Союзники оказывали некоторым людям подобную помощь. Несколько лет я провела в госпитале и там встретила Гарри. Он лечил меня и сделал все, чтобы вернуть мне прежний облик. Как вы видите, он не очень преуспел — на мне просто не осталось материала для восстановления. Тем не менее он предложил мне стать его женой. К тому времени меня уже ничто не связывало с родиной, и я согласилась. Гарри был очень добр ко мне. После свадьбы мы переехали сюда.
Я не любила его: не могла. Он это знал и смирился. Он был очень хорошим человеком — лучше, чем я заслуживала, все пытался помочь мне похоронить воспоминания о прошлом, а в результате я похоронила в этой сельской глуши себя.
Она посмотрела на своих гостей и слабо улыбнулась — улыбкой, в которой не было и тени радости.
— И здесь я жила — слабая и немощная. Все, кого я любила, умерли, хотя заслуживали этого гораздо меньше, чем я. Я единственная из всех заслуживала смерти. В живых остался только Жан, и он должен жить. Даже бедняжка Артур ушел. Это противоестественно, вы не находите? Сыновья должны жить дольше своих матерей.
— Но…
— Гарри был моим вторым мужем. До него я была замужем за Жюлем Гартунгом.
— Мне сказали, что вы умерли, — немного бестактно заметила Флавия.
— Я знаю. Так и должно было быть. Вы, кажется, удивлены.
— Но это в самом деле удивительно.
— Тогда я начну с самого начала, хорошо? Не думаю, что вам это будет так уж интересно, но если мой рассказ хоть чем-то поможет Жану, вы должны меня выслушать. Ведь вы поможете ему, правда?
— Если ему потребуется наша помощь.
— Хорошо. Как я уже сказала, моим первым мужем был Жюль Гартунг. Мы поженились в тридцать восьмом, и мне страшно повезло, что я заполучила в мужья такого человека. Во всяком случае, все вокруг так говорили. Моя собственная семья потеряла все свое состояние во время Великой депрессии. До этого мы жили хорошо: у нас были слуги, большой дом на бульваре Сен-Жермен, где мы часто устраивали праздники, но после кризиса всего этого мы лишились.
Отец привык вращаться в светском обществе и некоторое время пытался жить по-прежнему, но его расходы значительно превышали доходы, и с каждым днем мы становились все беднее. Слуги уволились, их комнаты заняли жильцы. В конце концов даже отец устроился на работу, но не раньше, чем это сделала моя мать.
В один прекрасный день я встретила Жюля, который будто бы влюбился в меня. Я думаю, в действительности он просто решил, что из меня получится хорошая жена и мать. Он сделал предложение — не мне, а моим родителям, разумеется, — и они его приняли. Вот и все. Он был на тридцать лет старше меня, и в нашем браке с самого начала не было ни страсти, ни нежности — мы даже называли друг друга на вы. Я не хочу сказать, что он был плохим человеком. Мы уважали друг друга, и он был очень милым, галантным и по-своему преданным мужем, но ему было под пятьдесят, а мне — восемнадцать. Как видите, я рассказываю вам о своей жизни без прикрас.
Можете себе представить эту пару: неопытная восторженная девушка и солидный ответственный мужчина, серьезный бизнесмен. Он управлял несколькими компаниями, делал деньги, коллекционировал картины и украшения, читал книги. А я любила танцы или завалиться куда-нибудь в кафе и поболтать; кроме того, я разделяла политические взгляды тогдашней молодежи, а Жюль поддерживал только тех политиков, которые выдвигали программы, благоприятные для работы его фабрик.
Я стремилась как можно чаще навещать родителей — не ради них, конечно, — они были такими же скучными, как и Жюль, но при этом не такими добрыми, — нет, я приходила потому, что мне было интересно пообщаться со студентами, которым они сдавали комнаты.
Мой отец надеялся, что, выйдя замуж за богатого человека, я начну ссужать его деньгами и он сможет вернуться к привычному образу жизни. Однако Жюль не оправдал его надежд. Он не любил моего отца и не собирался давать деньги человеку, который откровенно презирал его.
Во многом он был странным человеком. Ну, во-первых, я не была еврейкой, и его женитьба на мне произвела скандал в еврейской общине. Жюль пренебрег мнением общины, сказав, что в его возрасте смешно беспокоиться из-за того, что скажут люди.
Жюль не был деспотом; он, конечно, просил меня посещать разные официальные мероприятия и иногда устраивать приемы у нас дома, но в остальном предоставил мне полную свободу. В целом он мне нравился; он давал мне абсолютно все в этой жизни — кроме любви.
А я нуждалась в любви, мне хотелось любить. Но тут началась война.
Как только стало ясно, что эта война грозит нам полным разорением, мы начали готовиться к отъезду. Жюль, несмотря на некоторую ограниченность взглядов, оказался проницателен и предвидел все, что потом случилось. Он сразу сказал, что у французов кишка тонка обороняться, и понял, что новая власть не станет церемониться даже с такими богатыми и влиятельными людьми, как он. Он все подготовил, и мы переехали бы в Испанию, если бы у меня не начались роды.
Роды были очень тяжелыми, несколько недель я пролежала в больнице, прикованная к постели, в ужасных условиях. Большая часть медперсонала покинула Париж, а раненые все прибывали и прибывали. Не хватало врачей, сестер, больничных коек и лекарств. Я не могла двигаться, а Артур родился таким слабеньким, что я удивляюсь, как он выжил. Жюль остался в Париже из-за меня, и к тому времени, когда я выписалась, уезжать было уже поздно: никто не мог покинуть страну без специального разрешения, а таким людям, как мой муж, разрешения не давали.
Постепенно жизнь снова вошла в свое русло — конечно, это была уже другая жизнь, но по крайней мере она была понятна и относительно приемлема. Жюль целыми днями пропадал на своих фабриках, а я опять вернулась к своей дружбе со студентами. Однажды мы долго сидели и разговаривали и решили, что нужно как-то бороться с фашистским режимом. Армия и правительство предали свой народ, и выходило, что, кроме нас, постоять за честь французской нации было некому.
Надо сказать, наши чувства разделяли немногие. Жюль, например, заботился только о сохранении своего дела, мои родители… они всегда поддерживали правительство. Любое правительство.
Вскоре комнаты студентов заняли расквартированные немецкие офицеры. Мои родители с радостью принимали их у себя. Им нравился новый порядок. Они всегда недолюбливали евреев, отказ Жюля взять их на содержание еще больше ожесточил их сердца, а с приходом немцев они вообще стали ярыми антисемитами.
Примерно через год после заключения перемирия с немцами в доме моих родителей остался только один студент — молодой адвокат, который снимал у них комнату на протяжении нескольких лет. Мне он нравился, и я познакомила его с Жюлем. Они подружились. Жюль относился к Жану по-отечески. Он всегда мечтал иметь такого сына — честного, сильного, красивого, умного, прямодушного. Жан обладал всеми мыслимыми достоинствами, но у него не было родителей, которые могли бы порадоваться такому замечательному сыну, и Жюль заменил ему отца. Он платил за его учебу, всячески поддерживал его, знакомил с влиятельными людьми, старался предоставить ему возможность проявить себя с лучшей стороны. Он даже дарил ему подарки. Они прекрасно ладили между собой. И долгое время все было просто замечательно.
— Если я правильно поняла, это был Руксель? — тихонько спросила Флавия.
Миссис Ричардс кивнула:
— Да, он был моим ровесником. Он снимал комнату у моих родителей, поэтому мы часто виделись. Если бы я не вышла за Жюля, мы скорее всего поженились бы с Жаном; но поскольку место мужа было занято, нам пришлось стать любовниками. Впервые в жизни я полюбила. Да что там — он был моей первой и последней любовью. Страсть Жюля угасла вскоре после медового месяца, и я никогда не чувствовала к нему того, что чувствовала к Жану. В общем, я ничего не могла с собой поделать. Вам, наверное, странно слышать слова о любви из уст старой развалины? Но тогда я была другой. Я была совсем другим человеком. Вы курите?
— Простите?
— Я спрашиваю: вы курите? У вас есть с собой сигареты?
— Ах да. Я курю. А почему вы спрашиваете?
— Угостите меня.
Немного сбитая с толку неожиданным отступлением, Флавия порылась в сумке, достала пачку сигарет и отдала ее миссис Ричардс. Та неловко вытащила сигарету — перчатки мешали ей — и прикурила.
— Спасибо, — поблагодарила она и тут же зашлась в жесточайшем приступе кашля. — Я не курила уже сто лет, — сказала она, откашлявшись.
Аргайл с Флавией вопросительно посмотрели друг на друга, советуясь, правильно ли они поступили, позволив ей курить. Она могла отклониться от темы, и неизвестно, удастся ли им снова вызвать ее на откровенность.
— Я бросила курить, когда попала в сумасшедший дом. — Миссис Ричардс с интересом принюхалась к горящей сигарете. Поразительно, но ее голос вдруг зазвучал громче и заметно увереннее. — Не смотрите на меня так, — усмехнулась она немного погодя. — Я понимаю: вы не знаете, что сказать. Не говорите ничего. Все очень просто: я сошла с ума. Два года между операциями я провела в сумасшедшем доме. Гарри все это время ухаживал за мной. Он был очень хорошим человеком — такой добрый, заботливый. Я скучала по нему, когда его не стало.
Он обеспечил мне самое лучшее лечение, не считаясь с расходами. Мне даже не на что было пожаловаться. Я лежала в лучшей частной клинике, мной занимались самые лучшие врачи. Сестры были со мной необыкновенно внимательны. По правде говоря, не каждый солдат может рассчитывать на такой уход.
— Можно узнать почему?
— Сейчас расскажу. Война продолжалась, и Жан загорелся идеей вступить в ряды Сопротивления. Он был убежден, что немцы не так уж непобедимы. Вскоре он возглавил группу «Пилот». Ему удалось наладить связь с Англией, он сам выбирал цели и разрабатывал стратегию их поражения. Он был необыкновенным человеком. Каждый день его подстерегала опасность, но он не бросал дела, всегда был готов подбодрить товарищей, внушить им уверенность в победе.
Однажды немцы арестовали его и продержали несколько дней, но каким-то чудом ему удалось сбежать. Это случилось в канун Рождества сорок второго года, и его надзиратели расслабились. Он просто вышел и, никем не замеченный, скрылся. Он был совершенно особенный, единственный в своем роде. Но после того случая он сильно изменился: стал осторожнее и серьезнее. Он оберегал нас от опасности и часто отменял операции, если не был уверен в успешном исходе. Он всегда опережал немцев, хотя бы на один ход.
Конечно, они знали о существовании группы и постоянно охотились за нами. Но безуспешно. Иногда это напоминало игру, иногда мы безумно хохотали, избежав очередной ловушки.
И всегда рядом был он: спокойный, надежный, абсолютно уверенный в нашей победе. Я не могу передать вам, какой редкостью были такие люди в Париже. «Мы победим», — говорил он, и это не было пожеланием, расчетом или надеждой. Он твердо верил в то, что говорил. Он вдохновлял всех нас. Меня особенно.
Женщина переключила свое внимание на Флавию, и на лице ее мелькнуло слабое подобие улыбки.
— Когда я была с ним, в его объятиях, у меня появлялось ощущение, что я сверхчеловек. Я чувствовала себя способной вынести любые испытания, уготованные мне судьбой. Он вселял в меня уверенность и оберегал от опасностей. Он говорил: «Что бы ни случилось, я всегда буду рядом с тобой. Рано или поздно мы попадемся, но я позабочусь о твоей безопасности».
Если бы не он, все было бы по-другому: кто-нибудь из нас давно бы уже на чем-нибудь прокололся и попал в лапы к немцам. Но в конце концов неудача постигла и его. «Пилот» провалился.
Мы должны были где-то прятаться, добывать деньги, вещи, и для этого нам приходилось привлекать людей со стороны. Конечно, мы старались выбирать самых надежных — тех, кто не предаст. Одним из таких людей стал Жюль. Его беспокоила наша деятельность, и он даже пытался отговорить нас от участия в Сопротивлении. В конце концов Жюль согласился помогать нам, но очень неохотно.
Жюль приходил в ужас, когда думал, что станет с нашей семьей, если немцы узнают о «Пилоте». Помимо всего прочего, он был евреем, и многие из его знакомых уже бесследно исчезли. Он выжил только потому, что платил огромные взятки немецким чиновникам и постепенно отдавал им свои фабрики. «Так легко я не сдамся», — говорил он. Разумеется, на крайний случай он приготовился к бегству, но он не хотел делать этого раньше времени.
Потом операции «Пилота» начали проваливаться одна за другой. Мы поняли, что среди нас завелся предатель.
Слишком быстро и аккуратно действовали немцы. Кто-то поставлял им точные сведения. Жан пришел в отчаяние. Стало ясно, что с этого момента в опасности все члены группы, и он как организатор в особенности. Когда мы были вынуждены признать факт предательства, Жан переживал сильнее всех. Он никак не мог поверить, что наш друг, человек, которому мы доверяли, мог так поступить. Он решил расставить провокатору ловушку и начал частями выдавать информацию членам группы, чтобы посмотреть, в каком месте случится прокол.
Одна операция, очень простая — нужно было забрать кое-какие вещи на явочной квартире, — провалилась. Нашего человека там ждали немцы. Знать об этом мог только Жюль.
Здесь Флавии захотелось вмешаться, но она не осмелилась прерывать миссис Ричардс. Да та, пожалуй, и не услышала бы ее, захваченная воспоминаниями.
— Для Жана это открытие стало страшным ударом. Оказалось, Жюль вел двойную игру. Он всегда держался несколько обособленно — говорил, что делает это в целях конспирации, но мы даже представить себе не могли, что он способен предать нас ради спасения собственной жизни. Еще один вечер мы провели в сомнениях, но следующий день развеял их окончательно. Жюль пришел навестить Жана в его адвокатскую контору, и там у них состоялось бурное объяснение, после чего Жюль бежал в Испанию, а всю нашу группу сцапали немцы.
Мы даже ахнуть не успели, так быстро они сработали. Они действовали уверенно и жестоко. Не знаю уж, сколько наших они тогда схватили — человек пятьдесят — шестьдесят, не меньше.
Я запомнила каждую секунду того дня. Можно сказать, это был последний день моей жизни. Я провела ночь с Жаном и домой вернулась около семи утра. Жюль уже уехал. Было воскресенье. Двадцать седьмое июня тысяча девятьсот сорок третьего года. Чудесное утро. Отсутствие Жюля меня не взволновало: я подумала, что он ушел на работу. Я приняла ванну и легла спать. Я проспала около часа, когда дверь ударом ноги распахнулась.
— А Руксель?
— Я думала, он погиб. Он был слишком опасен, чтобы оставлять его в живых. Но нет: он снова каким-то чудом сумел ускользнуть из их сетей. Более того: он не бежал из Парижа, как многие другие, а остался и даже попробовал возродить организацию.
Мне тоже, наверное, в некотором роде повезло. Большинство моих товарищей расстреляли или отправили в лагеря смерти. Но меня они почему-то не тронули. Первые три месяца со мной обращались очень хорошо. Других заключенных держали в одиночках и били, а меня хорошо кормили и мягко уговаривали.
Они просили меня рассказать о деятельности организации и, стараясь облегчить мою задачу, выложили все, что им было уже известно. Вообразите: мне почти нечего было добавить. Они знали практически все: имена, явки, адреса, места встреч и даты проведения операций. «С нами сотрудничал ваш муж», — пояснили они. Он передавал им все. Но откуда он сам получат информацию? Ведь я была с ним не так уж откровенна. Я предположила, что он шпионил за нами, подслушивал, читал записки — и все это продолжалось на протяжении многих месяцев. Это было систематическое, холодное и окончательное предательство.
— Кто сообщил вам о предательстве мужа? — внезапно спросила Флавия и напряженно ждала ответа.
— Офицер, который вел допрос, — ответила женщина. — Сержант Франц Шмидт.
Это замечание повисло в полной тишине, и миссис Ричардс обвела взглядом слушателей, пытаясь понять, насколько они доверяют ее словам. Наконец она продолжила:
— Несмотря на их постоянные уговоры, я продолжала молчать. Они не торопили меня, но в начале сорок четвертого ситуация изменилась. Немцы начали паниковать. Они поняли, что скоро им придется покинуть Францию, и Франц Шмидт начал давить на меня.
Женщина умолкла и стянула перчатку с левой руки. В горле у Флавии замер возглас протеста. Аргайл бросил взгляд и быстро отвернулся.
— Я перенесла пятнадцать операций, Гарри использовал все свое искусство. Ему даже хотели вручить рыцарское звание за вклад в хирургию. Эта рука стала лучшим образцом его работы. Что же касается остального…
С огромными усилиями ей удалось натянуть перчатку на коричневую изуродованную лапу с двумя бесформенными пальцами, но даже после этого Флавия продолжала чувствовать тошноту и не могла смотреть на нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Я не любила его: не могла. Он это знал и смирился. Он был очень хорошим человеком — лучше, чем я заслуживала, все пытался помочь мне похоронить воспоминания о прошлом, а в результате я похоронила в этой сельской глуши себя.
Она посмотрела на своих гостей и слабо улыбнулась — улыбкой, в которой не было и тени радости.
— И здесь я жила — слабая и немощная. Все, кого я любила, умерли, хотя заслуживали этого гораздо меньше, чем я. Я единственная из всех заслуживала смерти. В живых остался только Жан, и он должен жить. Даже бедняжка Артур ушел. Это противоестественно, вы не находите? Сыновья должны жить дольше своих матерей.
— Но…
— Гарри был моим вторым мужем. До него я была замужем за Жюлем Гартунгом.
— Мне сказали, что вы умерли, — немного бестактно заметила Флавия.
— Я знаю. Так и должно было быть. Вы, кажется, удивлены.
— Но это в самом деле удивительно.
— Тогда я начну с самого начала, хорошо? Не думаю, что вам это будет так уж интересно, но если мой рассказ хоть чем-то поможет Жану, вы должны меня выслушать. Ведь вы поможете ему, правда?
— Если ему потребуется наша помощь.
— Хорошо. Как я уже сказала, моим первым мужем был Жюль Гартунг. Мы поженились в тридцать восьмом, и мне страшно повезло, что я заполучила в мужья такого человека. Во всяком случае, все вокруг так говорили. Моя собственная семья потеряла все свое состояние во время Великой депрессии. До этого мы жили хорошо: у нас были слуги, большой дом на бульваре Сен-Жермен, где мы часто устраивали праздники, но после кризиса всего этого мы лишились.
Отец привык вращаться в светском обществе и некоторое время пытался жить по-прежнему, но его расходы значительно превышали доходы, и с каждым днем мы становились все беднее. Слуги уволились, их комнаты заняли жильцы. В конце концов даже отец устроился на работу, но не раньше, чем это сделала моя мать.
В один прекрасный день я встретила Жюля, который будто бы влюбился в меня. Я думаю, в действительности он просто решил, что из меня получится хорошая жена и мать. Он сделал предложение — не мне, а моим родителям, разумеется, — и они его приняли. Вот и все. Он был на тридцать лет старше меня, и в нашем браке с самого начала не было ни страсти, ни нежности — мы даже называли друг друга на вы. Я не хочу сказать, что он был плохим человеком. Мы уважали друг друга, и он был очень милым, галантным и по-своему преданным мужем, но ему было под пятьдесят, а мне — восемнадцать. Как видите, я рассказываю вам о своей жизни без прикрас.
Можете себе представить эту пару: неопытная восторженная девушка и солидный ответственный мужчина, серьезный бизнесмен. Он управлял несколькими компаниями, делал деньги, коллекционировал картины и украшения, читал книги. А я любила танцы или завалиться куда-нибудь в кафе и поболтать; кроме того, я разделяла политические взгляды тогдашней молодежи, а Жюль поддерживал только тех политиков, которые выдвигали программы, благоприятные для работы его фабрик.
Я стремилась как можно чаще навещать родителей — не ради них, конечно, — они были такими же скучными, как и Жюль, но при этом не такими добрыми, — нет, я приходила потому, что мне было интересно пообщаться со студентами, которым они сдавали комнаты.
Мой отец надеялся, что, выйдя замуж за богатого человека, я начну ссужать его деньгами и он сможет вернуться к привычному образу жизни. Однако Жюль не оправдал его надежд. Он не любил моего отца и не собирался давать деньги человеку, который откровенно презирал его.
Во многом он был странным человеком. Ну, во-первых, я не была еврейкой, и его женитьба на мне произвела скандал в еврейской общине. Жюль пренебрег мнением общины, сказав, что в его возрасте смешно беспокоиться из-за того, что скажут люди.
Жюль не был деспотом; он, конечно, просил меня посещать разные официальные мероприятия и иногда устраивать приемы у нас дома, но в остальном предоставил мне полную свободу. В целом он мне нравился; он давал мне абсолютно все в этой жизни — кроме любви.
А я нуждалась в любви, мне хотелось любить. Но тут началась война.
Как только стало ясно, что эта война грозит нам полным разорением, мы начали готовиться к отъезду. Жюль, несмотря на некоторую ограниченность взглядов, оказался проницателен и предвидел все, что потом случилось. Он сразу сказал, что у французов кишка тонка обороняться, и понял, что новая власть не станет церемониться даже с такими богатыми и влиятельными людьми, как он. Он все подготовил, и мы переехали бы в Испанию, если бы у меня не начались роды.
Роды были очень тяжелыми, несколько недель я пролежала в больнице, прикованная к постели, в ужасных условиях. Большая часть медперсонала покинула Париж, а раненые все прибывали и прибывали. Не хватало врачей, сестер, больничных коек и лекарств. Я не могла двигаться, а Артур родился таким слабеньким, что я удивляюсь, как он выжил. Жюль остался в Париже из-за меня, и к тому времени, когда я выписалась, уезжать было уже поздно: никто не мог покинуть страну без специального разрешения, а таким людям, как мой муж, разрешения не давали.
Постепенно жизнь снова вошла в свое русло — конечно, это была уже другая жизнь, но по крайней мере она была понятна и относительно приемлема. Жюль целыми днями пропадал на своих фабриках, а я опять вернулась к своей дружбе со студентами. Однажды мы долго сидели и разговаривали и решили, что нужно как-то бороться с фашистским режимом. Армия и правительство предали свой народ, и выходило, что, кроме нас, постоять за честь французской нации было некому.
Надо сказать, наши чувства разделяли немногие. Жюль, например, заботился только о сохранении своего дела, мои родители… они всегда поддерживали правительство. Любое правительство.
Вскоре комнаты студентов заняли расквартированные немецкие офицеры. Мои родители с радостью принимали их у себя. Им нравился новый порядок. Они всегда недолюбливали евреев, отказ Жюля взять их на содержание еще больше ожесточил их сердца, а с приходом немцев они вообще стали ярыми антисемитами.
Примерно через год после заключения перемирия с немцами в доме моих родителей остался только один студент — молодой адвокат, который снимал у них комнату на протяжении нескольких лет. Мне он нравился, и я познакомила его с Жюлем. Они подружились. Жюль относился к Жану по-отечески. Он всегда мечтал иметь такого сына — честного, сильного, красивого, умного, прямодушного. Жан обладал всеми мыслимыми достоинствами, но у него не было родителей, которые могли бы порадоваться такому замечательному сыну, и Жюль заменил ему отца. Он платил за его учебу, всячески поддерживал его, знакомил с влиятельными людьми, старался предоставить ему возможность проявить себя с лучшей стороны. Он даже дарил ему подарки. Они прекрасно ладили между собой. И долгое время все было просто замечательно.
— Если я правильно поняла, это был Руксель? — тихонько спросила Флавия.
Миссис Ричардс кивнула:
— Да, он был моим ровесником. Он снимал комнату у моих родителей, поэтому мы часто виделись. Если бы я не вышла за Жюля, мы скорее всего поженились бы с Жаном; но поскольку место мужа было занято, нам пришлось стать любовниками. Впервые в жизни я полюбила. Да что там — он был моей первой и последней любовью. Страсть Жюля угасла вскоре после медового месяца, и я никогда не чувствовала к нему того, что чувствовала к Жану. В общем, я ничего не могла с собой поделать. Вам, наверное, странно слышать слова о любви из уст старой развалины? Но тогда я была другой. Я была совсем другим человеком. Вы курите?
— Простите?
— Я спрашиваю: вы курите? У вас есть с собой сигареты?
— Ах да. Я курю. А почему вы спрашиваете?
— Угостите меня.
Немного сбитая с толку неожиданным отступлением, Флавия порылась в сумке, достала пачку сигарет и отдала ее миссис Ричардс. Та неловко вытащила сигарету — перчатки мешали ей — и прикурила.
— Спасибо, — поблагодарила она и тут же зашлась в жесточайшем приступе кашля. — Я не курила уже сто лет, — сказала она, откашлявшись.
Аргайл с Флавией вопросительно посмотрели друг на друга, советуясь, правильно ли они поступили, позволив ей курить. Она могла отклониться от темы, и неизвестно, удастся ли им снова вызвать ее на откровенность.
— Я бросила курить, когда попала в сумасшедший дом. — Миссис Ричардс с интересом принюхалась к горящей сигарете. Поразительно, но ее голос вдруг зазвучал громче и заметно увереннее. — Не смотрите на меня так, — усмехнулась она немного погодя. — Я понимаю: вы не знаете, что сказать. Не говорите ничего. Все очень просто: я сошла с ума. Два года между операциями я провела в сумасшедшем доме. Гарри все это время ухаживал за мной. Он был очень хорошим человеком — такой добрый, заботливый. Я скучала по нему, когда его не стало.
Он обеспечил мне самое лучшее лечение, не считаясь с расходами. Мне даже не на что было пожаловаться. Я лежала в лучшей частной клинике, мной занимались самые лучшие врачи. Сестры были со мной необыкновенно внимательны. По правде говоря, не каждый солдат может рассчитывать на такой уход.
— Можно узнать почему?
— Сейчас расскажу. Война продолжалась, и Жан загорелся идеей вступить в ряды Сопротивления. Он был убежден, что немцы не так уж непобедимы. Вскоре он возглавил группу «Пилот». Ему удалось наладить связь с Англией, он сам выбирал цели и разрабатывал стратегию их поражения. Он был необыкновенным человеком. Каждый день его подстерегала опасность, но он не бросал дела, всегда был готов подбодрить товарищей, внушить им уверенность в победе.
Однажды немцы арестовали его и продержали несколько дней, но каким-то чудом ему удалось сбежать. Это случилось в канун Рождества сорок второго года, и его надзиратели расслабились. Он просто вышел и, никем не замеченный, скрылся. Он был совершенно особенный, единственный в своем роде. Но после того случая он сильно изменился: стал осторожнее и серьезнее. Он оберегал нас от опасности и часто отменял операции, если не был уверен в успешном исходе. Он всегда опережал немцев, хотя бы на один ход.
Конечно, они знали о существовании группы и постоянно охотились за нами. Но безуспешно. Иногда это напоминало игру, иногда мы безумно хохотали, избежав очередной ловушки.
И всегда рядом был он: спокойный, надежный, абсолютно уверенный в нашей победе. Я не могу передать вам, какой редкостью были такие люди в Париже. «Мы победим», — говорил он, и это не было пожеланием, расчетом или надеждой. Он твердо верил в то, что говорил. Он вдохновлял всех нас. Меня особенно.
Женщина переключила свое внимание на Флавию, и на лице ее мелькнуло слабое подобие улыбки.
— Когда я была с ним, в его объятиях, у меня появлялось ощущение, что я сверхчеловек. Я чувствовала себя способной вынести любые испытания, уготованные мне судьбой. Он вселял в меня уверенность и оберегал от опасностей. Он говорил: «Что бы ни случилось, я всегда буду рядом с тобой. Рано или поздно мы попадемся, но я позабочусь о твоей безопасности».
Если бы не он, все было бы по-другому: кто-нибудь из нас давно бы уже на чем-нибудь прокололся и попал в лапы к немцам. Но в конце концов неудача постигла и его. «Пилот» провалился.
Мы должны были где-то прятаться, добывать деньги, вещи, и для этого нам приходилось привлекать людей со стороны. Конечно, мы старались выбирать самых надежных — тех, кто не предаст. Одним из таких людей стал Жюль. Его беспокоила наша деятельность, и он даже пытался отговорить нас от участия в Сопротивлении. В конце концов Жюль согласился помогать нам, но очень неохотно.
Жюль приходил в ужас, когда думал, что станет с нашей семьей, если немцы узнают о «Пилоте». Помимо всего прочего, он был евреем, и многие из его знакомых уже бесследно исчезли. Он выжил только потому, что платил огромные взятки немецким чиновникам и постепенно отдавал им свои фабрики. «Так легко я не сдамся», — говорил он. Разумеется, на крайний случай он приготовился к бегству, но он не хотел делать этого раньше времени.
Потом операции «Пилота» начали проваливаться одна за другой. Мы поняли, что среди нас завелся предатель.
Слишком быстро и аккуратно действовали немцы. Кто-то поставлял им точные сведения. Жан пришел в отчаяние. Стало ясно, что с этого момента в опасности все члены группы, и он как организатор в особенности. Когда мы были вынуждены признать факт предательства, Жан переживал сильнее всех. Он никак не мог поверить, что наш друг, человек, которому мы доверяли, мог так поступить. Он решил расставить провокатору ловушку и начал частями выдавать информацию членам группы, чтобы посмотреть, в каком месте случится прокол.
Одна операция, очень простая — нужно было забрать кое-какие вещи на явочной квартире, — провалилась. Нашего человека там ждали немцы. Знать об этом мог только Жюль.
Здесь Флавии захотелось вмешаться, но она не осмелилась прерывать миссис Ричардс. Да та, пожалуй, и не услышала бы ее, захваченная воспоминаниями.
— Для Жана это открытие стало страшным ударом. Оказалось, Жюль вел двойную игру. Он всегда держался несколько обособленно — говорил, что делает это в целях конспирации, но мы даже представить себе не могли, что он способен предать нас ради спасения собственной жизни. Еще один вечер мы провели в сомнениях, но следующий день развеял их окончательно. Жюль пришел навестить Жана в его адвокатскую контору, и там у них состоялось бурное объяснение, после чего Жюль бежал в Испанию, а всю нашу группу сцапали немцы.
Мы даже ахнуть не успели, так быстро они сработали. Они действовали уверенно и жестоко. Не знаю уж, сколько наших они тогда схватили — человек пятьдесят — шестьдесят, не меньше.
Я запомнила каждую секунду того дня. Можно сказать, это был последний день моей жизни. Я провела ночь с Жаном и домой вернулась около семи утра. Жюль уже уехал. Было воскресенье. Двадцать седьмое июня тысяча девятьсот сорок третьего года. Чудесное утро. Отсутствие Жюля меня не взволновало: я подумала, что он ушел на работу. Я приняла ванну и легла спать. Я проспала около часа, когда дверь ударом ноги распахнулась.
— А Руксель?
— Я думала, он погиб. Он был слишком опасен, чтобы оставлять его в живых. Но нет: он снова каким-то чудом сумел ускользнуть из их сетей. Более того: он не бежал из Парижа, как многие другие, а остался и даже попробовал возродить организацию.
Мне тоже, наверное, в некотором роде повезло. Большинство моих товарищей расстреляли или отправили в лагеря смерти. Но меня они почему-то не тронули. Первые три месяца со мной обращались очень хорошо. Других заключенных держали в одиночках и били, а меня хорошо кормили и мягко уговаривали.
Они просили меня рассказать о деятельности организации и, стараясь облегчить мою задачу, выложили все, что им было уже известно. Вообразите: мне почти нечего было добавить. Они знали практически все: имена, явки, адреса, места встреч и даты проведения операций. «С нами сотрудничал ваш муж», — пояснили они. Он передавал им все. Но откуда он сам получат информацию? Ведь я была с ним не так уж откровенна. Я предположила, что он шпионил за нами, подслушивал, читал записки — и все это продолжалось на протяжении многих месяцев. Это было систематическое, холодное и окончательное предательство.
— Кто сообщил вам о предательстве мужа? — внезапно спросила Флавия и напряженно ждала ответа.
— Офицер, который вел допрос, — ответила женщина. — Сержант Франц Шмидт.
Это замечание повисло в полной тишине, и миссис Ричардс обвела взглядом слушателей, пытаясь понять, насколько они доверяют ее словам. Наконец она продолжила:
— Несмотря на их постоянные уговоры, я продолжала молчать. Они не торопили меня, но в начале сорок четвертого ситуация изменилась. Немцы начали паниковать. Они поняли, что скоро им придется покинуть Францию, и Франц Шмидт начал давить на меня.
Женщина умолкла и стянула перчатку с левой руки. В горле у Флавии замер возглас протеста. Аргайл бросил взгляд и быстро отвернулся.
— Я перенесла пятнадцать операций, Гарри использовал все свое искусство. Ему даже хотели вручить рыцарское звание за вклад в хирургию. Эта рука стала лучшим образцом его работы. Что же касается остального…
С огромными усилиями ей удалось натянуть перчатку на коричневую изуродованную лапу с двумя бесформенными пальцами, но даже после этого Флавия продолжала чувствовать тошноту и не могла смотреть на нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27