Они были великанами, но временами это оборачивалось против них же. Их хлещущие ветви мешали друг другу.
– Это которая? – крикнул генерал Арахисовое Масло, с занесенным мечом бросившись горилле наперерез.
Томас взглянул на нее, громадную, слюнявую тварь, которую шакал Фонарь послал уничтожить их. Он знал ее. Ведь это он ее создал. Когда Томас впервые попал в Обманный лес, сестер Примат не существовало.
– Ребекка, – ответил он.
Генерал преградил Ребекке Примат путь, и Томас посмотрел в ее глаза. Его охватила ужасная грусть. Она жаждала его смерти. Да, таков был приказ Фонаря, но все равно знать это было жутко.
Генерал Арахисовое Масло занес меч, рубанул Ребекке по рукам, чтобы помешать ей ударить его. Она упала навзничь, он подскочил и изо всех сил всадил в Ребекку клинок; она взревела от боли и ярости.
И испустила дух.
Томас заплакал.
А деревья закричали.
Двое из лесных стражей – Чернокорый и Краснолист, на взгляд определил Томас, – были объяты огнем. Он с ужасом смотрел на них, потом охватил взглядом все поле сражения. Генерал мчался к горящим деревьям, в то время как Брауни все так же дрался с Абигайль Примат, а капитан Толстосук пытался поймать ее сестру Коретту в кольцо своих ветвей. Защищал Томаса, хотя его подчиненные были в огне.
Это было уже слишком.
Томас бросился к ним, умоляя прекратить. Остановить смерть. Он даже не понимал, что говорит, в голосе его звучал один лишь ужас. Слезы высохли, и он ощущал внутри только онемение и пустоту, пустоту, где должен был быть Натан.
Двадцать футов отделяло его от битвы, от пылающих деревьев и от его отца, который даже в эту минуту забирался на кричащие деревья, отсекал горящие ветви, пытаясь спасти их этой ампутацией. Томас увидел, как солнце отражается от жирного коричневого арахисового масла, которое покрывало все тело Шона Рэнделла, и передернулся от отвращения.
Это не вымышленный мир.
Внезапно в единой вспышке он вспомнил, как обедал с Франческой, казалось, так давно и далеко. Она сказала, что Обманный лес в каком-то смысле пугает ее. Томас тогда не понял ее. Но теперь он взглянул на своего отца, на это безумное страшилище со сверкающим мечом, и осознал, что именно она имела в виду.
Понял этот страх.
В вышине раздалось безумное кудахтанье, заключающее в себе одновременно карканье и злобный хохот. Они слились в единое целое. Над ним на крыльях черных как ночь парил ворон Барри, поглощая солнечный свет и с презрением отражая его. Еще одно существо, которое Томас считал другом, считал добрым, перекинулось на сторону свирепого шакала Фонаря, когда настал момент истины.
Относительно судьбы ворона Дэйва, брата Барри, который предупредил его, у Томаса не было никаких сведений. И никакой надежды.
В когтях Барри держал длинную веревку, с которой капала вода. Она была мокрой насквозь. Но к концу веревки был привязан горящий факел, завернутый в шерстяные тряпки. Массивная штука, невероятно большой огненный шар. Теперь, глядя на него, Томас понял, каким образом загорелись Чернокорый и Краснолист.
Ворон спустился ниже, готовясь протащить пылающий факел сквозь верхние ветви капитана Толстосука.
С упавшим сердцем и мгновенно заледеневшими легкими Томас быстро потянулся за спину, вытащил из колчана стрелу, кинул ее на лук, натянул тетиву и спустил ее. Он смотрел, как стрела плывет по воздуху, и понимал, что до сих пор лишь присутствовал при битве. Они сражались за него, за него и за Натана, а он умышленно держался в стороне от собственно сражения.
Стрела нашла свою цель. Она пронзила тело Барри, остановив его на лету. Ворон без единого вскрика камнем понесся вниз и беззвучно рухнул наземь.
Томас убил ворона Барри. И тем самым начал убивать Обманный лес.
Краснолисту и Чернокорому пришлось отступить, чтобы огонь не перекинулся на их товарищей стражей. Несмотря на все усилия генерала Арахисовое Масло, который в самый последний миг был вынужден спрыгнуть на землю, оба дерева пожирало неугасимое пламя.
Капитан Толстосук вместе с двумя уцелевшими лесными стражами, Козодоем и Осенью, обступили распахнутые ворота в крепость шакала Фонаря. Они были слишком велики, чтобы войти внутрь, но очистили дорогу. Или почти очистили. Абигайль и Коретта Примат продолжали преграждать им путь, хотя генерал и Наш Мальчик теснили Коретту.
Абигайль молотила себя в грудь и готовилась кинуться на Брауни. Рваные раны у нее на морде сильно кровоточили. На его горле остались отметины от ее пальцев в том месте, где она стиснула ему шею, вероятно, пытаясь сломать ее.
Никогда в жизни Брауни не приходилось вести себя, как тот, кем он являлся, – громадный медведь гризли.
Абигайль Примат набросилась на него, ее толстые кожистые лапищи пытались ухватить его так, чтобы нанести как можно больше вреда. Брауни взревел, привлекая внимание Томаса и генерала. Но они вели свой собственный бой. Он развернулся, пытаясь сбросить гориллу, но та обеими лапами уже вцепилась ему в пасть и пыталась сломать ему челюсть.
– Нет! – закричал Брауни.
Он сгибался под ее чудовищным весом, пытаясь стряхнуть обезьяну. Задними лапами она обвила его брюхо, передние дергали за челюсти, растягивали мышцы допредела. Боль была невыносимая, но еще несколько секунд… и Брауни бешено замолотил лапами в отчаянной попытке вырваться.
Абигайль Примат взвизгнула: стрела пробила ей плечо, и острие оцарапало медведю спину. Лапы ее разжались, и Брауни отшвырнул ее прочь. Взревев от боли и ярости, подобных которым не испытывал никогда в жизни, гризли налетел на нее. Он рвал ее зубами, как самый обычный пес, и, как самый обычный пес, прижимал ее к земле, наступив передними лапами ей на грудь.
Потом он встал на задние лапы, потянулся к стреле, которую Томас пустил в Абигайль, и вытащил ее из обезьяньей груди. Кровь забрызгала его морду, и от ее медного привкуса на губах он впал в еще большее безумие. Охваченный первобытным неистовством, Брауни взмахнул правой лапой и распорол горилле брюхо. И снова брызнула кровь, пачкая его шкуру, а лапа взлетала и опускалась снова и снова.
Потом его челюсти сомкнулись на ее потрохах, и он принялся драть их.
Томас мог лишь смотреть. У него не осталось больше слез. Но глядя, как Брауни зубами рвет тело Абигайль, он знал, что мишка никогда больше не будет танцевать.
Мгновение спустя гризли оторвался от своей добычи, его рев расколол небо, словно гром, и он бросился бежать ко входу в крепость какой-то первобытной рысцой. Томас почувствовал на своем плече чью-то руку и, обернувшись, увидел отца – тот смотрел на него с сочувствием. За спиной у него лежала мертвая Коретта Примат. Голова ее была почти отделена от шеи.
– Боже правый, что я наделал? – спросил Томас.
– Ты выбираешь, – ответил генерал. – Ты выбираешь свою жизнь, своего сына и свою кровь.
Теперь покрытое арахисовым маслом лицо казалось невыразимо печальным.
– К каким бы ужасам это ни привело, Ти-Джей, ты выбрал правильно. Я сделал неверный выбор, но сейчас я здесь, чтобы исправить ошибки прошлого.
С этими словами генерал бросился следом за Брауни с обнаженным мечом.
Томас последовал его примеру с луком в руке, хотя и без отцовской уверенности. Он смирился с мыслью, что ему не удастся спасти ничего из того, во что превратился Обманный лес. Если он сможет спасти хотя бы Натана, этого будет довольно.
Скалоголовый стоял на пороге крепости, где свет факелов играл на стенах, уже посветлевших в лучах зари. Стены были влажные и серые, и места маловато для настоящего сражения, но Скалоголового это не волновало.
Он будет драться там, где ему приказал повелитель. Шакал Фонарь дал ему особые указания. Тот, кто первым переступит порог, должен умереть, причем мучительно, для острастки прочих. Из расселины в его черепе полыхало зловонное зеленое пламя. В каждой руке он держал по грубо сработанной пике: к длинному древку были примотаны острые, как бритвы, кинжалы. Он оттачивал владение этим оружием многие годы.
Делать людям больно – единственное, что хорошо ему удавалось. Но в Обманном лесу ему никогда не позволяли убивать. До тех пор, пока шакал Фонарь не взял его к себе.
Он завертел пики перед собой, словно они были какие-то убийственные часовые стрелки, готовый исполнить приказание повелителя вопреки всем своим дурным предчувствиям. Он был готов убивать.
Обезумевший гризли ворвался в крепость со стремительностью и разрушительной силой лавины. Его рев сотряс стены; Брауни приподнялся на задних лапах и поднял правую переднюю, только когти блеснули в свете факелов.
Когти устремились вниз, раздирая беззащитную грудь Скалоголового. Тот резко, пронзительно вскрикнул. Он отшатнулся и с силой, которую придал ему страх, с глухим хрустом вогнал одну из своих пик в грудь медведя.
Это даже не приостановило Брауни.
Гризли протянул обе лапы и схватил Скалогодового, вскинул его над головой и взревел так громко, что больше уже Скалоголовый ничего не слышал.
Слабея, он взмахнул второй пикой и всадил ее медведю в спину. Брауни пошатнулся, поник и едва не грохнулся. Скалоголовый почти выпал у него из рук. Но он удержал его. Гризли крепко прижал Скалоголового к себе, взмахнул правой лапой и погрузил ее в зеленый огонь, горящий в расселине его головы. Когти Брауни зацепили край обнаженного черепа, и в тот самый миг, когда Скалоголовый почуял запах паленого медвежьего меха, раздался тошнотворный треск и оглушительный хруст.
Брауни оторвал Скалоголовому всю левую часть лица.
Ничто, кроме зеленого огня, не вырвалось наружу, если не считать клуба вонючего дыма.
Медведь пошатнулся. Упал. Его кровь, точно масло, растеклась по сырому каменному полу.
Хихикнув, как непослушный ребенок, Скалоголовый заплакал и захрипел. Подняв голову, он единственным уцелевшим глазом увидел, как генерал Арахисовое Масло вошел в крепость вместе с Мальчиком, и, протиснувшись мимо них, бросился в лес. Пламя на месте недостающей части головы пылало высоко, как никогда.
Смычок слетел по лестнице и завернул в коридор, и музыка его крыльев отражала его настроение. Она звенела, как бешеная, неистовая песнь каллиопы, играемая на три четверти.
Дневной свет обрисовывал на пороге силуэт генерала Арахисовое Масло. За ним Смычок различил нижние ветви кого-то из лесных стражей – скорее всего, капитана Толстосука, – который охранял вход в крепость.
Потом он увидел Томаса, стоящего на коленях рядом с генералом. У громадного, неподвижного, истекающего кровью тела самого лучшего во всем мире друга Смычка. Руки Томаса были в крови гризли, а сам он был холоден и молчалив. Оцепенел.
Смычок не оцепенел, хотя молил об этой напасти.
– Брауни! – вскрикнул он, и музыка его крыльев, несмотря на бешеный темп, превратилась в погребальную песнь.
Миг спустя он затрепыхал крылышками и уселся на пол рядом с гризли. Глаза у него были закрыты, но он дышал. Поверхностно, да, но дыхание есть дыхание.
– Мы должны вытащить его отсюда, – сказал Смычок.
– Как только найдем Натана, – ответил Томас.
Драконьи крылышки задрожали, звук их теперь куда больше походил на звон бьющегося стекла, чем на музыку. Из ноздрей вырвались крошечные язычки пламени. На мгновение его охватило желание накричать на Томаса, обвинить его во всем, что произошло. Но потом он взглянул на истекающего кровью гризли, на остекленевшие, полуприкрытые глаза его друзей и подумал о том, что сказал бы Брауни.
Вина лежала на всех и ни на ком. Больше всех на шакале Фонаре и тех, кого он склонил на свою сторону. И все же на них нельзя было возложить всю ответственность за то, что произошло здесь. Иногда, подумал Смычок, гроза налетает, не считаясь с тем, нужен земле дождь или нет.
Он посмотрел на Томаса.
– Ладно, – сказал он. – Мы выручим Натана, но потом вы сами по себе. Если Брауни умрет, не знаю, захочу ли я спасать то, что останется от Обманного леса.
По лицу Томаса промелькнуло выражение боли и горя, но он только кивнул.
– Я вернусь, – шепнул дракон своему тяжелораненому другу.
С этими словами он устроился на плече у генерала Арахисовое Масло, и они все втроем двинулись дальше.
Они поднимались по массивным каменным ступеням винтовой лестницы, которая, похоже, была сердцем крепости, а эхо бродило вокруг них между гулкими стенами. Томас диву давался, что Фонарь не подтянул на подмогу больше сил. Он-то ожидал десятки воинов, согнанных со всех концов Обманного леса. Но, с другой стороны, лес всегда был населен более чем скудно, и Томас за все те годы, что был его довольно нерадивым попечителем, не сделал ничего, чтобы изменить положение.
Его дыхание эхом металось по лестничному колодцу.
Он оглянулся на отца, думая, что тот, может быть, что-то скажет. Быть может, было у него какое-то знание или что-то личное, чем нужно было поделиться. Но потом он увидел, как генерал движется, ту ухватку, с которой солдат до мозга костей подходил к делу ведения войны. И понял, что вот этот самый миг, сражение бок о бок, и есть наивысшая близость, которая когда-либо существовала между ними. Наивысшая близость, которая когда-либо может между ними быть.
Лестница вывела их на верхний этаж, в огромный зал с окнами по кругу, выходящими на лес, и горы, и реку Вверх в том месте, где она низвергалась в ничто. Отсюда шакал Фонарь мог видеть все, что происходило вокруг его крепости.
В дальнем конце зала виднелась высокая арка, а за ней – еще одна лестница, ведущая выше.
– Это не та лестница, по которой я поднимался в прошлый раз, – тихо сказал Смычок. – Когда я летал по крепости, я слышал, как кричал Натан, но все двери на том этаже были заперты. Правда, мы еще не добрались до того этажа. Нужно еще подняться.
Они двинулись через зал, Томас оглядывался по сторонам, ожидая увидеть в окнах какой-нибудь признак нападения. Лишь когда они отошли на несколько футов, он оглянулся назад, на лестницу, и увидел в сыром колодце адское рыжее зарево. Услышал цоканье когтей по каменным плитам.
И шакал Фонарь ворвался в зал. Его тыквенное лицо озарял огонь из прорезей глаз и рта, искрящихся жутким ликованием. Шакалье тело, гибкое и поджарое, преградило путь к арке, ведущей на лестницу.
Следом за ним в зал вошел Боб Долгозуб. Раны, которые нанесла ему в схватке Королева леса, еще не зажили, но, казалось, это лишь сделало его еще опаснее.
– Тебе никогда до него не добраться, – прошептал старина Шак; и пламя его разума ярко пылало. – Только если я позволю. А я не позволю, пока ты не исправишь все то зло, которое причинил, и не сделаешь меня королем Обманного леса.
Томас ошеломленно на него уставился.
Он даже не обратил внимания на то, что по комнате разнесся отзвук цокота копыт по каменному полу и в зале показался Султанчик, появившийся с той же стороны, откуда они пришли всего несколько минут назад.
– Ты чокнутый маньяк, – рявкнул генерал. – Томас тут ни при чем. Все пожары, все убийства, все безумие пошло от тебя!
Томас положил стрелу на тетиву своего лука, натянул ее на тот случай, если старина Шак шевельнется. Оглянулся через плечо на Султанчика, которого когда-то так любил.
– Я лишь хочу получить своего сына.
– А я хочу получить власть. И ты дашь ее мне!
По спине Томаса пробежал холодок.
– Я… я не знаю как.
– Тогда вы оба умрете, – заключил старина Шак.
Томас спустил тетиву своего лука.
Лихорадка у Натана прошла, но он все еще дрожал под грязными одеялами. В животе у него крутило, и он попытался сделать так, чтобы его вырвало, но ничего не вышло. Он выхаркнул что-то красное и коричневое и хотел заплакать. Но слез не было.
Послышался скрежет ржавого металла, и дверь в его каморку с грохотом распахнулась. На пороге в измятом и перепачканном костюме стоял Ворчун с одним из своих огромных кольтов в руке. Он опасливо оглянулся назад, в коридор, потом взглянул на Натана.
– Вставай, парень, – сказал Ворчун.
Натан с трудом приподнялся в постели. В животе у него что-то колыхалось и перекатывалось.
– Ворчун, пожалуйста, – попросил мальчик. – Мне правда плохо. Я… я не могу. Не трогай меня.
Гном вскинул пистолет.
– Вставай.
Натан попробовал. Он уселся в постели, спустил ноги с края кровати и сделал попытку встать. И тут же осел на пол и начал кашлять и задыхаться, отхаркивая кровавую слизь.
Ворчун смотрел на Натана. Глаза у мальчишки были запавшие, обведенные черными кругами, кожа с желтизной. Лихорадка спала, но он все равно мог умереть, если не давать ему покоя и еды, а ни того ни другого в ближайшее время ему не видать. Во всяком случае не от старины Шака.
Хмыкнув, гном подошел к лежащему на полу Натану, протянул к нему свободную руку и перекинул мальчишку через плечо, как куль с мукой.
Вскинув взведенный кольт, Ворчун вышел в коридор с Натаном на плече.
– Ворчун, не надо… пожалуйста, – проскулил Натан. – Мне страшно.
– Еще бы, – непонятно сказал Ворчун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Это которая? – крикнул генерал Арахисовое Масло, с занесенным мечом бросившись горилле наперерез.
Томас взглянул на нее, громадную, слюнявую тварь, которую шакал Фонарь послал уничтожить их. Он знал ее. Ведь это он ее создал. Когда Томас впервые попал в Обманный лес, сестер Примат не существовало.
– Ребекка, – ответил он.
Генерал преградил Ребекке Примат путь, и Томас посмотрел в ее глаза. Его охватила ужасная грусть. Она жаждала его смерти. Да, таков был приказ Фонаря, но все равно знать это было жутко.
Генерал Арахисовое Масло занес меч, рубанул Ребекке по рукам, чтобы помешать ей ударить его. Она упала навзничь, он подскочил и изо всех сил всадил в Ребекку клинок; она взревела от боли и ярости.
И испустила дух.
Томас заплакал.
А деревья закричали.
Двое из лесных стражей – Чернокорый и Краснолист, на взгляд определил Томас, – были объяты огнем. Он с ужасом смотрел на них, потом охватил взглядом все поле сражения. Генерал мчался к горящим деревьям, в то время как Брауни все так же дрался с Абигайль Примат, а капитан Толстосук пытался поймать ее сестру Коретту в кольцо своих ветвей. Защищал Томаса, хотя его подчиненные были в огне.
Это было уже слишком.
Томас бросился к ним, умоляя прекратить. Остановить смерть. Он даже не понимал, что говорит, в голосе его звучал один лишь ужас. Слезы высохли, и он ощущал внутри только онемение и пустоту, пустоту, где должен был быть Натан.
Двадцать футов отделяло его от битвы, от пылающих деревьев и от его отца, который даже в эту минуту забирался на кричащие деревья, отсекал горящие ветви, пытаясь спасти их этой ампутацией. Томас увидел, как солнце отражается от жирного коричневого арахисового масла, которое покрывало все тело Шона Рэнделла, и передернулся от отвращения.
Это не вымышленный мир.
Внезапно в единой вспышке он вспомнил, как обедал с Франческой, казалось, так давно и далеко. Она сказала, что Обманный лес в каком-то смысле пугает ее. Томас тогда не понял ее. Но теперь он взглянул на своего отца, на это безумное страшилище со сверкающим мечом, и осознал, что именно она имела в виду.
Понял этот страх.
В вышине раздалось безумное кудахтанье, заключающее в себе одновременно карканье и злобный хохот. Они слились в единое целое. Над ним на крыльях черных как ночь парил ворон Барри, поглощая солнечный свет и с презрением отражая его. Еще одно существо, которое Томас считал другом, считал добрым, перекинулось на сторону свирепого шакала Фонаря, когда настал момент истины.
Относительно судьбы ворона Дэйва, брата Барри, который предупредил его, у Томаса не было никаких сведений. И никакой надежды.
В когтях Барри держал длинную веревку, с которой капала вода. Она была мокрой насквозь. Но к концу веревки был привязан горящий факел, завернутый в шерстяные тряпки. Массивная штука, невероятно большой огненный шар. Теперь, глядя на него, Томас понял, каким образом загорелись Чернокорый и Краснолист.
Ворон спустился ниже, готовясь протащить пылающий факел сквозь верхние ветви капитана Толстосука.
С упавшим сердцем и мгновенно заледеневшими легкими Томас быстро потянулся за спину, вытащил из колчана стрелу, кинул ее на лук, натянул тетиву и спустил ее. Он смотрел, как стрела плывет по воздуху, и понимал, что до сих пор лишь присутствовал при битве. Они сражались за него, за него и за Натана, а он умышленно держался в стороне от собственно сражения.
Стрела нашла свою цель. Она пронзила тело Барри, остановив его на лету. Ворон без единого вскрика камнем понесся вниз и беззвучно рухнул наземь.
Томас убил ворона Барри. И тем самым начал убивать Обманный лес.
Краснолисту и Чернокорому пришлось отступить, чтобы огонь не перекинулся на их товарищей стражей. Несмотря на все усилия генерала Арахисовое Масло, который в самый последний миг был вынужден спрыгнуть на землю, оба дерева пожирало неугасимое пламя.
Капитан Толстосук вместе с двумя уцелевшими лесными стражами, Козодоем и Осенью, обступили распахнутые ворота в крепость шакала Фонаря. Они были слишком велики, чтобы войти внутрь, но очистили дорогу. Или почти очистили. Абигайль и Коретта Примат продолжали преграждать им путь, хотя генерал и Наш Мальчик теснили Коретту.
Абигайль молотила себя в грудь и готовилась кинуться на Брауни. Рваные раны у нее на морде сильно кровоточили. На его горле остались отметины от ее пальцев в том месте, где она стиснула ему шею, вероятно, пытаясь сломать ее.
Никогда в жизни Брауни не приходилось вести себя, как тот, кем он являлся, – громадный медведь гризли.
Абигайль Примат набросилась на него, ее толстые кожистые лапищи пытались ухватить его так, чтобы нанести как можно больше вреда. Брауни взревел, привлекая внимание Томаса и генерала. Но они вели свой собственный бой. Он развернулся, пытаясь сбросить гориллу, но та обеими лапами уже вцепилась ему в пасть и пыталась сломать ему челюсть.
– Нет! – закричал Брауни.
Он сгибался под ее чудовищным весом, пытаясь стряхнуть обезьяну. Задними лапами она обвила его брюхо, передние дергали за челюсти, растягивали мышцы допредела. Боль была невыносимая, но еще несколько секунд… и Брауни бешено замолотил лапами в отчаянной попытке вырваться.
Абигайль Примат взвизгнула: стрела пробила ей плечо, и острие оцарапало медведю спину. Лапы ее разжались, и Брауни отшвырнул ее прочь. Взревев от боли и ярости, подобных которым не испытывал никогда в жизни, гризли налетел на нее. Он рвал ее зубами, как самый обычный пес, и, как самый обычный пес, прижимал ее к земле, наступив передними лапами ей на грудь.
Потом он встал на задние лапы, потянулся к стреле, которую Томас пустил в Абигайль, и вытащил ее из обезьяньей груди. Кровь забрызгала его морду, и от ее медного привкуса на губах он впал в еще большее безумие. Охваченный первобытным неистовством, Брауни взмахнул правой лапой и распорол горилле брюхо. И снова брызнула кровь, пачкая его шкуру, а лапа взлетала и опускалась снова и снова.
Потом его челюсти сомкнулись на ее потрохах, и он принялся драть их.
Томас мог лишь смотреть. У него не осталось больше слез. Но глядя, как Брауни зубами рвет тело Абигайль, он знал, что мишка никогда больше не будет танцевать.
Мгновение спустя гризли оторвался от своей добычи, его рев расколол небо, словно гром, и он бросился бежать ко входу в крепость какой-то первобытной рысцой. Томас почувствовал на своем плече чью-то руку и, обернувшись, увидел отца – тот смотрел на него с сочувствием. За спиной у него лежала мертвая Коретта Примат. Голова ее была почти отделена от шеи.
– Боже правый, что я наделал? – спросил Томас.
– Ты выбираешь, – ответил генерал. – Ты выбираешь свою жизнь, своего сына и свою кровь.
Теперь покрытое арахисовым маслом лицо казалось невыразимо печальным.
– К каким бы ужасам это ни привело, Ти-Джей, ты выбрал правильно. Я сделал неверный выбор, но сейчас я здесь, чтобы исправить ошибки прошлого.
С этими словами генерал бросился следом за Брауни с обнаженным мечом.
Томас последовал его примеру с луком в руке, хотя и без отцовской уверенности. Он смирился с мыслью, что ему не удастся спасти ничего из того, во что превратился Обманный лес. Если он сможет спасти хотя бы Натана, этого будет довольно.
Скалоголовый стоял на пороге крепости, где свет факелов играл на стенах, уже посветлевших в лучах зари. Стены были влажные и серые, и места маловато для настоящего сражения, но Скалоголового это не волновало.
Он будет драться там, где ему приказал повелитель. Шакал Фонарь дал ему особые указания. Тот, кто первым переступит порог, должен умереть, причем мучительно, для острастки прочих. Из расселины в его черепе полыхало зловонное зеленое пламя. В каждой руке он держал по грубо сработанной пике: к длинному древку были примотаны острые, как бритвы, кинжалы. Он оттачивал владение этим оружием многие годы.
Делать людям больно – единственное, что хорошо ему удавалось. Но в Обманном лесу ему никогда не позволяли убивать. До тех пор, пока шакал Фонарь не взял его к себе.
Он завертел пики перед собой, словно они были какие-то убийственные часовые стрелки, готовый исполнить приказание повелителя вопреки всем своим дурным предчувствиям. Он был готов убивать.
Обезумевший гризли ворвался в крепость со стремительностью и разрушительной силой лавины. Его рев сотряс стены; Брауни приподнялся на задних лапах и поднял правую переднюю, только когти блеснули в свете факелов.
Когти устремились вниз, раздирая беззащитную грудь Скалоголового. Тот резко, пронзительно вскрикнул. Он отшатнулся и с силой, которую придал ему страх, с глухим хрустом вогнал одну из своих пик в грудь медведя.
Это даже не приостановило Брауни.
Гризли протянул обе лапы и схватил Скалогодового, вскинул его над головой и взревел так громко, что больше уже Скалоголовый ничего не слышал.
Слабея, он взмахнул второй пикой и всадил ее медведю в спину. Брауни пошатнулся, поник и едва не грохнулся. Скалоголовый почти выпал у него из рук. Но он удержал его. Гризли крепко прижал Скалоголового к себе, взмахнул правой лапой и погрузил ее в зеленый огонь, горящий в расселине его головы. Когти Брауни зацепили край обнаженного черепа, и в тот самый миг, когда Скалоголовый почуял запах паленого медвежьего меха, раздался тошнотворный треск и оглушительный хруст.
Брауни оторвал Скалоголовому всю левую часть лица.
Ничто, кроме зеленого огня, не вырвалось наружу, если не считать клуба вонючего дыма.
Медведь пошатнулся. Упал. Его кровь, точно масло, растеклась по сырому каменному полу.
Хихикнув, как непослушный ребенок, Скалоголовый заплакал и захрипел. Подняв голову, он единственным уцелевшим глазом увидел, как генерал Арахисовое Масло вошел в крепость вместе с Мальчиком, и, протиснувшись мимо них, бросился в лес. Пламя на месте недостающей части головы пылало высоко, как никогда.
Смычок слетел по лестнице и завернул в коридор, и музыка его крыльев отражала его настроение. Она звенела, как бешеная, неистовая песнь каллиопы, играемая на три четверти.
Дневной свет обрисовывал на пороге силуэт генерала Арахисовое Масло. За ним Смычок различил нижние ветви кого-то из лесных стражей – скорее всего, капитана Толстосука, – который охранял вход в крепость.
Потом он увидел Томаса, стоящего на коленях рядом с генералом. У громадного, неподвижного, истекающего кровью тела самого лучшего во всем мире друга Смычка. Руки Томаса были в крови гризли, а сам он был холоден и молчалив. Оцепенел.
Смычок не оцепенел, хотя молил об этой напасти.
– Брауни! – вскрикнул он, и музыка его крыльев, несмотря на бешеный темп, превратилась в погребальную песнь.
Миг спустя он затрепыхал крылышками и уселся на пол рядом с гризли. Глаза у него были закрыты, но он дышал. Поверхностно, да, но дыхание есть дыхание.
– Мы должны вытащить его отсюда, – сказал Смычок.
– Как только найдем Натана, – ответил Томас.
Драконьи крылышки задрожали, звук их теперь куда больше походил на звон бьющегося стекла, чем на музыку. Из ноздрей вырвались крошечные язычки пламени. На мгновение его охватило желание накричать на Томаса, обвинить его во всем, что произошло. Но потом он взглянул на истекающего кровью гризли, на остекленевшие, полуприкрытые глаза его друзей и подумал о том, что сказал бы Брауни.
Вина лежала на всех и ни на ком. Больше всех на шакале Фонаре и тех, кого он склонил на свою сторону. И все же на них нельзя было возложить всю ответственность за то, что произошло здесь. Иногда, подумал Смычок, гроза налетает, не считаясь с тем, нужен земле дождь или нет.
Он посмотрел на Томаса.
– Ладно, – сказал он. – Мы выручим Натана, но потом вы сами по себе. Если Брауни умрет, не знаю, захочу ли я спасать то, что останется от Обманного леса.
По лицу Томаса промелькнуло выражение боли и горя, но он только кивнул.
– Я вернусь, – шепнул дракон своему тяжелораненому другу.
С этими словами он устроился на плече у генерала Арахисовое Масло, и они все втроем двинулись дальше.
Они поднимались по массивным каменным ступеням винтовой лестницы, которая, похоже, была сердцем крепости, а эхо бродило вокруг них между гулкими стенами. Томас диву давался, что Фонарь не подтянул на подмогу больше сил. Он-то ожидал десятки воинов, согнанных со всех концов Обманного леса. Но, с другой стороны, лес всегда был населен более чем скудно, и Томас за все те годы, что был его довольно нерадивым попечителем, не сделал ничего, чтобы изменить положение.
Его дыхание эхом металось по лестничному колодцу.
Он оглянулся на отца, думая, что тот, может быть, что-то скажет. Быть может, было у него какое-то знание или что-то личное, чем нужно было поделиться. Но потом он увидел, как генерал движется, ту ухватку, с которой солдат до мозга костей подходил к делу ведения войны. И понял, что вот этот самый миг, сражение бок о бок, и есть наивысшая близость, которая когда-либо существовала между ними. Наивысшая близость, которая когда-либо может между ними быть.
Лестница вывела их на верхний этаж, в огромный зал с окнами по кругу, выходящими на лес, и горы, и реку Вверх в том месте, где она низвергалась в ничто. Отсюда шакал Фонарь мог видеть все, что происходило вокруг его крепости.
В дальнем конце зала виднелась высокая арка, а за ней – еще одна лестница, ведущая выше.
– Это не та лестница, по которой я поднимался в прошлый раз, – тихо сказал Смычок. – Когда я летал по крепости, я слышал, как кричал Натан, но все двери на том этаже были заперты. Правда, мы еще не добрались до того этажа. Нужно еще подняться.
Они двинулись через зал, Томас оглядывался по сторонам, ожидая увидеть в окнах какой-нибудь признак нападения. Лишь когда они отошли на несколько футов, он оглянулся назад, на лестницу, и увидел в сыром колодце адское рыжее зарево. Услышал цоканье когтей по каменным плитам.
И шакал Фонарь ворвался в зал. Его тыквенное лицо озарял огонь из прорезей глаз и рта, искрящихся жутким ликованием. Шакалье тело, гибкое и поджарое, преградило путь к арке, ведущей на лестницу.
Следом за ним в зал вошел Боб Долгозуб. Раны, которые нанесла ему в схватке Королева леса, еще не зажили, но, казалось, это лишь сделало его еще опаснее.
– Тебе никогда до него не добраться, – прошептал старина Шак; и пламя его разума ярко пылало. – Только если я позволю. А я не позволю, пока ты не исправишь все то зло, которое причинил, и не сделаешь меня королем Обманного леса.
Томас ошеломленно на него уставился.
Он даже не обратил внимания на то, что по комнате разнесся отзвук цокота копыт по каменному полу и в зале показался Султанчик, появившийся с той же стороны, откуда они пришли всего несколько минут назад.
– Ты чокнутый маньяк, – рявкнул генерал. – Томас тут ни при чем. Все пожары, все убийства, все безумие пошло от тебя!
Томас положил стрелу на тетиву своего лука, натянул ее на тот случай, если старина Шак шевельнется. Оглянулся через плечо на Султанчика, которого когда-то так любил.
– Я лишь хочу получить своего сына.
– А я хочу получить власть. И ты дашь ее мне!
По спине Томаса пробежал холодок.
– Я… я не знаю как.
– Тогда вы оба умрете, – заключил старина Шак.
Томас спустил тетиву своего лука.
Лихорадка у Натана прошла, но он все еще дрожал под грязными одеялами. В животе у него крутило, и он попытался сделать так, чтобы его вырвало, но ничего не вышло. Он выхаркнул что-то красное и коричневое и хотел заплакать. Но слез не было.
Послышался скрежет ржавого металла, и дверь в его каморку с грохотом распахнулась. На пороге в измятом и перепачканном костюме стоял Ворчун с одним из своих огромных кольтов в руке. Он опасливо оглянулся назад, в коридор, потом взглянул на Натана.
– Вставай, парень, – сказал Ворчун.
Натан с трудом приподнялся в постели. В животе у него что-то колыхалось и перекатывалось.
– Ворчун, пожалуйста, – попросил мальчик. – Мне правда плохо. Я… я не могу. Не трогай меня.
Гном вскинул пистолет.
– Вставай.
Натан попробовал. Он уселся в постели, спустил ноги с края кровати и сделал попытку встать. И тут же осел на пол и начал кашлять и задыхаться, отхаркивая кровавую слизь.
Ворчун смотрел на Натана. Глаза у мальчишки были запавшие, обведенные черными кругами, кожа с желтизной. Лихорадка спала, но он все равно мог умереть, если не давать ему покоя и еды, а ни того ни другого в ближайшее время ему не видать. Во всяком случае не от старины Шака.
Хмыкнув, гном подошел к лежащему на полу Натану, протянул к нему свободную руку и перекинул мальчишку через плечо, как куль с мукой.
Вскинув взведенный кольт, Ворчун вышел в коридор с Натаном на плече.
– Ворчун, не надо… пожалуйста, – проскулил Натан. – Мне страшно.
– Еще бы, – непонятно сказал Ворчун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34