Она изображала хозяина дома. Добродушный человек с гладким лицом, крепко стиснутым ртом и широчайшим носом сидел на троне, в одеянии римского полководца, а Вулкан, Бахус, Минерва и Помона простирали к нему свои дары. Клаус ван Акен, или, как он любил, чтобы он его называли, Николаус Акванус, был редкий человек, получивший дары и от олимпийцев; не оставляя своих занятий, он в то же время с жаром изучал науку и искусства. Он был отличный серебряных дел мастер, искусный резчик штемпелей и гравер и при этом превосходный знаток монет, прилежный ученый и собиратель древностей. Его маленькая гостиная была в то же время и музеем; на полках, которые шли вокруг всей комнаты, стояли в большом изобилии и полном порядке всевозможного рода редкие вещички, старые кувшины и кружки, большие и маленькие монеты, драгоценные резные камеи в плотно закрытых стеклянных ящиках, старинные лампы из глины и бронзы, камни со старинными латинскими надписями, римские и греческие изделия из терракоты, шлифованные куски мрамора, найденные им в Италии среди развалин; голова Фавна, рука, нога и другие обломки, остатки языческого искусства; прекрасно эмалированный ящичек византийской работы и другой с эмалью из Лиможа. Здесь можно было также увидеть часть римского панциря и кусочек мозаики из римской бани. Между этими древностями стояли прекрасные венецианские стаканы, кедровые шишки и яйца страуса. Вряд ли в Голландии можно было найти вторую такую гостиницу, да и напиток, который наливала гостям опрятно одетая хозяйка из странного вида кувшина в бокалы прекрасной работы, отличался замечательным вкусом. В этой комнате сам господин Акванус имел обыкновение показываться гостям; в другой, напротив от входа, хозяйничала его жена.
Сегодня в «Angulus», так называлась обычно эта странная комната, было еще мало народу, потому что солнце еще только зашло, но свечи уже были зажжены. Они были вставлены в высокие тройные железные подсвечники. Каждая часть их — стройный стержень и красиво изогнутые переплетавшиеся между собой ручки — была тщательно сработана собственными руками Аквануса.
Несколько пожилых господ сидели у стола за вином, за другим столом расположились капитан ван дер Лан, храбрый голландец, состоявший на английской службе и пришедший в город вместе с другими защитниками Альфена, музыкант Вильгельм, юнкер Георг и хозяин гостиницы.
— Встречаться с такими людьми, как вы, юнкер, одно удовольствие, — сказал Акванус. — Вы все подметили во время путешествия, и то, что вы рассказали про Бресчию, раззадорило мое любопытство. Хотелось бы мне очень иметь эту надпись.
— Я вам ее достану, — заверил юнкер. — Если только испанцы не пошлют меня на тот свет, я наверняка переправлюсь еще раз через Альпы. Из этих римских древностей вы нашли кое-что и в вашей стране?
— Да, сударь. У Гоомбургского канала — место древнего преториума, — и у Катвика. Поблизости от Воорбурга лежала, вероятно, древняя площадь времен Адриана. Оттуда-то и взят панцирь, который я показывал вам.
— Ведь вот, — воскликнул Георг, — старая, позеленевшая, наполовину изъеденная коррозией вещь, а сколько воспоминаний при одном взгляде на нее! Быть может, римский кузнец сковал его для какого-нибудь странствующего римского императора? Когда я вижу этот панцирь, у меня перед глазами встают Рим и его легионы. Кто, как не вы, господин Вильгельм, мог бы поехать к Тибру, чтобы там, забыв современную суету, пережить снова несколько великих столетий?
— С вами, — ответил Вильгельм, — я охотно съездил бы еще раз в Италию.
— И я с вами.
— Сперва обеспечим себе свободу передвижения, — усмехнулся музыкант, — когда это удастся, тогда всякий опять будет принадлежать себе, потому что — не скрою от вас — тогда меня уж ничто не будет удерживать в Лейдене.
— А орган? А ваш батюшка? — спросил Акванус.
— Моим братьям уютно в своем гнезде, — ответил Вильгельм, — но я… меня что-то тянет и влечет…
— Да ведь и на земле есть стоячие воды и реки, — прервал его слова Георг. — На небе также есть неподвижные звезды; планеты же никогда не могут прекратить своего странствования. Так и между людьми есть домоседы, которым, как растению, больше всего нравится свое место, но есть и перелетные птицы, как мы. Я люблю нашу породу. Разумеется, чтобы послушать хорошее пение, вам не для чего ехать в Италию. Я недавно слышал один голос, такой голос…
— Где? Я страдаю от нетерпения.
— На дворе дома ван дер Верффа.
— Это была госпожа бургомистерша.
— О нет, у той совершенно другой голос!
Во время этого разговора капитан поднялся с места и рассматривал редкости хозяина. Внимание его остановилось на тщательно отшлифованной доске, на которой смело, свободно и верно была нарисована углем голова быка.
— Какая великолепная вещь этот бык, — сказал он хозяину.
— Это рисовал не кто иной, как Франс Флорис, — ответил Акванус. — Однажды он приехал сюда из Брюсселя и зашел к мейстеру Артьену. Старика в это время не было дома. Тогда Флорис взял уголь и сделал им этот рисунок. Вернувшись домой и найдя у себя эту голову быка, Артьен долго стоял перед ней и наконец воскликнул: «Франс Флорис или сам черт!» Эта история… Однако к нам входит господин бургомистр. Добро пожаловать, господин ван дер Верфф. Редкая честь!
Гости встали и почтительно приветствовали бургомистра, Георг также вскочил со своего места, желая предложить ему свой стул. Питер немного посидел, выпил стакан вина, но вскоре сделал знак молодому дворянину и вывел его на улицу.
Здесь он попросил его пройти к нему в дом, так как там ему желают сделать важное сообщение. Затем он вошел в жилище городского секретаря, находившееся по соседству с «Векселем».
Георг задумчиво и в волнении отправился в назначенное место.
Под этим «желают» вряд ли может подразумеваться кто-нибудь иной, кроме Марии. Чего же она могла желать от него в такой поздний час? Может быть, его друзьям стало неприятно предложить ему помещение в своем собственном доме? Завтра поутру ему придется подыскать новую квартиру; может быть, его хотели уведомить об этой перемене, пока еще не слишком поздно! Мария относилась к нему иначе, чем прежде, это не подлежало ни малейшему сомнению. Но ведь это было так естественно! Положим, он мечтал об ином свидании, совсем ином! Разумеется, он отправился в Голландию также ради правого дела принца Оранского, но все-таки, не будь Марии, он повернул бы своего коня не на север, а в свою излюбленную Италию, где хороший меч всегда оказывается кстати: его сердце было исполнено надежды опять увидеться в Голландии с той, о которой он никогда не переставал тосковать. Теперь она сделалась женой другого, женой человека, который был к нему добр и оказал ему доверие. Вырвать из сердца любовь был он не в силах; но оставаться сильным, могучей волей подавлять всякую мысль об обладании ею, наслаждаться только лицезрением ее, — это его обязанность перед ее супругом и перед собственной честью; он должен был стараться исполнить это.
Все это Георг уже не раз говорил себе и все-таки он чувствовал, что идет неверными шагами по узкой тропинке, когда Мария встретила его в столовой и он заметил, как холодна и нервна ее протянутая рука.
Она пошла вперед, он же молча последовал за ней в комнату Хенрики, которая приветствовала его дружеским кивком головы. Женщины не начинали разговора, но Георг быстро осмотрелся и, заметив, что находится в комнате, обращенной во двор, оживленно заговорил:
— Перед сумерками я заходил сюда вниз посмотреть свою новую квартиру, и в это время здесь, в этой вот комнате, кто-то пел, и как пел! Сначала я не мог еще понять, что будет дальше, потому что звуки были сдавленные, тусклые и прерывающиеся, но потом, потом они полились, как река лавы по пеплу. Кто умеет так выражать свою жалобу, тот, видно, пережил много горя.
— Вы должны познакомиться с певицей, — сказала Мария, указывая на девушку. — Фрейлейн Хенрика ван Гогстратен, дорогая наша гостья.
— Это вы пели? — воскликнул Георг.
— Это вас удивляет? — спросила Хенрика. — Действительно, в моем голосе сохранилось больше силы, чем в этом теле, ослабленном долгой болезнью. Я чувствую, как у меня ввалились глаза и как я должна быть бледна. Конечно, пение смягчает печаль, но я довольно долго была лишена этого утешения. В продолжение нескольких недель с моих губ не срывалось ни одного звука, да и теперь мне так тяжело, что я готова скорее плакать, чем петь. Что же меня так печалит, думаете вы? Мария посоветовала мне попросить вас оказать мне рыцарскую услугу.
— Говорите, говорите! — с жаром воскликнул Георг. — Если меня призывает госпожа Мария, и я могу служить вам, уважаемая госпожа, то я к вашим услугам. Распоряжайтесь мной!
Хенрика не отвернулась от его открытого взора и ответила:
— Послушайте сначала, какую непростую услугу мы требуем от вас. Прежде всего вам придется выслушать маленькую историю. Я еще слаба, и сегодня подвергла свои силы тяжелому испытанию. Вместо меня будет говорить Мария.
Молодая женщина спокойно и четко изложила просьбу девушки и закончила следующими словами:
— Я сама нашла посланника, в котором мы нуждаемся. Это вы, юнкер Георг.
Хенрика ни разу не прерывала рассказа бургомистерши, но затем сказала с чувством:
— Я вас знаю только с сегодняшнего дня, но я вам совершенно доверяю. Еще несколько часов тому назад моим цветом был черный, но теперь, если вы согласитесь быть моим рыцарем, то я выбираю дружелюбный зеленый цвет, так как опять начинаю надеяться. Согласны ли вы пуститься ради меня в этот путь?
Георг до сих пор молча смотрел в землю, но тут поднял голову и сказал:
— Если я получу позволение, то я тотчас же буду к вашим услугам; но цвет моей дамы — голубой, и я не имею права носить никакого другого.
Губы Хенрики слегка задрожали, а юнкер продолжал:
— Капитан ван дер Лаен мой командир. Я сейчас поговорю с ним.
— А если капитан скажет нет? — спросила Мария.
Хенрика прервала ее и гордо ответила:
— В таком случае прошу вас прислать ко мне музыканта Вильгельма.
Георг поклонился и пошел в «Вексель».
Как только дамы остались одни, девушка спросила:
— Вы знаете даму господина фон Дорнбурга?
— Откуда мне знать? — ответила Мария. — Отдохните немножко, Хенрика. Когда вернется юнкер, я тотчас приведу его к вам.
Молодая женщина вышла и села за прялку около Варвары. Георг заставил себя долго ждать. Наконец, около полуночи он явился, но не один, а в сопровождении двух спутников. Капитан не имел права дать ему отпуск на много недель, так как путешествие в Лугано требовало не менее этого количества времени; но юнкер тотчас же обратился за советом к музыканту, и тот подыскал подходящего посланца. Вильгельм быстро вошел в соглашение с ним и, не откладывая дела, привел его с собой: это был старый дворецкий Белотти.
XXVI
На следующий день около полудня обширная Стрелковая площадь, расположенная неподалеку от Белых ворот, между Раненбургом и городской стеной, бурлила, так как по решению городского совета все без исключения граждане и жители, бедные и богатые, знатного и низкого происхождения, должны были приносить торжественную присягу в верности принцу и правому делу.
Под сенью прекрасных лип стояли в торжественных одеждах комиссар ван Бронкхорст, бургомистр ван дер Верфф и два городских судьи, которые должны были принять клятву от толпящихся вокруг стариков, зрелых мужей и юношей. Церемония еще не начиналась. Ян Дуза в полной военной форме, с панцирем под кожаным воротником и со шлемом на голове, подошел рука в руку с ван Гоутом к мейстеру Питеру и комиссару и сказал:
— Вот мы опять здесь! Мелкие люди и работники здесь, пожалуй, все без исключения, но господ в бархате и мехах очень немного!
— Они должны, однако, прийти! — воскликнул угрожающе городской секретарь.
— К чему нам вынужденная клятва? — ответил бургомистр. — Кто желает свободы, должен и сам разрешать свободу. Впрочем, этот час нам покажет, на кого можно надеяться.
— Национальная гвардия здесь собрана полностью, — сказал комиссар. — Это очень приятно. Однако кто это там на дереве?
Мужчины взглянули наверх и увидели Адриана, который затаился на вершине липы как непрошенный свидетель.
— Этот мальчишка суется повсюду! — весело воскликнул Питер. — Спускайся, молокосос! Ты как раз пригодишься мне теперь.
Мальчик, повиснув на одной из веток, прыгнул на землю и с лицом кающегося грешника, какое он умел делать при случае, подошел к отцу. Тот его не бранил больше, лишь велел идти домой и сказать матери, что он все еще не находит никакой возможности безопасно переправить Белотти через испанскую линию, а также что патер Дамиан обещал ему в течение дня навестить Хенрику.
— Торопись, Адриан, а вы, городские служители, охраняйте деревья от посторонних, так как всякое место, на котором приносят клятву, становится уже этим самым священным. Здесь около целей для стрельбы сядут господа духовные лица. Им принадлежит первенство. Будьте добры пригласить их, господин городской секретарь! Господин Верстрот скажет речь, а потом я сам обращусь к горожанам с несколькими словами.
Ван Гоут удалился, но, прежде чем он дошел до проповедников, появился юнкер фон Вармонд и сообщил, что пришел вестник, совсем молоденький нарядный юноша в качестве парламентера. Он стоял у Белых ворот и должен был передать письмо.
— От маэстро дель Кампо?
— Я не знаю; но юноша голландец, и кажется мне знакомым.
— Проведите его сюда; но не мешайте нам, пока не будет окончено принесение присяги. Вестник может рассказать Вальдесу все, что он здесь видел и слышал. Кастильцу будет очень полезно познакомиться поближе с нашим образом мыслей.
Юнкер удалился, и, когда снова появился на площади вместе с Николаем ван Вибисмой, потому что он-то и был парламентером, Верстрот уже окончил свою трогательную вступительную речь. После него говорил ван дер Верфф. Его глаза блестели священным огнем воодушевления. Немногие слова, с которыми он обратился к собравшимся товарищам, произнесены были на самых глубоких грудных нотах его могучего голоса; они отличались задушевной простотой и отсутствием ораторского блеска, тем не менее он нашел путь к душам слушателей.
Николай прислушивался тоже с бьющимся сердцем к его речи, и ему казалось, что этот высокий серьезный человек, стоявший там под липою, говорил ему и только для него одного, когда он в конце речи снова возвысил голос и воскликнул с жаром:
— А теперь будь, что будет! Один храбрый человек из вас сказал мне еще не далее как сегодня: «Мы не сдадимся до тех пор, пока у нас останется хоть одна рука, чтобы добывать хлеб и владеть мечом». Если мы все такого же мнения, то двадцать испанских армий найдут свою могилу под этими стенами. От Лейдена зависит свобода Голландии. Если мы пошатнемся и упадем, чтобы избежать нужды, которая сегодня еще только угрожает нам и которая потом без сожаления будет теснить и угнетать нас, то дети наши скажут: «Лейденцы были слепые трусы; это их вина, что имя голландца заслуживает не больше уважения, чем имя услужливого раба». Но если мы до конца останемся верны себе и будем противиться суровому врагу до последнего воина и до последнего куска хлеба, тогда дети наши будут со слезами вспоминать о нас и радостно восклицать: «Мы им обязаны тем, что наш благородный, трудолюбивый, веселый народ смеет гордо стоять рядом с другими нациями и не должен больше терпеть в своем собственном гнезде отвратительную кукушку!» Всякий, кому дорога честь, кто не какой-нибудь малодушный мальчишка, не предатель своей родины, кому приятнее быть свободным человеком, чем слугой, тот пусть воскликнет вместе со мной, прежде чем поднимет руку для клятвы перед Господом: «Да здравствует свободная Голландия и Оранский, наша защита!»
— Да здравствуют! — подхватили слова бургомистра сотни сильных мужских голосов и повторили их еще пять, десять, двадцать раз. По знаку констебля выпалили мортиры, загремели барабаны и звуки труб поплыли в воздухе; со всех башен города над головами воодушевленной толпы прокатились волны колокольного звона, и крики не умолкали до тех пор, пока комиссар не подал знака. Приведение к присяге началось. Толпы цеховых мастеров и вооруженных защитников города теснились под липами. Повсюду виднелись сложенные клятвенно пальцы, они поднимались вверх то быстрым взволнованным жестом, то со спокойным достоинством, иные с благоговейной торжественностью, но всякий, произносивший торжественную клятву, делал это с искренней горячностью. Прошел час и еще час, прежде чем все успели принести присягу, и многие группы, вступившие вместе на площадь под липами, тут же на месте молчаливо соединяли руки в знак второй клятвы верности.
Николай Вибисма, молча сидевший с письмом на коленях у столба для стрельбы в цель и наблюдавший зрелище принесения присяги, чувствовал, что грудь его наполняется горечью и болью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Сегодня в «Angulus», так называлась обычно эта странная комната, было еще мало народу, потому что солнце еще только зашло, но свечи уже были зажжены. Они были вставлены в высокие тройные железные подсвечники. Каждая часть их — стройный стержень и красиво изогнутые переплетавшиеся между собой ручки — была тщательно сработана собственными руками Аквануса.
Несколько пожилых господ сидели у стола за вином, за другим столом расположились капитан ван дер Лан, храбрый голландец, состоявший на английской службе и пришедший в город вместе с другими защитниками Альфена, музыкант Вильгельм, юнкер Георг и хозяин гостиницы.
— Встречаться с такими людьми, как вы, юнкер, одно удовольствие, — сказал Акванус. — Вы все подметили во время путешествия, и то, что вы рассказали про Бресчию, раззадорило мое любопытство. Хотелось бы мне очень иметь эту надпись.
— Я вам ее достану, — заверил юнкер. — Если только испанцы не пошлют меня на тот свет, я наверняка переправлюсь еще раз через Альпы. Из этих римских древностей вы нашли кое-что и в вашей стране?
— Да, сударь. У Гоомбургского канала — место древнего преториума, — и у Катвика. Поблизости от Воорбурга лежала, вероятно, древняя площадь времен Адриана. Оттуда-то и взят панцирь, который я показывал вам.
— Ведь вот, — воскликнул Георг, — старая, позеленевшая, наполовину изъеденная коррозией вещь, а сколько воспоминаний при одном взгляде на нее! Быть может, римский кузнец сковал его для какого-нибудь странствующего римского императора? Когда я вижу этот панцирь, у меня перед глазами встают Рим и его легионы. Кто, как не вы, господин Вильгельм, мог бы поехать к Тибру, чтобы там, забыв современную суету, пережить снова несколько великих столетий?
— С вами, — ответил Вильгельм, — я охотно съездил бы еще раз в Италию.
— И я с вами.
— Сперва обеспечим себе свободу передвижения, — усмехнулся музыкант, — когда это удастся, тогда всякий опять будет принадлежать себе, потому что — не скрою от вас — тогда меня уж ничто не будет удерживать в Лейдене.
— А орган? А ваш батюшка? — спросил Акванус.
— Моим братьям уютно в своем гнезде, — ответил Вильгельм, — но я… меня что-то тянет и влечет…
— Да ведь и на земле есть стоячие воды и реки, — прервал его слова Георг. — На небе также есть неподвижные звезды; планеты же никогда не могут прекратить своего странствования. Так и между людьми есть домоседы, которым, как растению, больше всего нравится свое место, но есть и перелетные птицы, как мы. Я люблю нашу породу. Разумеется, чтобы послушать хорошее пение, вам не для чего ехать в Италию. Я недавно слышал один голос, такой голос…
— Где? Я страдаю от нетерпения.
— На дворе дома ван дер Верффа.
— Это была госпожа бургомистерша.
— О нет, у той совершенно другой голос!
Во время этого разговора капитан поднялся с места и рассматривал редкости хозяина. Внимание его остановилось на тщательно отшлифованной доске, на которой смело, свободно и верно была нарисована углем голова быка.
— Какая великолепная вещь этот бык, — сказал он хозяину.
— Это рисовал не кто иной, как Франс Флорис, — ответил Акванус. — Однажды он приехал сюда из Брюсселя и зашел к мейстеру Артьену. Старика в это время не было дома. Тогда Флорис взял уголь и сделал им этот рисунок. Вернувшись домой и найдя у себя эту голову быка, Артьен долго стоял перед ней и наконец воскликнул: «Франс Флорис или сам черт!» Эта история… Однако к нам входит господин бургомистр. Добро пожаловать, господин ван дер Верфф. Редкая честь!
Гости встали и почтительно приветствовали бургомистра, Георг также вскочил со своего места, желая предложить ему свой стул. Питер немного посидел, выпил стакан вина, но вскоре сделал знак молодому дворянину и вывел его на улицу.
Здесь он попросил его пройти к нему в дом, так как там ему желают сделать важное сообщение. Затем он вошел в жилище городского секретаря, находившееся по соседству с «Векселем».
Георг задумчиво и в волнении отправился в назначенное место.
Под этим «желают» вряд ли может подразумеваться кто-нибудь иной, кроме Марии. Чего же она могла желать от него в такой поздний час? Может быть, его друзьям стало неприятно предложить ему помещение в своем собственном доме? Завтра поутру ему придется подыскать новую квартиру; может быть, его хотели уведомить об этой перемене, пока еще не слишком поздно! Мария относилась к нему иначе, чем прежде, это не подлежало ни малейшему сомнению. Но ведь это было так естественно! Положим, он мечтал об ином свидании, совсем ином! Разумеется, он отправился в Голландию также ради правого дела принца Оранского, но все-таки, не будь Марии, он повернул бы своего коня не на север, а в свою излюбленную Италию, где хороший меч всегда оказывается кстати: его сердце было исполнено надежды опять увидеться в Голландии с той, о которой он никогда не переставал тосковать. Теперь она сделалась женой другого, женой человека, который был к нему добр и оказал ему доверие. Вырвать из сердца любовь был он не в силах; но оставаться сильным, могучей волей подавлять всякую мысль об обладании ею, наслаждаться только лицезрением ее, — это его обязанность перед ее супругом и перед собственной честью; он должен был стараться исполнить это.
Все это Георг уже не раз говорил себе и все-таки он чувствовал, что идет неверными шагами по узкой тропинке, когда Мария встретила его в столовой и он заметил, как холодна и нервна ее протянутая рука.
Она пошла вперед, он же молча последовал за ней в комнату Хенрики, которая приветствовала его дружеским кивком головы. Женщины не начинали разговора, но Георг быстро осмотрелся и, заметив, что находится в комнате, обращенной во двор, оживленно заговорил:
— Перед сумерками я заходил сюда вниз посмотреть свою новую квартиру, и в это время здесь, в этой вот комнате, кто-то пел, и как пел! Сначала я не мог еще понять, что будет дальше, потому что звуки были сдавленные, тусклые и прерывающиеся, но потом, потом они полились, как река лавы по пеплу. Кто умеет так выражать свою жалобу, тот, видно, пережил много горя.
— Вы должны познакомиться с певицей, — сказала Мария, указывая на девушку. — Фрейлейн Хенрика ван Гогстратен, дорогая наша гостья.
— Это вы пели? — воскликнул Георг.
— Это вас удивляет? — спросила Хенрика. — Действительно, в моем голосе сохранилось больше силы, чем в этом теле, ослабленном долгой болезнью. Я чувствую, как у меня ввалились глаза и как я должна быть бледна. Конечно, пение смягчает печаль, но я довольно долго была лишена этого утешения. В продолжение нескольких недель с моих губ не срывалось ни одного звука, да и теперь мне так тяжело, что я готова скорее плакать, чем петь. Что же меня так печалит, думаете вы? Мария посоветовала мне попросить вас оказать мне рыцарскую услугу.
— Говорите, говорите! — с жаром воскликнул Георг. — Если меня призывает госпожа Мария, и я могу служить вам, уважаемая госпожа, то я к вашим услугам. Распоряжайтесь мной!
Хенрика не отвернулась от его открытого взора и ответила:
— Послушайте сначала, какую непростую услугу мы требуем от вас. Прежде всего вам придется выслушать маленькую историю. Я еще слаба, и сегодня подвергла свои силы тяжелому испытанию. Вместо меня будет говорить Мария.
Молодая женщина спокойно и четко изложила просьбу девушки и закончила следующими словами:
— Я сама нашла посланника, в котором мы нуждаемся. Это вы, юнкер Георг.
Хенрика ни разу не прерывала рассказа бургомистерши, но затем сказала с чувством:
— Я вас знаю только с сегодняшнего дня, но я вам совершенно доверяю. Еще несколько часов тому назад моим цветом был черный, но теперь, если вы согласитесь быть моим рыцарем, то я выбираю дружелюбный зеленый цвет, так как опять начинаю надеяться. Согласны ли вы пуститься ради меня в этот путь?
Георг до сих пор молча смотрел в землю, но тут поднял голову и сказал:
— Если я получу позволение, то я тотчас же буду к вашим услугам; но цвет моей дамы — голубой, и я не имею права носить никакого другого.
Губы Хенрики слегка задрожали, а юнкер продолжал:
— Капитан ван дер Лаен мой командир. Я сейчас поговорю с ним.
— А если капитан скажет нет? — спросила Мария.
Хенрика прервала ее и гордо ответила:
— В таком случае прошу вас прислать ко мне музыканта Вильгельма.
Георг поклонился и пошел в «Вексель».
Как только дамы остались одни, девушка спросила:
— Вы знаете даму господина фон Дорнбурга?
— Откуда мне знать? — ответила Мария. — Отдохните немножко, Хенрика. Когда вернется юнкер, я тотчас приведу его к вам.
Молодая женщина вышла и села за прялку около Варвары. Георг заставил себя долго ждать. Наконец, около полуночи он явился, но не один, а в сопровождении двух спутников. Капитан не имел права дать ему отпуск на много недель, так как путешествие в Лугано требовало не менее этого количества времени; но юнкер тотчас же обратился за советом к музыканту, и тот подыскал подходящего посланца. Вильгельм быстро вошел в соглашение с ним и, не откладывая дела, привел его с собой: это был старый дворецкий Белотти.
XXVI
На следующий день около полудня обширная Стрелковая площадь, расположенная неподалеку от Белых ворот, между Раненбургом и городской стеной, бурлила, так как по решению городского совета все без исключения граждане и жители, бедные и богатые, знатного и низкого происхождения, должны были приносить торжественную присягу в верности принцу и правому делу.
Под сенью прекрасных лип стояли в торжественных одеждах комиссар ван Бронкхорст, бургомистр ван дер Верфф и два городских судьи, которые должны были принять клятву от толпящихся вокруг стариков, зрелых мужей и юношей. Церемония еще не начиналась. Ян Дуза в полной военной форме, с панцирем под кожаным воротником и со шлемом на голове, подошел рука в руку с ван Гоутом к мейстеру Питеру и комиссару и сказал:
— Вот мы опять здесь! Мелкие люди и работники здесь, пожалуй, все без исключения, но господ в бархате и мехах очень немного!
— Они должны, однако, прийти! — воскликнул угрожающе городской секретарь.
— К чему нам вынужденная клятва? — ответил бургомистр. — Кто желает свободы, должен и сам разрешать свободу. Впрочем, этот час нам покажет, на кого можно надеяться.
— Национальная гвардия здесь собрана полностью, — сказал комиссар. — Это очень приятно. Однако кто это там на дереве?
Мужчины взглянули наверх и увидели Адриана, который затаился на вершине липы как непрошенный свидетель.
— Этот мальчишка суется повсюду! — весело воскликнул Питер. — Спускайся, молокосос! Ты как раз пригодишься мне теперь.
Мальчик, повиснув на одной из веток, прыгнул на землю и с лицом кающегося грешника, какое он умел делать при случае, подошел к отцу. Тот его не бранил больше, лишь велел идти домой и сказать матери, что он все еще не находит никакой возможности безопасно переправить Белотти через испанскую линию, а также что патер Дамиан обещал ему в течение дня навестить Хенрику.
— Торопись, Адриан, а вы, городские служители, охраняйте деревья от посторонних, так как всякое место, на котором приносят клятву, становится уже этим самым священным. Здесь около целей для стрельбы сядут господа духовные лица. Им принадлежит первенство. Будьте добры пригласить их, господин городской секретарь! Господин Верстрот скажет речь, а потом я сам обращусь к горожанам с несколькими словами.
Ван Гоут удалился, но, прежде чем он дошел до проповедников, появился юнкер фон Вармонд и сообщил, что пришел вестник, совсем молоденький нарядный юноша в качестве парламентера. Он стоял у Белых ворот и должен был передать письмо.
— От маэстро дель Кампо?
— Я не знаю; но юноша голландец, и кажется мне знакомым.
— Проведите его сюда; но не мешайте нам, пока не будет окончено принесение присяги. Вестник может рассказать Вальдесу все, что он здесь видел и слышал. Кастильцу будет очень полезно познакомиться поближе с нашим образом мыслей.
Юнкер удалился, и, когда снова появился на площади вместе с Николаем ван Вибисмой, потому что он-то и был парламентером, Верстрот уже окончил свою трогательную вступительную речь. После него говорил ван дер Верфф. Его глаза блестели священным огнем воодушевления. Немногие слова, с которыми он обратился к собравшимся товарищам, произнесены были на самых глубоких грудных нотах его могучего голоса; они отличались задушевной простотой и отсутствием ораторского блеска, тем не менее он нашел путь к душам слушателей.
Николай прислушивался тоже с бьющимся сердцем к его речи, и ему казалось, что этот высокий серьезный человек, стоявший там под липою, говорил ему и только для него одного, когда он в конце речи снова возвысил голос и воскликнул с жаром:
— А теперь будь, что будет! Один храбрый человек из вас сказал мне еще не далее как сегодня: «Мы не сдадимся до тех пор, пока у нас останется хоть одна рука, чтобы добывать хлеб и владеть мечом». Если мы все такого же мнения, то двадцать испанских армий найдут свою могилу под этими стенами. От Лейдена зависит свобода Голландии. Если мы пошатнемся и упадем, чтобы избежать нужды, которая сегодня еще только угрожает нам и которая потом без сожаления будет теснить и угнетать нас, то дети наши скажут: «Лейденцы были слепые трусы; это их вина, что имя голландца заслуживает не больше уважения, чем имя услужливого раба». Но если мы до конца останемся верны себе и будем противиться суровому врагу до последнего воина и до последнего куска хлеба, тогда дети наши будут со слезами вспоминать о нас и радостно восклицать: «Мы им обязаны тем, что наш благородный, трудолюбивый, веселый народ смеет гордо стоять рядом с другими нациями и не должен больше терпеть в своем собственном гнезде отвратительную кукушку!» Всякий, кому дорога честь, кто не какой-нибудь малодушный мальчишка, не предатель своей родины, кому приятнее быть свободным человеком, чем слугой, тот пусть воскликнет вместе со мной, прежде чем поднимет руку для клятвы перед Господом: «Да здравствует свободная Голландия и Оранский, наша защита!»
— Да здравствуют! — подхватили слова бургомистра сотни сильных мужских голосов и повторили их еще пять, десять, двадцать раз. По знаку констебля выпалили мортиры, загремели барабаны и звуки труб поплыли в воздухе; со всех башен города над головами воодушевленной толпы прокатились волны колокольного звона, и крики не умолкали до тех пор, пока комиссар не подал знака. Приведение к присяге началось. Толпы цеховых мастеров и вооруженных защитников города теснились под липами. Повсюду виднелись сложенные клятвенно пальцы, они поднимались вверх то быстрым взволнованным жестом, то со спокойным достоинством, иные с благоговейной торжественностью, но всякий, произносивший торжественную клятву, делал это с искренней горячностью. Прошел час и еще час, прежде чем все успели принести присягу, и многие группы, вступившие вместе на площадь под липами, тут же на месте молчаливо соединяли руки в знак второй клятвы верности.
Николай Вибисма, молча сидевший с письмом на коленях у столба для стрельбы в цель и наблюдавший зрелище принесения присяги, чувствовал, что грудь его наполняется горечью и болью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36