Глядя прямо перед собой, я мысленно видел красные слезившиеся глаза Грэффина, тощую багровую шею, пьяную ухмылку. Теперь он казался зловещим, насмешливым, прокаженным.
— Помните, как мы вечером, — продолжал Банколен, — шли через вестибюль, осмотрев в бильярдной тело мертвого шофера?… Нам известно, что Грэффин весь день просидел наверху. Откуда он мог знать о случившемся? Однако он в халате бежал вниз по лестнице с криком: «Скажите мне, где детектив?» Ужасная ошибка. В вестибюле никакой суеты, беспорядка, кругом тихо, только полисмен стоял у дверей. Но Грэффин ждал в темной комнате важных новостей, в конце концов не справился с любопытством и страхом и бросился вниз. Увидел в холле полисмена, понял, что ожидаемое событие совершилось, и у него вырвалась неосторожная фраза.
Наступило молчание. Толбот постучал себя по лбу костяшками пальцев.
— Ясно! Да, теперь понятно. Значит, Грэффин знает, кто такой Джек Кетч…
Банколен рассмеялся глубоким, тряским, почти беззвучным смехом, который сотрясал его всякий раз, как ему удавалось кого-нибудь пригвоздить, как бабочку к картонке.
— Конечно, инспектор. Подумайте теперь о его поведении в свете этого факта. Он насмехался над аль-Мульком, когда египтянин получал по почте посылки. Лихорадочно нас уверял, что аль-Мулька никто не преследует, слишком энергично настаивал, будто не имеет понятия ни о каких угрозах в его адрес, так неловко и неумело хитрил, что не провел бы даже ребенка. Короче, припомните все его слова и поступки, и вы увидите, что меня он не обманул. Вспомните, как он, увидев меня со свечой в дверях на лестницу, крикнул: «Назад, дурак чертов, назад!» — доктор Пилгрим гениально, но ошибочно истолковал его восклицание. Грэффин никогда не принял бы меня за аль-Мулька: я выше, как минимум, на десять дюймов. Он принял меня за убийцу… Наконец, решающая деталь. Вспомните замечание мадемуазель Лаверн о том, что кто-то знает Джека Кетча, но не станет рассказывать. Ей, естественно, было известно, что этот «кто-то» — Грэффин, и было известно, что она не сможет заставить его говорить.
Часы пробили половину седьмого. Толбот сидел, задумчиво повесив голову.
— Да, конечно, — заключил он. — Грэффин шантажировал господина аль-Мулька, теперь еще кого-то шантажирует…
— Опасно, — заметил Банколен, — связываться с Джеком Кетчем. Теперь вы понимаете, что по логике вещей следующей его жертвой станет Грэффин. Последний в веселой троице. Аль-Мульк, который совершил преступление, Колетт Лаверн, из-за которой оно совершилось, и Грэффин, который все знал и скрывал…
Он умолк, а Толбот решительно встал.
— Пожалуй, поговорю немножечко с мистером Грэффином, — холодно вымолвил он.
— Сядьте, инспектор! — резко приказал Банколен. — Сядьте! Если надеетесь на мою помощь, ничего подобного не делайте. Грэффин — наша наживка для Джека Кетча. Я сейчас обрисую вам план, который мы нынче вечером приведем в действие. Пойдемте со мной обедать, там и поговорим. Джефф, идите с мисс Грей, только я вас попрошу к полуночи обязательно вернуться в «Бримстон». Будет много дел. Уверяю вас, Джек Кетч придет убивать.
Француз встал с ручки кресла, застегнул пальто. Настал час, когда все начинают подумывать о еде, ярких огнях, коктейлях, приготовленных черных костюмах. Кругом снова кипела жизнь, машины катились свободней, из ресторанов доносились предупреждающие звуки настраиваемых инструментов. У театров собирались длинные толпы, люди толкались, шутили, жевали, бросали монетки уличному фокуснику, который их развлекал во время ожидания. А мы ждали момента, когда откроется маленький занавес и начнется представление с Панчем и Джуди. Даже слышали, как барахтаются безобразные куклы в вертепе, готовые выскочить из сырой темноты, с хохотом друг за другом гоняться и убивать…
— Мы его скоро возьмем, инспектор, — посулил Банколен. — Еще несколько часов… — Улыбаясь, он что-то чертил на ковре своей тростью. — А тем временем пусть наш друг Грэффин хлебнет страху. Однажды он, не подумав, продал тайну Джеку Кетчу. И сейчас, по-моему, бьется головой в стену. Знаменитый мистер Франкенштейн[24] ничто по сравнению с нашим славным лейтенантом. Он сам создал это чудовище, вдохнул жизнь в Джека Кетча… Вы когда-нибудь оглядывались на бегу, инспектор, видя чье-то лицо у себя за спиной?
Из сырости и слякоти, из-за деревьев выскочил наш маленький кукольный вертеп с торчавшей головой Джека Кетча в капюшоне, кричавшей во все горло! Я видел лицо Грэффина в красных пятнах, а красная комната снова наполнилась смехом детектива. Он невозмутимо стоял у стола, тыча тростью в ковер, словно давил поспешно бегавшего муравья, слегка приподнял бровь, взглянув на инспектора.
Толбот шагнул вперед, открыл раздвижную дверь. Грянул оркестр. В коридоре громыхали шаги, в холодных сумерках несли тело Бронсона к поджидавшему автомобилю. Виолончели, рожки, скрипки звучали увертюрой к топоту. На лице маленького инспектора появилось странное выражение. Он скосил глаза к перебитому носу и вдруг прокашлялся.
— По-моему, сэр, — сказал Толбот, — страшно, когда тебя преследует Джек Кетч… Но если бы я совершил преступление, лучше бы он за мной гнался, чем Анри Банколен.
И широко распахнул дверь.
Глава 14
Указующая перчатка мертвеца
…Не с кем мне поболтать,
Только с самим собой,
Не с кем мне погулять,
Впрочем, я рад тихонько на полке стоять!…
В каком-то призрачном свете призрачный голос жаловался под легкое шарканье ног, плаксиво поднялся на высокую ноту, утонул в глухом любовном вопле корнетов. На полутемной танцевальной площадке двигалась сотня разноцветных разгоряченных ног, две из которых были моими. Нас плотно со всех сторон окружали танцующие, волны жара проникали под воротник, туманили голову вместе с шампанским и грохотом барабанов. Но, танцуя, я видел ресницы прижимавшейся ко мне Шэрон, выражение ее глаз и по многим причинам надеялся, что музыка оборвется не скоро…
Весь вечер после обеда мы бродили по вечерним клубам, где можно заказать ужин из трех сандвичей, каждый размером в квадратный дюйм, и выпить шампанского, пока официант не вырвет из рук бутылку. Все, разумеется, началось с предложения Шэрон пообедать в каком-нибудь истинном, не испорченном лондонском заведении.
Если нормальный интеллигентный человек способен в Париже чему-нибудь научиться, то он учится опасаться тех, кто сулит привести его в потрясающий ресторан, который никому не известен. Именно подобные рестораны известны всем и каждому. Чем он меньше и неприметнее, чем трудней отыскать его в путанице переулков, тем вернее оказываешься в шумном аду, битком набитом толпами ретивых Колумбов. Когда приезжие меня просят в Париже отвести их в какое-нибудь настоящее неиспорченное заведение, я обычно предлагаю «Ритц». Для хорошего обеда необходимы три вещи: еда, вино и уединение. Короче говоря, за обеденным столом очень приятно беседовать и философствовать, но весьма неприятно, когда твои философствования слышны всем вокруг. Ох уж мне эти тесные парижские кабинки, где с каждым болтуном сталкиваешься локтями, хуже того, где вынужден слушать соседей, причем они тебя тоже слышат! Вопли, толкающиеся официанты, оглушительный шум! В Париже остались три приятных ресторана, терпимых лишь благодаря их широкой известности, из-за чего туда никто не ходит.
Но романтическая душа Шэрон жаждала оригинального заведения, и мы туда отправились. К моему удивлению, там скопилось сравнительно мало вечерних платьев и белых галстуков, и я был глубоко признателен Шэрон, ибо заведение специализировалось на самом благородном напитке — на пиве. Очаровательные и щепетильные дамы вроде Шэрон пьют пиво исключительно в «настоящих» пивных… Шэрон была в тот вечер в замечательном настроении, в сверкающем платье на фоне темных дубовых панелей, пила «Пилзнер» из высокой кружки. Я честно уподобил цвет ее глаз с цветом этого несравненного пива. Взгляд их, нежный, полный обещаний, проникал в самую душу, как пиво «Пилзнер». Впрочем, почему-то она не сочла комплимент поэтичным.
Потом ей захотелось потанцевать, и мы начали бродить по разным местам. Танцевали под разные песенки и мелодии, пока я не сообразил, что мы очутились в «Пещере Аладдина». Это заведение интересовало меня. Доллингс весьма точно его описал.
Из белых шаров на шпилях мечетей лился лунный голубой мерцающий свет. Столики прятались в тени карликовых деревьев с серебряными плодами, вокруг живо трепетали крахмальные юбки, сверкали драгоценности на женской коже. Тихое бормотание, редкий смех — можно было подумать, будто в зале пусто. Невидимые музыканты гулко играли джазовую музыку, синий луч прожектора высвечивал джентльмена в красной феске, в переливчатых мешковатых штанах, который одиноко стоял посреди целого акра полированного паркета и жалобно пел про родную маму в Багдаде.
Мы с Шэрон сидели в дальнем углу, где сильно пахло специями, за высокими кружками, игравшими в тени массой разнообразных оттенков. Скатерть на столе сияла мертвенной белизной, слабые блики мерцали на краях кружек, на темно-золотистых волосах. Мы разговаривали, наливая себе из бутылки, покрывшейся тепловатыми каплями, оркестр наигрывал старые вальсы, навевавшие мечты. Вальсы кружили в сумерках, сперва тихо, потом громче, пронзая сердце; призрачные, окутанные плащами, они бросали лучики света в потайные уголки души… Я видел перед собой бледное лицо Шэрон, вопросительно блестевшие глаза, слабую, нерешительную улыбку, чуть-чуть изогнувшую полные губы. Кругом стоял гул, будто вдали рокотал водопад. И сон стал еще нереальней, когда мы с легкостью сказали то, чего никогда раньше не говорили, — что мы любим друг друга. Теперь мерцающий свет полностью высветил ее лицо, и я знал, что мы оба безумно взволнованы, словно сбросили с себя оковы, и сердца наши заколотились в экстазе.
Экстаз. Я вновь пишу это слово, но в нем не отражаются пламя и песня. Смешные ничтожные люди слишком суетны, слишком глупы, чересчур подозрительны для подобного чувства, а когда оно пришло, сковывавшие цепи со звоном лопнули, и нас с силой бросило друг к другу. Завтра мы вместе уедем, и больше ничто нас не разлучит. Мы не произносили ни слова, пронзенные бурными волнами, пробегавшими сквозь слившиеся в поцелуе губы. Ошеломление, вырвавшаяся на свободу радость, полет в окружающем хаосе… Мелодия вальса стихла в его темном водовороте. Если бы кто-то вгляделся в окутавшую нас тень, то увидел бы лишь огоньки недокуренных сигарет в наших опущенных руках и стелющийся по полу дымок.
Впрочем, я рассказываю историю убийства…
Около полуночи, дрожа от холода, я поднимался по лестнице клуба «Бримстон». Туман разошелся, в темной безлунной ночи в свете фонарей поблескивали редкие ленивые хлопья снега. Под окном у лестничных перил неподвижно стоял человек…
В вестибюле было пусто. Даже в этом сонном клубе всегда слышен какой-нибудь шум — разговоры в гостиной, стук бильярдных шаров, звон бокалов в баре. А сейчас не раздавалось ни звука, нигде не было ни единой души. Лифт спустился, и никто из него не вышел. Мои шаги гулко звучали на мраморном полу, слабые круглые газовые горелки на стенах в такт мигали.
В топке камина в гостиной дымился слабый огонь, в темноте пылали несколько красных углей. И тут не была зажжена ни одна лампа. Я уже приготовился опустить дверные портьеры, как вроде бы разглядел у окна неясный силуэт, неподвижный мужской профиль. Уличный фонарь бросал в окно бледный, тусклый свет; мужчина как бы улыбался.
Было что-то столь неестественное в замершей улыбавшейся темной фигуре, что я инстинктивно чуть не щелкнул выключателем. Однако скоро перестаешь удивляться странностям членов этого странного клуба. Если кому-то нравится сидеть в темноте, это его личное дело… Заметив другую фигуру на лестнице, я почувствовал себя в неком призрачном мире.
Опустив портьеры, вернулся в вестибюль. За стойкой никого — проклятье! Банколен должен был что-нибудь мне передать. Я окликнул лифтера, оклик эхом раскатился, не получив ответа. Заглянул в другие комнаты внизу — везде пусто. Наконец, зашел в пустую бильярдную, куда мы вчера принесли труп шофера. За окнами мелькал слабый огонек, смутно виднелся стол, в комнате стоял сырой, промозглый холод. Закрывая дверь, я на мгновение замешкался и оглянулся. Еще одна молчаливая фигура сидит на подоконнике?
Я напряженно всмотрелся и мог бы поклясться, что на меня из окна на секунду с улыбкой взглянуло лицо. Бред! Обманчивая тень… Я закрыл дверь. Может, Банколен поднялся к себе, поджидая меня. Я снова пересек вестибюль, поднялся по лестнице на третий этаж, нырнул в темный коридор, отыскал его дверь. Возбужденный стук гулко разнесся, оставшись без ответа.
Могли бы хоть свет здесь включить! Досаждал запах сырости в коридоре. Я боролся с нараставшим волнением. В любом случае могу пойти к себе, усесться у камина, поболтать с Томасом, пока Банколен не даст о себе знать. Почти дойдя до верхнего этажа, я припомнил, что отпустил Томаса на ночь, — он отправился навестить в Тутинге родственников. Как ни странно, в коридоре верхнего этажа свет горел.
Зажжены были все газовые горелки, ярко освещая безвкусные декорации. При полном освещении хорошо были видны закопченные стены, в которых некогда скандалили джентльмены восьмидесятых годов с закрученными усами. Я вспомнил, как слышал однажды, что в номере аль-Мулька проживал злосчастный лорд Рейл, застрелившийся из-за любви к Китти Даркинс. Все эти вырезанные из бумаги силуэты выплывали как бы из старого открывшегося буфета под эхо криков кавалеров, требовавших громкой музыки и крепкого вина…
Я открыл дверь своей темной спальни… Неужели из окна действительно глянуло очередное улыбавшееся лицо? Нет, при свете чиркнувшей спички все оказалось в полнейшем порядке. Я зажег газовую лампу у столика возле камина. Осветились тусклые молочные стены с позолотой, беломраморный камин, запотевшие зеркала в позолоченных рамах, гнутые ножки кровати под гигантским балдахином, длинные оконные шторы из белого бархата. Я запер дверь в гостиную — нет никаких оснований для беспокойства. Все нормально: лестница под окном, кровать под балдахином, в шкафу висит одежда. «В халате, — процитировал я старика Скруджа, — висевшем на стене и имевшем какой-то подозрительный вид, тоже никого»[25]. Я накинул тот самый халат, бросив на кресло пиджак и промокшее пальто. Никто не потрудился разжечь камин, и комната промерзла. Подобное небрежение привело меня в ярость. Я изо всех сил нажал кнопку звонка, долго звонил, потом сел в кресло перед холодной топкой. Что это — кто-то стучит? Я рывком поднял голову, очнувшись от раздумий у камина, снова прислушался к слабому звуку как бы забиваемых молотком в доску гвоздей. Стук прерывистый: сперва послышалась пара ударов, потом долгая пауза, словно мастер оценивал свою работу, наконец, когда я уже стал приписывать стуки своей фантазии, еще несколько быстрых глухих ударов. Хотя звучали они так далеко, что вполне могли мне пригрезиться. Я подошел к окну, откуда доносилось дуновение воздуха, попробовал выглянуть, но стекло сильно заиндевело. Тут кто-то стукнул в дверь, и я выдавил, признаюсь, с сильно екнувшим сердцем: — Войдите… Раздалось какое-то чириканье, дверная ручка повернулась, в щель просунулось сморщенное личико Тедди.
— Привет, сэр! — ухмыльнулся он. — Звонили?
Гневаться бесполезно. Я грубо приказал принести угля, разжечь огонь, он быстро заморгал, многократно кивнул и исчез, оставив после себя запах помады для волос. Вернулся, громыхая ведерком с углем, и принялся деловито разводить огонь, надтреснутым голосом про себя напевая. Только Тедди открыл заслонку, и в топке радостно затрепетало пламя, я опять услышал стук. Как будто кто-то строил, скажем, эшафот или… Я прошелся по комнате, и на глаза мне случайно попался безобразный галстук радужного цвета, из тех, которые женщины с большой охотой дарят на Рождество. Я поднял его, широко открыв рот в фальшивом восхищении, уловив вспыхнувший взгляд наблюдавшего Тедди.
— Видел еще одно привидение, Тедди?
Тот с грохотом уронил совок для угля и попятился.
— А я никогда их не видел! — завопил он, стиснув в страхе крошечные кулачки. — Богом клянусь! — И захныкал.
— Ну, ну, все в порядке, Тедди, они никогда тебя не догонят. Хочешь вот этот галстук, а может, и пару шиллингов в придачу?
— М-м-м… — задумался он, мельком взглянув на меня, и возбужденно добавил: — Я же не нарочно! Делал, что было велено. Меня ведь привидение не заберет? Я всегда делал то, что велели. А когда за это мне деньги давали…
— Знаю, Тедди. Знаю, сегодня тебе ничего не привиделось.
— Если бы!… — воскликнул он совсем другим тоном. — Прямо на меня смотрело, прям сверху… — Остановившийся взгляд уставился в какой-то головоломный угол за моим плечом, потом Тедди поспешно подхватил ведерко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21