Мужчина очень рассердился.
— Это во сколько было?
— Около половины третьего. Потом он ушел. Возможно, он приходил еще, но я не слышала. Если я смотрела в это время игру по телевизору, то могла и не слышать. А потом мне было и подавно не до того.
Она объяснила, что вечером — когда, по мнению Фабриано, произошло убийство, — она готовила ужин на всю семью, а в десять легла спать.
— Вы можете описать этих двух людей?
Женщина глубокомысленно кивнула.
— Конечно, — сказала она и дала изумительно точное описание Аргайла.
— Это тот, что приходил утром?
— Да.
— А днем?
— Рост — приблизительно метр восемьдесят. Возраст — тридцать пять. Темно-каштановые волосы, короткая стрижка. На среднем пальце левой руки золотое кольцо-печатка. Круглые очки в металлической оправе. Рубашка в бело-голубую полоску, с запонками. Черные ботинки без шнуровки…
— Какой размер? — спросил потрясенный Фабриано. Эта женщина была свидетелем, о котором можно только мечтать.
— Не знаю. Но если хотите, могу предположить…
— Пока не нужно. Что-нибудь еще?
— Дайте подумать. Серые хлопковые брюки с отворотами, серая шерстяная куртка с красной полосой. И небольшой шрам над левой бровью.
ГЛАВА 4
— В таком случае скажи ему, чтобы шел в карабинерию и сделал заявление, — сказал Боттандо. — И как можно быстрее, — добавил он, барабаня пальцами по столу.
Как это все некстати. Сотрудникам их управления приходилось проявлять особую осторожность: сегодняшний свидетель завтра мог оказаться на скамье подсудимых. Им следовало держаться подальше от людей, которые могли хотя бы гипотетически оказаться под подозрением, потому что в Италии — стране победившей преступности — очень легко получить обвинение в коррупции. Связь Флавии с Аргайлом, отягощенная фактом убийства и гневом Фабриано, могла стать серьезным обвинением. И Флавия знала об этом не хуже Боттандо. Понятно, что ей хотелось скрыть подробности своей личной жизни от пристрастного взгляда Фабриано, но все же… она должна была предвидеть последствия.
— Конечно, я поступила неправильно. Но вы же знаете Фабриано… он назло мне засадит Джонатана за решетку и выпустит уже с синяками. К тому же я пыталась найти Джонатана, но его не было дома. Я сама напишу заявление и отдам его Фабриано. Завтра.
Боттандо недовольно кашлянул. Не идеальный вариант, но хотя бы так.
— Ну а вообще, как ты считаешь: в этом деле есть работа для нас? Что-нибудь, связанное с профилем нашего управления?
— Пока очевидной связи нет. Но только пока. Фабриано взял на себя всю черную работу: опрос коллег Мюллера, выяснение его передвижений и тому подобное. У Мюллера есть сестра в Монреале — Фабриано надеется, что она прилетит. Если в деле окажется что-нибудь, имеющее к нам отношение, будьте покойны: он не замедлит нам сообщить.
— Все такой же несносный?
— Еще хуже. Из-за этого убийства он совсем осатанел.
— Ну ладно. Пока ты не нашла Аргайла, может быть, разберешься с компьютером?
— О нет, — упавшим голосом сказала Флавия. — Только не компьютер.
Другого ответа он и не ждал. Эта машина, по мнению ее создателей, была последним достижением в детективной работе. Предполагалось, что она станет неким подобием дельфийского оракула. В нее заносились данные всех находящихся в розыске произведений искусства. Данные постоянно обновлялись. Полицейский любой страны мог зайти в эту систему и найти интересующую его информацию, которая должна была помочь ему арестовать преступника и вернуть пропавшие вещи законным владельцам. Комиссия, утвердившая систему, наивно полагала, что торговля крадеными картинами моментально прекратится, как только стражи порядка обзаведутся столь мощным сверхсложным оружием.
Но…
Загвоздка заключалась в том, что подсказки дельфийского оракула оказались слишком сложными для понимания простых полицейских. Если вы запрашивали «Озеро» Моне, система подбрасывала вам фотографию серебряного кубка эпохи Ренессанса, или какие-то непонятные ссылки, или, еще того хуже, выдавала страшное сообщение на восьми языках: «Услуга временно недоступна. Попытайтесь связаться снова».
Мастер, которого пригласили взглянуть на это безобразие, сказал, что система — типичный образчик европейского сотрудничества. «Великолепный символ Евросоюза, — философски заметил он, когда машина вновь попыталась выдать футуристическую скульптуру за похищенный много лет назад шедевр Мазаччо. — А что вы хотите, — продолжил мастер, — технические условия писали немцы, „железо“ поставляли итальянцы, программное обеспечение — англичане, связь обеспечивают французы. Разве в такой комплектации что-то может работать?» В конце концов мастер ушел, дав на прощание совет воспользоваться услугами традиционной почты. «Так оно вернее будет», — зловеще добавил он.
— Пожалуйста, Флавия, нас обязали пользоваться ею.
— Но это бессмысленно.
— Ну и пусть. Не важно. Это международный проект, который стоил безумных денег. На нас косо посмотрят, если мы хотя бы иногда не будем ею пользоваться. Господи, женщина, когда я в последний раз зашел в комнату, на мониторе стоял цветочный горшок. Ты представляешь, что будет, если сюда заглянет кто-нибудь из бюджетной комиссии?
— Не представляю.
Боттандо вздохнул. Генеральские погоны не сильно способствовали укреплению его авторитета. То ли дело, к примеру, Наполеон. Разве кто-нибудь посмел бы игнорировать его приказы и недовольно фыркать? А когда Цезарь командовал перебросить силы на другой фланг, мог его лейтенант, нехотя оторвавшись от газеты, спросить: «Как насчет следующей среды, босс? Сегодня я что-то устал»? Нет, такое было полностью исключено. Конечно, правота Флавии несколько ослабляла его позиции, но тем не менее — пора, в конце концов, призвать ее к порядку.
— Пожалуйста, — умоляюще сказал он.
— Ну хорошо, — смилостивилась Флавия. — Я включу его. И знаете, давайте оставим его включенным на всю ночь. Как вам такая идея?
— Чудесно, дорогая. Я так тебе благодарен.
ГЛАВА 5
В то время как управление по борьбе с кражами произведений искусства вкушало горькие плоды международного сотрудничества, Джонатан Аргайл занимался своим непосредственным делом. Его посетила блестящая идея. Мюллер упоминал, что «Сократ» входил в серию картин, объединенных темой суда. Значит, «Сократа», вероятнее всего, купит обладатель других картин этой серии, будь то музей или частный коллекционер. Если, конечно, они не разбросаны по разным коллекциям. Аргайл решил выяснить местонахождение других картин и собрать их вместе. Возможно, из этого ничего не получится, но все же стоит попытаться.
Кроме того, он любил книжную работу. Ради хлеба насущного он занимался уламыванием клиентов, выжиманием денег, поиском выгодных сделок, и все это не доставляло ему никакого удовольствия. Слишком прозаичные занятия. А вот провести часок в библиотеке — это уже было делом для души.
Он подумал, с чего начать. Хотел позвонить Мюллеру, но вспомнил, что тот, должно быть, в этот час уже на работе, а рабочего телефона Мюллер ему не давал.
Аргайл знал о картине только то, что ее написал художник по фамилии Флоре — в левом нижнем углу стояла нечеткая, но достаточно разборчивая подпись. По некоторым признакам Аргайл определил, что картина написана в 80-е годы восемнадцатого века и относится к французской школе.
Молодой англичанин начал методично отрабатывать версии — как Фабриано, только спокойнее. Он начал с «библии» историков-искусствоведов — со справочника Тима и Беккера. Двадцать пять томов на немецком языке. К счастью, его скромных познаний в немецком хватило для того, чтобы понять главное.
«Флоре, Жан. Художник, умер в 1792 году». Это уже кое-что. Список картин и музеев. Всего шесть строчек, только самое основное. Не значительный художник. Статья содержала ссылку на заметку, опубликованную в газете «Изящные искусства» в 1937 году. Это был биографический очерк некоего Жюля Гартунга, однако и он прояснил некоторые детали. Жан Флоре родился в 1765 году во Франции, в 1792-м революционеры отправили его на гильотину. И правильно сделали, если верить тексту. Флоре написал серию картин на тему закона для графа де Мирепуа. Потом, когда произошла революция, он донес на своего патрона. У графа конфисковали все имущество, семья оказалась в нищете. Обычное дело для того времени.
Статья была написана в 1937 году и не содержала никаких указаний на местонахождение картин, за исключением «блестящей» догадки, что семейству Мирепуа они больше не принадлежат.
Пытаясь выяснить, куда же подевались картины, Аргайл перелопатил горы литературы по французскому искусству, истории и неоклассицизму, перелистал все музейные путеводители. Он уже начал действовать на нервы библиотекарю, который устал таскать ему книги, когда удача наконец улыбнулась ему. Довольно свежая информация содержалась в выставочном каталоге за прошедший год. Он только-только поступил в библиотеку, и Аргайл расценил это как особое везение.
Картина Флоре числилась в каталоге скромного вернисажа, который проводился где-то на окраине Парижа. Организаторы вернисажа не придумали ничего лучше, как назвать его «Мифы и возлюбленные», очевидно, не найдя другой возможности объединить классические и религиозные сюжеты с полуголыми девицами, изображающими дриад. Сопроводительный текст намекал на игру фантазии в идеализированном мире грез французского высшего общества. «Даже я написал бы лучше», — подумал Аргайл.
Несмотря на слабую аргументацию заявленной темы вернисажа, Аргайл преисполнился самых добрых чувств к организаторам, увидев лот номер 127.
«Флоре, Жан, — прочитал он с бьющимся сердцем, — „Казнь Сократа“. Написана приблизительно в 1787 году. Входит в серию из четырех картин, изображающих классические и религиозные сюжеты на тему правосудия. Суд над Сократом и Иисусом символизирует неправый суд, а суд Александра и Соломона — торжество справедливости. Все картины находятся в частных коллекциях».
Далее шло подробное изложение сюжета каждой картины. Увы, все это нисколько не приблизило Аргайла к намеченной цели: найти покупателя, желающего иметь всю серию целиком. Две картины оказались вне досягаемости: «Суд Соломона» находился в Нью-Йорке, а «Суд Александра» — в немецком музее. «Суд Иисуса» пропал много лет назад и считался утраченным.
«Похоже, старику Сократу придется коротать свой век в одиночестве, черт бы его побрал», — подумал Аргайл.
Как ни странно, в каталоге не упоминалось, где в настоящий момент находится «Казнь Сократа». Не указывалось ни имени, ни адреса владельца. Просто «частная коллекция», и все.
Близилось время ленча, и рвения у Аргайла немного убавилось. Кроме того, ему нужно было успеть купить продукты до закрытия магазинов на обед. Сегодня его очередь, а Флавия относится очень серьезно к таким вещам, как распределение обязанностей.
По идее, владелец картины должен жить в Париже, размышлял он, поднимаясь по лестнице часом позже. В обеих руках он нес пакеты, набитые водой, вином, макаронами и фруктами. Может, проверить? Тогда он смог бы написать к картине сопроводительную бумагу о происхождении — такая информация всегда поднимает цену. К тому же Мюллер сказал, что до него картина находилась в известной коллекции. Ничто так не привлекает новоявленных снобов, как сообщение, что вещь принадлежала очень известной личности.
«Вы знаете, когда-то она висела в кабинете герцога Орлеанского». Подобные фразы оказывают просто магическое действие на клиентов. Да о чем же он раньше-то думал? Нужно спросить у Делорме, откуда у него появилась эта картина. Во-первых, из соображений корректности он в любом случае должен поставить галерейщика в известность о намерении Мюллера продать картину. А из соображений профессиональной гордости Аргайлу было приятно сообщить ему, что, порывшись в библиотеке, он раскопал информацию, которая позволит ему перепродать полотно вдвое дороже, чем это удалось Делорме.
К разочарованию Аргайла, на его звонок никто не ответил. Когда-нибудь, когда европейское сообщество придет к консенсусу относительно длины стебля лука-порея, приведет к единому стандарту форму яиц и запретит все продукты, от которых можно получить удовольствие, возможно, тогда оно обратит наконец свое внимание на телефонные звонки и тоже приведет их к единому стандарту. Пока же в каждой стране существует своя система. Например, во Франции длинный гудок означает, что вы прозвонились, в Греции — «занято», в Англии это значит, что набранного номера не существует. Два коротких гудка в Англии означают, что вы прозвонились, в Германии — «занято»; во Франции, как выяснил Аргайл после долгой напряженной беседы с телефонисткой, это означало, что идиот Делорме забыл оплатить квитанцию и компания отключила ему телефон.
— Что это значит? — добивался Аргайл у телефонистки. — Как вы могли его отключить?
Откуда они только берутся, эти телефонистки? Во всем мире они одинаковы. Эти универсальные существа умудряются построить в высшей степени вежливую фразу, вложив в нее глубочайшее презрение. Всякий разговор с ними человек заканчивает униженным, оскорбленным и разъяренным.
— Просто взяли и отключили, — отрезала телефонистка. «Это всем известно, — прозвучало в ее голосе. — Сами виноваты, что заводите друзей, которые не в состоянии оплатить счет». Более того, он уловил в ее голосе убежденность, что и ему самому в ближайшем будущем грозит отключение, раз он такой настырный.
— А вы не можете сказать, давно его отключили?
— Нет.
— А вы не знаете, может быть, на эту фамилию зарегистрирован еще один номер?
— Нет.
— Может, он переехал?
— Боюсь, что нет.
Озадаченный и злой, Джонатан повесил трубку. Господи, придется писать письмо. Он уже несколько лет не писал писем. Даже забыл, как это делается. Не говоря уж о том, что пишет он по-французски еще хуже, чем говорит.
Аргайл полистал записную книжку в надежде, что всплывет какой-нибудь давний знакомый из Парижа, которого можно будет попросить об услуге. Никого. Черт.
Зазвонил телефон.
— Да, — рассеянно бросил он в трубку.
— Я разговариваю с мистером Джонатаном Аргайлом? — спросил голос на ломаном итальянском.
— Да.
— И у вас находится картина «Казнь Сократа»? — продолжил голос уже на ломаном английском.
— Да, — в третий раз повторил удивленный Аргайл. — В некотором роде это так.
— Что значит «в некотором роде»?
Голос был тихий, сдержанный, почти мягкий, но Джонатану он почему-то сильно не понравился. Было что-то странное в самой постановке вопросов. Кроме того, этот голос кого-то ему напоминал.
— Это значит, что я сдал картину на оценку в торговый дом. С кем я говорю?
Его попытка взять инициативу в свои руки прошла незамеченной. Человек на другом конце провода — что же это за акцент? — проигнорировал его вопрос.
— Вы в курсе, что картина — краденая?
Только этого не хватало.
— Я спрашиваю: с кем я разговариваю?
— С сотрудником французской полиции. Из отдела по борьбе с кражами произведений искусства, если быть точным. Меня откомандировали в Рим, чтобы вернуть работу владельцу. И я намерен выполнить задание.
— Ноя…
— Вы ничего не знали. Я правильно вас понял?
— Э-э…
— Возможно. Вы в этом деле лицо постороннее, и я получил инструкции не привлекать вас к ответственности.
— О, хорошо, если так.
— Но картина нужна мне немедленно.
— Я не могу отдать вам ее прямо сейчас.
В трубке наступило молчание. Очевидно, звонивший не ожидал такого поворота.
— И почему, позвольте спросить?
— Я же говорю: я сдал ее в торговый дом. Они откроются только завтра утром. До утра я никак не смогу ее забрать.
— Назовите мне имя человека, который принял ее у вас.
— Не вижу оснований для этого, — с неожиданной твердостью заявил Аргайл. — Я вас не знаю. Может быть, вы и не из полиции.
— Я буду счастлив разубедить вас. Если хотите, могу навестить вас сегодня вечером, и тогда вы сможете удовлетворить свое любопытство.
— Когда?
— В пять часов вас устроит?
— Хорошо. Тогда до встречи.
Джонатан положил трубку на рычаг и долго стоял, обдумывая разговор. «Проклятие. Просто напасть какая-то. Все против меня». Конечно, он не рассчитывал сорвать большой куш, продав эту картину, но все же надеялся заработать хоть какие-то деньги. «Хорошо, что я успел обналичить чек Мюллера», — подумал Аргайл.
Но чем больше он размышлял, тем более странным казался ему звонок. Почему Флавия не предупредила его, что им заинтересовался ее коллега из Франции? Уж она-то должна была знать. Незнакомец свалился ему как снег на голову.
«Да… Выходит, я переправил через границу краденый товар. Неприятная история. А если я лично передам картину в руки французскому полицейскому, не послужит ли это потом уликой против меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
— Это во сколько было?
— Около половины третьего. Потом он ушел. Возможно, он приходил еще, но я не слышала. Если я смотрела в это время игру по телевизору, то могла и не слышать. А потом мне было и подавно не до того.
Она объяснила, что вечером — когда, по мнению Фабриано, произошло убийство, — она готовила ужин на всю семью, а в десять легла спать.
— Вы можете описать этих двух людей?
Женщина глубокомысленно кивнула.
— Конечно, — сказала она и дала изумительно точное описание Аргайла.
— Это тот, что приходил утром?
— Да.
— А днем?
— Рост — приблизительно метр восемьдесят. Возраст — тридцать пять. Темно-каштановые волосы, короткая стрижка. На среднем пальце левой руки золотое кольцо-печатка. Круглые очки в металлической оправе. Рубашка в бело-голубую полоску, с запонками. Черные ботинки без шнуровки…
— Какой размер? — спросил потрясенный Фабриано. Эта женщина была свидетелем, о котором можно только мечтать.
— Не знаю. Но если хотите, могу предположить…
— Пока не нужно. Что-нибудь еще?
— Дайте подумать. Серые хлопковые брюки с отворотами, серая шерстяная куртка с красной полосой. И небольшой шрам над левой бровью.
ГЛАВА 4
— В таком случае скажи ему, чтобы шел в карабинерию и сделал заявление, — сказал Боттандо. — И как можно быстрее, — добавил он, барабаня пальцами по столу.
Как это все некстати. Сотрудникам их управления приходилось проявлять особую осторожность: сегодняшний свидетель завтра мог оказаться на скамье подсудимых. Им следовало держаться подальше от людей, которые могли хотя бы гипотетически оказаться под подозрением, потому что в Италии — стране победившей преступности — очень легко получить обвинение в коррупции. Связь Флавии с Аргайлом, отягощенная фактом убийства и гневом Фабриано, могла стать серьезным обвинением. И Флавия знала об этом не хуже Боттандо. Понятно, что ей хотелось скрыть подробности своей личной жизни от пристрастного взгляда Фабриано, но все же… она должна была предвидеть последствия.
— Конечно, я поступила неправильно. Но вы же знаете Фабриано… он назло мне засадит Джонатана за решетку и выпустит уже с синяками. К тому же я пыталась найти Джонатана, но его не было дома. Я сама напишу заявление и отдам его Фабриано. Завтра.
Боттандо недовольно кашлянул. Не идеальный вариант, но хотя бы так.
— Ну а вообще, как ты считаешь: в этом деле есть работа для нас? Что-нибудь, связанное с профилем нашего управления?
— Пока очевидной связи нет. Но только пока. Фабриано взял на себя всю черную работу: опрос коллег Мюллера, выяснение его передвижений и тому подобное. У Мюллера есть сестра в Монреале — Фабриано надеется, что она прилетит. Если в деле окажется что-нибудь, имеющее к нам отношение, будьте покойны: он не замедлит нам сообщить.
— Все такой же несносный?
— Еще хуже. Из-за этого убийства он совсем осатанел.
— Ну ладно. Пока ты не нашла Аргайла, может быть, разберешься с компьютером?
— О нет, — упавшим голосом сказала Флавия. — Только не компьютер.
Другого ответа он и не ждал. Эта машина, по мнению ее создателей, была последним достижением в детективной работе. Предполагалось, что она станет неким подобием дельфийского оракула. В нее заносились данные всех находящихся в розыске произведений искусства. Данные постоянно обновлялись. Полицейский любой страны мог зайти в эту систему и найти интересующую его информацию, которая должна была помочь ему арестовать преступника и вернуть пропавшие вещи законным владельцам. Комиссия, утвердившая систему, наивно полагала, что торговля крадеными картинами моментально прекратится, как только стражи порядка обзаведутся столь мощным сверхсложным оружием.
Но…
Загвоздка заключалась в том, что подсказки дельфийского оракула оказались слишком сложными для понимания простых полицейских. Если вы запрашивали «Озеро» Моне, система подбрасывала вам фотографию серебряного кубка эпохи Ренессанса, или какие-то непонятные ссылки, или, еще того хуже, выдавала страшное сообщение на восьми языках: «Услуга временно недоступна. Попытайтесь связаться снова».
Мастер, которого пригласили взглянуть на это безобразие, сказал, что система — типичный образчик европейского сотрудничества. «Великолепный символ Евросоюза, — философски заметил он, когда машина вновь попыталась выдать футуристическую скульптуру за похищенный много лет назад шедевр Мазаччо. — А что вы хотите, — продолжил мастер, — технические условия писали немцы, „железо“ поставляли итальянцы, программное обеспечение — англичане, связь обеспечивают французы. Разве в такой комплектации что-то может работать?» В конце концов мастер ушел, дав на прощание совет воспользоваться услугами традиционной почты. «Так оно вернее будет», — зловеще добавил он.
— Пожалуйста, Флавия, нас обязали пользоваться ею.
— Но это бессмысленно.
— Ну и пусть. Не важно. Это международный проект, который стоил безумных денег. На нас косо посмотрят, если мы хотя бы иногда не будем ею пользоваться. Господи, женщина, когда я в последний раз зашел в комнату, на мониторе стоял цветочный горшок. Ты представляешь, что будет, если сюда заглянет кто-нибудь из бюджетной комиссии?
— Не представляю.
Боттандо вздохнул. Генеральские погоны не сильно способствовали укреплению его авторитета. То ли дело, к примеру, Наполеон. Разве кто-нибудь посмел бы игнорировать его приказы и недовольно фыркать? А когда Цезарь командовал перебросить силы на другой фланг, мог его лейтенант, нехотя оторвавшись от газеты, спросить: «Как насчет следующей среды, босс? Сегодня я что-то устал»? Нет, такое было полностью исключено. Конечно, правота Флавии несколько ослабляла его позиции, но тем не менее — пора, в конце концов, призвать ее к порядку.
— Пожалуйста, — умоляюще сказал он.
— Ну хорошо, — смилостивилась Флавия. — Я включу его. И знаете, давайте оставим его включенным на всю ночь. Как вам такая идея?
— Чудесно, дорогая. Я так тебе благодарен.
ГЛАВА 5
В то время как управление по борьбе с кражами произведений искусства вкушало горькие плоды международного сотрудничества, Джонатан Аргайл занимался своим непосредственным делом. Его посетила блестящая идея. Мюллер упоминал, что «Сократ» входил в серию картин, объединенных темой суда. Значит, «Сократа», вероятнее всего, купит обладатель других картин этой серии, будь то музей или частный коллекционер. Если, конечно, они не разбросаны по разным коллекциям. Аргайл решил выяснить местонахождение других картин и собрать их вместе. Возможно, из этого ничего не получится, но все же стоит попытаться.
Кроме того, он любил книжную работу. Ради хлеба насущного он занимался уламыванием клиентов, выжиманием денег, поиском выгодных сделок, и все это не доставляло ему никакого удовольствия. Слишком прозаичные занятия. А вот провести часок в библиотеке — это уже было делом для души.
Он подумал, с чего начать. Хотел позвонить Мюллеру, но вспомнил, что тот, должно быть, в этот час уже на работе, а рабочего телефона Мюллер ему не давал.
Аргайл знал о картине только то, что ее написал художник по фамилии Флоре — в левом нижнем углу стояла нечеткая, но достаточно разборчивая подпись. По некоторым признакам Аргайл определил, что картина написана в 80-е годы восемнадцатого века и относится к французской школе.
Молодой англичанин начал методично отрабатывать версии — как Фабриано, только спокойнее. Он начал с «библии» историков-искусствоведов — со справочника Тима и Беккера. Двадцать пять томов на немецком языке. К счастью, его скромных познаний в немецком хватило для того, чтобы понять главное.
«Флоре, Жан. Художник, умер в 1792 году». Это уже кое-что. Список картин и музеев. Всего шесть строчек, только самое основное. Не значительный художник. Статья содержала ссылку на заметку, опубликованную в газете «Изящные искусства» в 1937 году. Это был биографический очерк некоего Жюля Гартунга, однако и он прояснил некоторые детали. Жан Флоре родился в 1765 году во Франции, в 1792-м революционеры отправили его на гильотину. И правильно сделали, если верить тексту. Флоре написал серию картин на тему закона для графа де Мирепуа. Потом, когда произошла революция, он донес на своего патрона. У графа конфисковали все имущество, семья оказалась в нищете. Обычное дело для того времени.
Статья была написана в 1937 году и не содержала никаких указаний на местонахождение картин, за исключением «блестящей» догадки, что семейству Мирепуа они больше не принадлежат.
Пытаясь выяснить, куда же подевались картины, Аргайл перелопатил горы литературы по французскому искусству, истории и неоклассицизму, перелистал все музейные путеводители. Он уже начал действовать на нервы библиотекарю, который устал таскать ему книги, когда удача наконец улыбнулась ему. Довольно свежая информация содержалась в выставочном каталоге за прошедший год. Он только-только поступил в библиотеку, и Аргайл расценил это как особое везение.
Картина Флоре числилась в каталоге скромного вернисажа, который проводился где-то на окраине Парижа. Организаторы вернисажа не придумали ничего лучше, как назвать его «Мифы и возлюбленные», очевидно, не найдя другой возможности объединить классические и религиозные сюжеты с полуголыми девицами, изображающими дриад. Сопроводительный текст намекал на игру фантазии в идеализированном мире грез французского высшего общества. «Даже я написал бы лучше», — подумал Аргайл.
Несмотря на слабую аргументацию заявленной темы вернисажа, Аргайл преисполнился самых добрых чувств к организаторам, увидев лот номер 127.
«Флоре, Жан, — прочитал он с бьющимся сердцем, — „Казнь Сократа“. Написана приблизительно в 1787 году. Входит в серию из четырех картин, изображающих классические и религиозные сюжеты на тему правосудия. Суд над Сократом и Иисусом символизирует неправый суд, а суд Александра и Соломона — торжество справедливости. Все картины находятся в частных коллекциях».
Далее шло подробное изложение сюжета каждой картины. Увы, все это нисколько не приблизило Аргайла к намеченной цели: найти покупателя, желающего иметь всю серию целиком. Две картины оказались вне досягаемости: «Суд Соломона» находился в Нью-Йорке, а «Суд Александра» — в немецком музее. «Суд Иисуса» пропал много лет назад и считался утраченным.
«Похоже, старику Сократу придется коротать свой век в одиночестве, черт бы его побрал», — подумал Аргайл.
Как ни странно, в каталоге не упоминалось, где в настоящий момент находится «Казнь Сократа». Не указывалось ни имени, ни адреса владельца. Просто «частная коллекция», и все.
Близилось время ленча, и рвения у Аргайла немного убавилось. Кроме того, ему нужно было успеть купить продукты до закрытия магазинов на обед. Сегодня его очередь, а Флавия относится очень серьезно к таким вещам, как распределение обязанностей.
По идее, владелец картины должен жить в Париже, размышлял он, поднимаясь по лестнице часом позже. В обеих руках он нес пакеты, набитые водой, вином, макаронами и фруктами. Может, проверить? Тогда он смог бы написать к картине сопроводительную бумагу о происхождении — такая информация всегда поднимает цену. К тому же Мюллер сказал, что до него картина находилась в известной коллекции. Ничто так не привлекает новоявленных снобов, как сообщение, что вещь принадлежала очень известной личности.
«Вы знаете, когда-то она висела в кабинете герцога Орлеанского». Подобные фразы оказывают просто магическое действие на клиентов. Да о чем же он раньше-то думал? Нужно спросить у Делорме, откуда у него появилась эта картина. Во-первых, из соображений корректности он в любом случае должен поставить галерейщика в известность о намерении Мюллера продать картину. А из соображений профессиональной гордости Аргайлу было приятно сообщить ему, что, порывшись в библиотеке, он раскопал информацию, которая позволит ему перепродать полотно вдвое дороже, чем это удалось Делорме.
К разочарованию Аргайла, на его звонок никто не ответил. Когда-нибудь, когда европейское сообщество придет к консенсусу относительно длины стебля лука-порея, приведет к единому стандарту форму яиц и запретит все продукты, от которых можно получить удовольствие, возможно, тогда оно обратит наконец свое внимание на телефонные звонки и тоже приведет их к единому стандарту. Пока же в каждой стране существует своя система. Например, во Франции длинный гудок означает, что вы прозвонились, в Греции — «занято», в Англии это значит, что набранного номера не существует. Два коротких гудка в Англии означают, что вы прозвонились, в Германии — «занято»; во Франции, как выяснил Аргайл после долгой напряженной беседы с телефонисткой, это означало, что идиот Делорме забыл оплатить квитанцию и компания отключила ему телефон.
— Что это значит? — добивался Аргайл у телефонистки. — Как вы могли его отключить?
Откуда они только берутся, эти телефонистки? Во всем мире они одинаковы. Эти универсальные существа умудряются построить в высшей степени вежливую фразу, вложив в нее глубочайшее презрение. Всякий разговор с ними человек заканчивает униженным, оскорбленным и разъяренным.
— Просто взяли и отключили, — отрезала телефонистка. «Это всем известно, — прозвучало в ее голосе. — Сами виноваты, что заводите друзей, которые не в состоянии оплатить счет». Более того, он уловил в ее голосе убежденность, что и ему самому в ближайшем будущем грозит отключение, раз он такой настырный.
— А вы не можете сказать, давно его отключили?
— Нет.
— А вы не знаете, может быть, на эту фамилию зарегистрирован еще один номер?
— Нет.
— Может, он переехал?
— Боюсь, что нет.
Озадаченный и злой, Джонатан повесил трубку. Господи, придется писать письмо. Он уже несколько лет не писал писем. Даже забыл, как это делается. Не говоря уж о том, что пишет он по-французски еще хуже, чем говорит.
Аргайл полистал записную книжку в надежде, что всплывет какой-нибудь давний знакомый из Парижа, которого можно будет попросить об услуге. Никого. Черт.
Зазвонил телефон.
— Да, — рассеянно бросил он в трубку.
— Я разговариваю с мистером Джонатаном Аргайлом? — спросил голос на ломаном итальянском.
— Да.
— И у вас находится картина «Казнь Сократа»? — продолжил голос уже на ломаном английском.
— Да, — в третий раз повторил удивленный Аргайл. — В некотором роде это так.
— Что значит «в некотором роде»?
Голос был тихий, сдержанный, почти мягкий, но Джонатану он почему-то сильно не понравился. Было что-то странное в самой постановке вопросов. Кроме того, этот голос кого-то ему напоминал.
— Это значит, что я сдал картину на оценку в торговый дом. С кем я говорю?
Его попытка взять инициативу в свои руки прошла незамеченной. Человек на другом конце провода — что же это за акцент? — проигнорировал его вопрос.
— Вы в курсе, что картина — краденая?
Только этого не хватало.
— Я спрашиваю: с кем я разговариваю?
— С сотрудником французской полиции. Из отдела по борьбе с кражами произведений искусства, если быть точным. Меня откомандировали в Рим, чтобы вернуть работу владельцу. И я намерен выполнить задание.
— Ноя…
— Вы ничего не знали. Я правильно вас понял?
— Э-э…
— Возможно. Вы в этом деле лицо постороннее, и я получил инструкции не привлекать вас к ответственности.
— О, хорошо, если так.
— Но картина нужна мне немедленно.
— Я не могу отдать вам ее прямо сейчас.
В трубке наступило молчание. Очевидно, звонивший не ожидал такого поворота.
— И почему, позвольте спросить?
— Я же говорю: я сдал ее в торговый дом. Они откроются только завтра утром. До утра я никак не смогу ее забрать.
— Назовите мне имя человека, который принял ее у вас.
— Не вижу оснований для этого, — с неожиданной твердостью заявил Аргайл. — Я вас не знаю. Может быть, вы и не из полиции.
— Я буду счастлив разубедить вас. Если хотите, могу навестить вас сегодня вечером, и тогда вы сможете удовлетворить свое любопытство.
— Когда?
— В пять часов вас устроит?
— Хорошо. Тогда до встречи.
Джонатан положил трубку на рычаг и долго стоял, обдумывая разговор. «Проклятие. Просто напасть какая-то. Все против меня». Конечно, он не рассчитывал сорвать большой куш, продав эту картину, но все же надеялся заработать хоть какие-то деньги. «Хорошо, что я успел обналичить чек Мюллера», — подумал Аргайл.
Но чем больше он размышлял, тем более странным казался ему звонок. Почему Флавия не предупредила его, что им заинтересовался ее коллега из Франции? Уж она-то должна была знать. Незнакомец свалился ему как снег на голову.
«Да… Выходит, я переправил через границу краденый товар. Неприятная история. А если я лично передам картину в руки французскому полицейскому, не послужит ли это потом уликой против меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27