А теперь вы, мадемуазель, говорите, что у вас есть против деда улика. Хорошо. Я даже рада. По крайней мере все прояснится. Я поняла, что не сделала ничего плохого. Во всяком случае, в сравнении с некоторыми.
Флавия издала долгий вздох облегчения.
— Месье Руксель, — сказала она. — Если у вас есть что сказать в свое оправдание, мы вас слушаем.
Но Руксель уже прекратил борьбу. Он знал так же хорошо, как и Флавия, что, есть улика или нет, это уже не имеет никакого значения. Всем и так было ясно, что все сказанное ею — правда.
— Я сделал одну-единственную ошибку, — устало сказал он немного погодя. — Один неверный шаг. И всю последующую жизнь я пытался загладить свою вину. И мне это удалось, вы знаете. Я много работал — можно сказать, без устали — на благо родной страны. И за это я получил награду. Я заработал ее. Заслужил. Вы не можете отобрать ее у меня.
— Никто не…
— Боль. Я не мог вытерпеть боли, не мог даже думать о ней. Меня арестовали случайно. Неудачное стечение обстоятельств, просто не повезло. Со мной работал Шмидт. Это был ужасный человек, настоящее чудовище. Я даже представить себе не мог, что на свете существуют такие люди. Ему доставляло удовольствие мучить людей. Это было естественной потребностью его натуры. Я сдался, когда понял, что он будет наслаждаться, допрашивая меня. Я не стал дожидаться пыток, потому что все равно не смог бы их вынести. Никто не смог бы. И я согласился сотрудничать. Они организовали мне «побег», и я начал поставлять информацию.
— Но у вас не было необходимости в таком всеобъемлющем предательстве.
— О да. Но если бы я начал утаивать от них какие-то сведения, они могли в любой момент сцапать меня снова.
Он оглядел их, пытаясь понять, какое впечатление производят на них его слова. Но потом, очевидно, решил, что это не имеет значения.
— Но вот в войне наступил перелом. Во Францию пришли американцы, и всем стало ясно, что фашисты проиграли войну. Я встретился со Шмидтом, и он предложил мне сделку. Я не мог отказаться. Мы договорились, что он сохранит мою тайну, а я никогда не выдам его. Он знал, что его объявят в розыск. Мы были нужны друг другу.
Затем я на чем-то прокололся. Должно быть, Гартунг случайно подслушал наш разговор. Как ему стало известно обо мне, я не знаю до сих пор. Очевидно, что-то натолкнуло его на эту мысль: какая-нибудь записка, фотография, дневник… Он начал странно вести себя со мной, и тогда мы со Шмидтом выработали план. Мы решили рассказать Гартунгу об очередной операции и, когда она провалится, возложить вину на него.
И вот, когда все уже было готово, он пришел ко мне в офис и бросил обвинение прямо в лицо. Конечно, я все отрицал, но он, по-видимому, обладал неопровержимым доказательством.
— Вы оставляли его в кабинете одного?
Руксель пожал плечами и попытался вспомнить.
— Нет, точно сказать не могу. Но возможно, именно тогда он спрятал свою улику в картине. На следующий день он исчез, немцы не успели его схватить. Не знаю, как ему это удалось, однако это факт. Зато они взяли всех остальных участников группы.
После войны Гартунг вернулся. Я работал в комиссии по военным преступлениям, поэтому мне ничего не стоило арестовать его и подготовить обвинительное заключение. Свидетелем выступали я сам и его жена. Он не смог бы отпереться. Но когда я пришел в тюрьму допросить его, он заявил, что ждет суда с нетерпением — якобы там он предъявит доказательство, которое полностью оправдает его.
На что он надеялся? Не знаю, но держался он очень уверенно. Вы сами видите: у меня снова не было выбора. Я не мог позволить ему выступить на суде с заявлением. Поэтому его нашли повесившимся. Эту работу взял на себя Шмидт; разумеется, против него я не выдвигал никаких обвинений. Потом, когда до меня дошла информация, что Шмидта разыскивают, я предупредил его и помог получить новый паспорт.
Он начал шантажировать меня лет десять назад — сказал, что у его сына очень высокие запросы. Естественно, я платил. И вот к чему это все привело. Я обнаруживаю, что у меня был сын и что моя собственная внучка убила его. Я думаю, более изощренное наказание трудно вообразить.
После этих слов он погрузился в молчание, и все начали переглядываться, не зная, как быть дальше.
— Нам нужно кое-что обсудить, — сказал Жанэ. — Уверен, вы понимаете, что за этим делом стоят очень серьезные государственные интересы. Монталлу может отвезти мадам Арманд в полицейский участок и допросить. А с тобой, Флавия, давай обговорим несколько важных вопросов.
Она посмотрела на Рукселя. Если до этого момента у нее еще оставались какие-то сомнения, то теперь они окончательно отпали. Это был совершенно сломленный человек. Он перестал притворяться после того, как заговорила Жанна Арманд. Его жизнь подошла к концу. Можно было не опасаться, что он попытается убежать. А если даже и попытается, не все ли равно?
— Хорошо, — сказала она. — Может быть, мы перейдем в другую комнату?
Изрядно потускневший Монталлу увел с собой Жанну Арманд, а Жанэ, Флавия и Аргайл вышли в холл и стали тихо переговариваться.
— Во-первых, — начал француз, — я надеюсь, ты примешь мои извинения. У меня не было выбора.
— Не беспокойтесь. Боттандо, конечно, похорохорится, но быстро отойдет.
— Хорошо, если так. Ну а теперь давай решим: что нам делать дальше? Не знаю, как ты, но я думаю, что хороший психиатр сумеет поставить мадам Арманд диагноз психически неуравновешенной личности.
— Вы хотите поместить ее в клинику?
— Да, я думаю, так будет лучше для всех.
— И никакого суда? Никакой публичности?
Он кивнул.
— Понятно. Какие еще шаги вы собираетесь предпринять, чтобы спрятать концы в воду?
— А что еще нам, по-твоему, остается?
— Ну, например, выдвинуть обвинение против Рукселя.
— Слишком много воды утекло. Не важно, какая улика спрятана в картине. Все это было очень давно. И потом, неужели ты действительно веришь, что правительство может санкционировать арест человека, которого само же выдвинуло на европейскую премию? Тем более что следствие может вскрыть тот факт, что правительство было в курсе его преступлений? И насколько серьезна эта улика?
Флавия пожала плечами.
— Посмотрим. Конечно, я не рассчитываю, что ее будет достаточно для того, чтобы осудить Рукселя. Пятьдесят лет назад она, может быть, и помогла бы Гартунгу оправдаться перед судом, но сейчас…
— То есть у тебя нет стопроцентного доказательства? Так? Я полагаю, у тебя нет ничего, чтобы выступить даже с простым заявлением.
Она покачала головой.
— Но вы же знаете, что это правда. И он тоже. — Она махнула рукой в сторону кабинета Рукселя.
— Знать и доказать — разные вещи.
— Верно.
— Ну что? Может быть, вернемся?
Она кивнула и открыла дверь.
— Я думаю, уже можно, — сказала она.
Она услышала, как Жанэ ахнул при виде жуткого зрелища. Руксель умирал в мучениях, но стойко терпел боль. Рядом, на полу, лежал фиал, выпавший из ослабевшей руки. С первого взгляда было ясно, что он выпил яд: инсектицид, которым он опрыскивал растения. Лицо его покрыла бледность; рука, стиснутая в кулак, безвольно свешивалась вниз. От лица несчастного было невозможно оторвать взгляд: он умирал со спокойным достоинством, с сознанием того, что слава его, преумноженная людской молвой, не умрет вместе с ним.
Жанэ на какое-то время окаменел, потом резко развернулся к Флавии.
— Ты знала! — выкрикнул он. — Черт бы тебя побрал. Ты знала, что он сделает это.
Она безразлично пожала плечами:
— У меня не было доказательств.
И направилась к выходу.
ГЛАВА 20
— Ну и ну, — сказал Боттандо. — И что же за улика там была?
— Пара фотографий и несколько записок, спрятанных между холстом и рамой. Видимо, Гартунг начал подозревать Рукселя и установил за ним слежку. Человек, следивший за ним, докладывал Гартунгу о его передвижениях. Он видел, как Руксель ночью приходил в немецкую комендатуру и встречался со Шмидтом в кафе.
— И ты позволила Рукселю покончить жизнь самоубийством! По-моему, ты слишком много на себя берешь. Возомнила себя ангелом правосудия?
Она пожала плечами:
— Я не знала, что он сделает это. Правда. Но не могу сказать, чтобы его поступок меня огорчил. По-моему, для него это был наилучший выход.
А Гартунг оказался в некотором роде даже героем. Он понимал, что Мюллер не его сын — это свидетельствует из его письма приемным родителям, — однако остался с женой, когда она родила ребенка и лежала в больнице. И даже зная о связи Рукселя с Генриеттой, продолжат оплачивать его учебу.
— Уж не знаю, поздравлять тебя или нет, — сказал Боттандо.
— Лучше не надо. Все это дело было жутким кошмаром — от начала и до конца. Я хочу поскорее забыть о нем.
— Боюсь, все мы еще долго будем его вспоминать. Во-первых, из-за него у нас сильно испортились отношения с французской разведкой. Во-вторых, я не смогу сразу и в полном объеме восстановить дружбу с беднягой Жакэ. А Фабриано, я думаю, теперь вообще перестанет с тобой разговаривать.
— У каждого облачка есть серебряная оправа .
— А мне, по правде говоря, жаль Фабриано. Он не получит похвалы за удачное расследование, даже если мы умолчим о своей роли в нем. Дело настолько скверное, что за него никого не погладят по голове. Я больше чем уверен: Жанэ оно тоже попортило много крови. Ты, кстати, читала газеты?
Флавия кивнула.
— Как я поняла, все пройдет по полной программе. Пышные похороны. Президент республики во главе процессии. Медали на подушке. Я не смогла заставить себя дочитать до конца.
— Надо думать. Ну что, дорогая? Пора возвращаться на работу. Мы по-прежнему будем притворяться, что приказы здесь отдаю я?
Она улыбнулась.
— Только не сегодня — я беру выходной. У меня семейный кризис. Но сначала я напишу письмо, хотя мне ужасно не хочется его писать.
Тем не менее она сочинила его на удивление легко — стоило только начать, и слова сами полились беспрерывным потоком. Правда, перед этим она целый час обдумывала первую строчку, потом зачеркнула ее, начала снова и опять долго смотрела в окно. А потом вдруг взяла и написала:
«Дорогая миссис Ричардс!
Надеюсь, вы простите меня, что я пишу вместо того, чтобы приехать к вам лично. Спешу рассказать, какие события последовали за нашей с вами встречей.
Как вы уже, наверное, знаете из газет, несколько дней назад Жан Руксель отошел в мир иной. Он умер во сне, без мучений, и будет похоронен со всеми почестями, которые причитаются заслуженному гражданину страны. Он внес неоценимый вклад в развитие Франции и Европы практически во всех областях общественной жизни — в промышленности, в дипломатии и политике. Он был примером для целого поколения, и даже после смерти он будет вдохновлять на великие свершения все новые и новые поколения.
Мне удалось побеседовать с ним незадолго до смерти. Он рассказал мне, как много вы значили для него. Оказывается, он делал все возможное и невозможное для вашего освобождения. Его чувства к вам не изменились, он так и не смог вас забыть.
Надеюсь, мои слова послужат вам хотя бы небольшим утешением. Вы безмерно страдали, отказавшись от любимого человека, но благодаря вашей жертве этот необыкновенный человек продолжал жить и работать во имя и на благо своей страны. Ваша откровенность во время нашей встречи тоже не была напрасной: благодаря ей он смог умереть так, как того заслужил.
С наилучшими пожеланиями,
Флавия ди Стефано».
Она перечитала письмо, надолго задумалась, потом запечатала его и положила на поднос исходящей почты. Закинула сумку на плечо и, запирая дверь кабинета, бросила взгляд на часы.
В три часа они собирались встретиться, чтобы ехать смотреть новую квартиру. Похоже, на встречу она опоздает. Впрочем, как всегда.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27