужасной мысль всегда идти рядом с Питером до самого конца. И все же, все же!… Георг был как бы магнитной горой, которая притягивала ее к себе и которую она должна была избегать, чтобы предотвратить гибель судна.
Сегодня в мастерских она спрашивала некоторых рабочих о том, как им живется, и их ответы нарисовали ей картины беспросветной нужды. Эти честные люди знали, что сдача города положит конец их бедствиям, но они хотели терпеть до конца ради свободы и веры и переносили свои несчастья как неизбежное зло.
В прихожей Мария встретилась с матерью Вильгельма и обещала ей не далее как сегодня переговорить с женой городского секретаря относительно запроса рыночных торговцев. Потом она пошла к бедной Лизочке, которая сидела на маленьком стуле, бледненькая и вялая. Ее лучшая кукла уже целый час лежала все в одном и том же положении на ее коленях. И ручки, и желания ребенка слишком ослабели для того, чтобы справляться с игрушкой. Траутхен принесла бокал, наполненный свежим молоком. В молоке еще не ощущалось недостатка, потому что за стенами, под защитой пушек, паслось изрядное число коров, но девочка отказывалась пить и только соглашалась со слезами проглотить несколько глотков.
В то время как Мария с любовью разговаривала с малышкой, Питер вошел в комнату. Этот высокий человек — тип солидного гражданина, — всегда обращавший заботливое внимание на свою внешность, теперь, казалось, совершенно забыл об этом.
Темные волосы спускались ему на лоб, густые, закрученные на концах усы покрывали тонким пушком более светлого цвета его щеки; куртка стала ему слишком широка, и чулки не обтягивали так плотно, как прежде, его мускулистые ноги, а собирались складками.
Небрежным движением руки он приветствовал жену и, подойдя затем к ребенку, долго молча смотрел на него с глубокой нежностью. Малышка повернула к отцу свое милое личико и хотела улыбнуться ему, но улыбка замерла у нее на устах, и она снова безучастно обернулась к кукле. Тогда он низко нагнулся над ней, поднял ее к себе, звал по имени и осыпал поцелуями ее бледные щечки. Лизочка слегка дотронулась до его бороды и вяло сказала:
— Опусти, папочка, у меня голова кружится, когда ты меня поднимаешь.
На глазах у Питера выступили слезы, и он осторожно посадил свою любимицу опять на стул. Затем он вышел из комнаты и отправился в свой кабинет. Мария пошла за ним и спросила:
— Еще ничего нет от принца или от Штатов?
Питер молча пожал плечами.
— Но они не забудут, они не имеют права забыть нас! — воскликнула с оживлением бургомистерша.
— Мы гибнем, а они оставляют нас умирать, — сказал он глухо.
— Нет, нет, они прорвали плотину; я знаю, что они помогут.
— Когда будет слишком поздно. Одно идет за другим, несчастья все умножаются, а на кого падают проклятия изголодавшегося народа? На меня, на меня, на одного меня!
— Ты действуешь вместе с комиссаром принца!
Питер горько улыбнулся и сказал:
— Он вчера тоже слег. Бонтиус говорит, что у него чума. Всю ответственность несу я, один я!
— Мы несем ее вместе с тобой, — воскликнула Мария, — сначала бедность, потом голод, как мы и обещали.
— Более того, сегодня смолото и испечено последнее зерно. Весь хлеб вышел.
— У нас есть еще коровы и лошади.
— Послезавтра придет и их очередь. Сегодня решено: два фунта с костями на человека. Хлеба нет, коров не будет, молока не будет! А дальше что? Матери, грудные дети, больные! И наша Лизочка…
Бургомистр со стоном схватился за голову. Но Мария сказала:
— Мужайся, Питер, мужайся. Нужно сохранить только одно и не дать ему потеряться: это надежда!
— Надежда, надежда! — ответил он с презрением.
— Перестать надеяться, — воскликнула она, — значит отчаяться! Отчаяться в нашем положении — значит открыть ворота, открыть ворота — значит…
— Кто думает об открытии ворот? Кто говорит о сдаче? — с жаром перебил он ее. — Мы еще держимся твердо, мы еще… еще… Вот портфель, передай его посланному.
XXIX
Лизочка съела кусок жареного голубя, первый кусочек после долгого промежутка в несколько дней; поэтому во всем доме царила радость, как будто на долю семьи выпало великое счастье. Адриан побежал в мастерские и рассказал об этом работникам. Питер пошел в ратушу, несколько ободренный, а Мария, которой все равно надо было выйти из дому, хотела рассказать жене сборщика податей о благодетельном действии подарка ее сына.
У старушки рассказ бургомистерши вызвал крупные слезы, которые покатились по ее впалым щекам. Она поцеловала Марию и воскликнула:
— Да, Вильгельм, Вильгельм! Жаль, что его теперь нет дома. Но я позову отца. Боже мой, да ведь и он, наверное, в ратуше… Слушайте-ка, милая госпожа, что это такое?
Звон колоколов и пальба из мортир прервали речь старушки; поспешно открыв окно, она воскликнула:
— С Панкратьевой башни! Это не набат! Пальба и веселый звон колоколов! Случилось что-нибудь хорошее! Нам так это нужно! Ульрих, Ульрих, сейчас же возвращайся и расскажи нам! Милосердный небесный Отец! Благий Господи, пошли нам освобождение! Ах, если бы это случилось!
Женщины с величайшим нетерпением ожидали возвращения Ульриха, брата Вильгельма. Наконец он вернулся и рассказал, что посланные в Дельфт гонцы благополучно пробрались сквозь вражеские ряды и принесли с собой письмо от Штатов. Городской секретарь громко прочел его у окна ратуши. Представители страны одобряли поведение и выдержку горожан и сообщали им, что они прорвали плотину, несмотря на вред, который это принесет тысячам земледельцев.
Действительно, вода уже ворвалась в страну, и гонцы сами видели назначенные для освобождения Лейдена корабли. Вскоре должны были затопиться и окрестности Лейдена, и увеличивающееся наводнение могло было принудить испанское войско к отступлению. «Лучше испортить, чем погубить страну», — это изречение оказало решительное влияние на применение крайнего средства, а со стороны тех, которые поставили на карту так много, можно было ожидать, что они не испугаются никакой жертвы, чтобы только спасти Лейден.
Женщины радостно пожали друг другу руки; веселый звон колоколов продолжался, и стекла окон дребезжали от выстрелов.
В сумерках Мария пошла домой. Давно уж у нее не было так отрадно на сердце. Черные доски на домах, где были больные чумой, производили на нее сегодня менее тягостное впечатление, истощенные лица возбуждали менее жалости, чем обыкновенно, потому что помощь уже приближалась. Верность и стойкость должны были вознаградиться, дело свободы должно было восторжествовать.
Марии казалось, что у нее выросли крылья, когда она вошла в широкую улицу. Здесь толпились тысячи горожан, желая посмотреть, послушать и узнать, на что можно надеяться или чего еще следует опасаться. На перекрестках улиц стояли городские музыканты, игравшие радостные мелодии; пение гимна гёзов сливалось со свирелями, трубами и криками «виват!» воспрянувших духом лейденцев. Но собралась также изрядная группа хорошо одетых горожан и горожанок, которые громко и безбоязненно издевались над веселой музыкой и ликовавшими дураками, которых можно было провести пустыми обещаниями. Где оно это освобождение? Что может сделать горсть гёзов, которую в лучшем случае может привести сюда принц, против грозного войска короля, которое окружило Лейден? А затопление страны? Уровень города слишком высок, для того чтобы вода когда-нибудь могла подойти к нему. Сделали вред для крестьян без всякой пользы для горожан. Есть одно только спасение: довериться милости короля!
— Какая там свобода, — восклицал пивовар, у которого, как и у всех его товарищей по ремеслу, уже давно было отобрано все зерно и которому было запрещено приготовление нового пива. — Какая там свобода, когда нам всем голодно! Кто понимает что-нибудь, пусть идет к ратуше и требует сдачи города, пока еще не поздно!
— Сдаваться! Милость короля! — закричали вслед за ним человек двадцать горожан.
— Прежде всего жизнь, а уж потом вопрос: свобода или власть испанцев, кальвинистская ли, или папистская вера! — воскликнул хозяин ткацкого заведения. — Я тоже пойду к ратуше.
— Разумеется, добрые люди, вы правы! — сказал бургомистр Барсдорп, который шел из ратуши в дорогой мантии, отороченной соболем, и услышал эти слова. — Но позвольте объяснить вам! Легковерные снова начали надеяться сегодня, поэтому время удовлетворить ваше законное желание было бы выбрано сегодня неудачно! Подождите еще несколько дней, и если осаду не снимут, то выскажете ваше мнение! Я скажу вам несколько слов, и со мной согласны многие хорошие люди среди отцов города. От Вальдеса мы не можем ожидать ничего, кроме кротости и доброты. Восставать против короля вообще было делом дерзким, но бороться против голода, чумы и смерти — грех и безумие. С Богом, люди!
— Бургомистр хорошо сказал! — воскликнул красильщик материй.
— Ван Свитен и Норден думают, как он, а мейстер Питер председательствует по милости принца. Испанцы нас спасут, а ему снесут голову, если он впустит их. Ну и пусть умирает, коли сам хотел. Ему-то с семьей хорошо: они как сыр в масле катаются.
— Вон идет его жена, — указал хозяин ткацкого заведения, показывая пальцем на Марию, — как она весела! Должно быть, торговля кожами идет все еще хорошо. Эй, госпожа бургомистерша! Эй! Поклонитесь вашему мужу и передайте ему, что его жизнь драгоценна, но что и наша все-таки не какая-нибудь соломенная метла!
— Скажите ему еще, — крикнул ей в лицо торговец скотом, который, кажется, еще мало был задет нуждой, — скажите ему, что быков можно резать, и чем больше, тем лучше; но лейденские граждане…
Торговец скотом не успел кончить своих слов, как из «Векселя» выскочил господин Акванус, увидевший из своего «Angulus'a», что происходит вокруг госпожи бургомистерши. Войдя в толпу недовольных, он закричал:
— Стыдитесь! Упрекать на улице честную женщину! Неужели это лейденский обычай? Позвольте мне вашу руку, госпожа Мария, и если я услышу еще хоть одно оскорбительное слово, я позову городских служителей. Я вас знаю! Около синего камня еще стоит виселица, которую велел построить для таких, как вы, господин ван Бронкхорст. Кто из вас хочет обновить ее?
Те, кого касались эти слова, не отличались особенным мужеством, и потому, когда Акванус повел молодую женщину в «Вексель», не послышалось ни единого слова. Жена и дочь хозяина приняли Марию в своем жилище, отделенном от комнат гостиницы, и просили ее подождать здесь, пока разойдется толпа. Но Марию тянуло домой, и когда она объяснила, что ей нужно идти, Акванус предложил себя в провожатые.
В дверях стоял Георг фон Дорнбург, который при виде их отступил с почтительным поклоном от дверей, но хозяин «Векселя» позвал его и сказал:
— Сегодня у меня будет много дел: многим захочется пропустить стаканчик после хорошего известия. Не сердитесь на меня, пожалуйста, госпожа бургомистерша, но юнкер проводит вас так же хорошо, как и я… а вы, господин фон Дорнбург?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36